|
Алексей
Караковский ГАДКИЙ
БРОЙЛЕР
(Миниатюра)
Ах,
как ненавидела бы я тебя, как бы я на
кусочки вот такие малюсенькие тебя
разорвала!… ведь даже гадкие утята
такими не бывают, нет, никогда; такими
бывают только бройлеры, синие, небритые,
гадкие бройлеры… но я не могла без тебя,
совершенно не умела бы существовать, ты
тенью моей заветной на свете жила,
ничего не говорила и только синела рядом,
тревожила: я здесь… я всегда буду здесь…
до самой смерти твоей мне быть здесь,
рядом…
Ты
всегда тревожила меня. Когда тебя
принесли в дом и сказали, что тебя надо
называть Лялей, я расплакалась (всё от
той же тревоги), но бабушка сказала, что
так обязательно надо, потому что я
девочка (можно подумать, меня кто
спрашивал, кем я хотела быть), и я
смирилась, став таскать тебя за собой
всюду. Через три года ты почти
окончательно потеряла достоинства
своей недолгой кукольной внешности, а
ещё через два года стала ужасно синей и
совсем мёртвой, отчего я растревожилась
ещё больше и спрятала тебя в самый
дальний угол под кровать… тебя находили
и снова ставили на видное место. А уже
потом мне всю ночь снилась синь и
становилось совсем страшно — так, что
даже в школу я ходила как на праздник,
причём почти все десять лет.
Или
не десять… нет, совсем не десять.
Примерно восемь с половиной, когда в
середине десятого класса, в марте, один
мой одноклассник — такой черноглазый, симпатичный
Игорёк —
вдруг как-то жутко покраснел, проходя
мимо меня, и я поняла, что, наверное,
этому уже давно следовало произойти, и
сама его ждала после уроков в самом
незаметном месте, чтобы он подумал, что я
случайно. И он, действительно, так
подумал, и мы остались вдвоём в кабинете
литературы, и он мне говорил кучу всем
известных глупостей, и так уж получилось,
что потом я совсем уже без него не могла,
и когда мы должны были закончить школу,
мне было уже совсем тоскливо. А потом
нашлась за диваном ты, совершенно синяя
и ужасная, и я уже совсем поняла, что
Игорёк никогда не позвонит, и я буду
ждать долго-долго, когда хоть что-то
произойдёт немножко спокойное и нежное.
И все эти года ты не отпустишь меня
никуда…
В
институте, куда я поступила случайно и
очень легко, было уже лучше. Всегда
получалось так, что невозможно было себя
ничем не занимать, и я почти не боялась,
потому что ездила на метро, читая
конспекты, да и высшая математика мне
давалась нелегко, я без конца что-нибудь
зубрила. Ты опять куда-то потерялась, и к
моему окончанию я уже тебя почти не
видела, потому что тебя выбросили вон из
дома, и ты просто иногда мне снилась,
старая, вздувшаяся и уже не очень
страшная. А когда появился Вовка,
пишущий смешные стихи и дважды чуть было
не исключённый из института, я вообще
почти перестала бояться и часто ходила
гулять с ним на Яузу — к тому месту, где
акведук, и река кажется особенно тихой и
безопасной. Мне даже казалось, что
беззащитность цветов и растений там не
такая угрожающая, как обычно, но я всё
равно была уже готова к любой
случайности, и только Вовка удивлялся
моей непрогулочно строгой и быстрой
походке.
Бедный
Вовка, он постоянно пытался меня не то не
учить, не то разучить; подсовывал мне
какие-то книжки, которые я возвращала, не
читая; давал слушать музыку, которую я
ненавидела с детства; рассказывал какие-то
странные истории, которые меня в чём-то
должны были убедить. А я только молча
кивала головой и шла дальше, по
возможности редко и незаметно
осматриваясь: ведь опасность могла
придти с любой стороны.
И
вот всегда же это наступает неожиданно!
Мы прошли с Вовкой всего лишь метров
двадцать от акведука, как вдруг
появилась ты — лежащая под кустом,
немигающая, синяя до черноты и ужасная,
ужасная, ужасная! Я остановилась, как
вкопанная, и только смотрела, глаз
отвести не могла, а Вовка тоже
остановился, заметил, но чем он мог
помочь… кроме той гадости, которую он
сделал, поддев тебя ногой и бросив в Яузу.
Меня
вытащил из воды Вовка с каким-то дядькой
— видимо, проходившим мимо. Я уже знала,
что ты утонула навсегда сразу после
моего падения в речку, что закончилось
это двадцатидвухлетнее преследование,
закончилось навсегда, но всё-таки знаешь…
да… ты-то знаешь… тебе ли этого не знать…
так трудно поначалу быть мёртвой,
немигающей, синей, и гадкой, ужасно
гадкой… как бройлер…
|
