ГЛАВНАЯ

Кирилл Николаев

ВСЕ ЛИСТЬЯ НАШЕГО ДЕТСТВА
(Книга)

Еще одна секунда... # Ангелы # Нет, черное... # Встреча # Все листья нашего детства # Диалог # Хорал # Ангелы # В сумерках # Проходя сквозь закрытые двери... # Я был этим закатом... # Жир на коже... # South Pole # Исход # Cвязывая собой...

Оглядываясь, всматриваясь во мрак, - напряженно и долго. Только что на заснеженных аллеях этого парка мне чудились звуки музыки - словно некий заблудившийся музыкант решил сыграть что-то - может, чтобы не замерзнуть, а может, просто так. Всплеск в полной тишине - как внезапное озарение, как яркая молния, высвечивающая краски давно забытого прошлого. Мгновенный свет - и столько боли и счастья возвращается и накрывает, словно волна. Почти не чувствуя этого холода, крадущегося вовнутрь, почти не думая о том, что происходит, я снова слышу музыку - и перед моим взглядом снова плывет этот июньский вечер, эти трамвайные пути и этот закат. Вот они - призраки, которых так долго ждал. Входите в мой дом - все открыто, все никогда и не закрывалось, потому что кроме двери, в моем доме ничего нет. Мы будем говорить, мы вспомним все, что было. И та музыка будет звучать над нами, в небесах - и внутри каждого из нас...

* * *
Еще одна секунда - мельчайшая песчинка песочных часов. И каждый день добавляет новый слой. Мы уходим, как уходят первобытные животные, оставляя хрупкие кости в толще песка. Воздух еще несет нас и держит за теплые плечи. Придет время - он станет тяжелым и вязким, как масло из греческой лампады. Он станет похожим на песок.

Нелепо: кареты у подъездов, снег, ложащийся на ливреи. Свечи... Сотни свечей. Тусклый свет вечернего разговора. Мы расстаемся, пожав руки, или остаемся, чтобы пожать их потом. Свечи догорают. Из огарков делают новые, такие же тусклые и сальные.

Снег ложится на ночные кареты.

Ангелы (Л.М.)
И тогда мы закрываем глаза и говорим об ангелах. Прислушиваемся к словам, всплывающим внутри нас как тихая далекая музыка. Что мы говорим друг другу? Наши слова заполняют собой пустоту, пустоту ожидания. Мы ждем? Или волею судьбы мы оказались в некой комнате ожидания, и тогда, быть может, ожидание - это все, что нас связывает. Мы не знаем, чего и ради чего мы ждем, возможно, предполагая друг в друге либо того, ради кого мы здесь, либо того, кто может сказать, когда придет конец ожиданию.

Шипят ли ангелы или нет? Мы пытаемся говорить в промежутках собственных слов. Но ничего не получается - только слова. Только слова и убежденность в бесполезности разговора. И тогда в наступившей тишине мы слышим эту тихую музыку. Каждый - свою.

Где те ангелы, о которых мы столько говорим? Плачут ли они, глядя на нас? Быть может, они уже мертвы, а мы все живем, все нам чудится чье-то шипение. Мы пережили собственных ангелов, мы стоим рядом с их могилами.

Плачем ли мы?

* * *
Нет, черное переходит во все цвета радуги, чтобы вернуться в черное - как далеко это было - за черной дымкой цвета теряют свою плоть, размываются, изчезают. Сказать слово? Что за ответ, что за шепот я слышу? Рукава намокли от мокрой травы - а я все иду через поле, все маячит передо мной в дымке очертания далекого храма - или это высокие деревья - я не знаю, я забыл. Стрекот цикад и запах полыни - все осталось позади - дождь шуршал в траве, дождь звал нас на своем языке. Но мы не откликнулись, и он затих - но вся трава стала влажной, словно тот дождь скрылся в траве, лег на влажную жирную землю. Веди меня через это поле - там где цвета покажутся из-за черной вуали, туда, где я наконец-то услышу знакомые голоса. Горизонт темнеет и небеса гаснут.

Я помню этот дом - скрипящие натертые половицы, запах лука в сенях, пыль и темноту. Мы проходили сквозь двери там, где уже не было дверей. Кто скажет, куда мы шли - привычно выходя за порог, бесконечно всматриваясь в даль. Нет солнца, нет света - а ночью не было звезд. Только память, в которой было тепло - и было солнце, и был ветер, и был дождь. И кровь только слегка стекла на потрескавшийся пол - как это странно, когда ветер проходит насквозь, унося с собой мысли, как черный туман, как черную вуаль. Полностью вытягиваясь, полностью растворяясь, мы соединяем руки - и цвета маревом разворачиваются перед нашими глазами. Дедушка, кто этот старец? Петух кричит - и вот все уже закончилось.

Среди воска, среди слез. Сгорая, становясь ярким, становясь дымом, запахом, воспоминанием. В зеркале есть свои двери - и вот я прохожу сквозь них, и чувствую, как я - все мои слои - сходят одни за другим - и шерсть чередуется с перьями, и кровь течет вослед за молоком. Что остается? Что приходит? Даже боль превращается в существо и начинает танцевать. Изгибы, движения, потоки, слезы, соль. Нет стен, нет крыши, нет земли. Перья кружатся и заполняют все пространство - и мысли как Дантовские осы жалят тех, кто ходит кругами, тех, кто лежит под этим вечно идущим дождем.

Белые стены, ласковые слова - и белоснежная вуаль падает на пол. Она тянется, задевает за сучки, рвется - пыль покрывает лицо, пыль и пудра. И сквозь эту коросту, покрывшую глаза, сон светом входит в мои глаза - и наполняет мое тело, и течет на пол. Лето и полевые цветы - все в росе, все в тонких паутинках. И деревья склоняются и шепчут - может зовут, может просят уйти. Свист ветра и звук музыки - это только чудится, это не может быть правдой.

Возьми из моих рук вереск - и пусть ты не ощутишь моего дыхания, ты знаешь, что это был я. Зачерпни немного воды из родника - и прохлада наполнит тебя частичкой той ночи. Той ночи, где идет дождь, где за туманом не видно - храм ли то, куда я иду или это просто пара одиноких деревьев на горизонте. Все продолжается, хотя занавес уже опущен. Актеры молча расходятся и в уголках их губ видна легкая полу-улыбка. Свет гаснет, и наступает темнота - словно сотканная из миллиарда радуг, из миллиарда сновидений.

Эта ночь.

* * *
Те листья, которые я когда-то принес к ручью и пустил их по воде – где они? Сгнили? Стали илом? Землей? Воспоминанием? А может, они все еще плывут, перетекают из одного ручья в другой, из одной реки в другую. Как жаль, что ты не можешь пережить этого – их бессмертия, их бесконечного торжественного течения. Как просто стать илом, землей, воспоминанием – и как тяжело бесконечно плыть вот так – из одного потока в другой, от одной волны – к другой волне. В каждом из нас есть часть, которая уже не существует. Нет необходимости в словах – ветер несет нас, как листья среди осеннего леса. Шуршание и шорох разговоров, прикосновений, слов – все это не более, чем оттенки безмолвия. И в этой пронизывающей тишине мы осознаем немоту вселенной. Протягивая руки к листьям нашего детства, мы ждем, мы стареем, мы умираем.

Где те птицы, которые парили над нами высоко-высоко? Умерли, растворились в воздухе, упали на землю? А может, они все еще летят над нашими головами, кричат, зовут нас – или просто играют друг с другом в бездонной голубизне неба? Может, им нет дела до нас – они свободны, бессмертны, невесомы... Умирая, мы продолжаем протягивать руки к гулкой пустоте небес, к птицам нашего детства. В каждом из нас есть часть, которая все еще существует. И мы идем по этому лесу, и все листья – это листья нашего детства, сухие, багряные и желтые, почти невесомые в наших маленьких ладонях. Проходя сквозь ночной упругий воздух, проходя сквозь всю нашу жизнь, мы несем эти листья к ручью, мы отдаем их прозрачной ледяной воде – и мы смотрим вдаль, как они уплывают, как они теряются из виду, растворяяся, покидая нас...

Все листья нашего детства.

То было видение, или дождь действительно шел? Сидя за занавесками, почти промокшими от стекающих струек воды, мы смотрели, как меняется все вокруг, как трава склонялась, волнуемая ветром, как деревья качали ветвями, как скрипели сучья, и как дождь собирался в почти незаметные ручейки и тек под кустами шиповника. Слова почти сливались с шумом дождя, их смысл растворялся, менялся, плыл. Туманные речи, – что мы говорили? А может, мы просто следовали за дождем, который шел в наших душах?

И все уже не вернется, и каждая секунда уносит нас в разные стороны. Оставаясь вместе, но безвозвратно удаляясь каждое мгновение. Десять лет мы жили в безмолвном диалоге, вызывая души друг друга, как на спиритическом сеансе. И вот, наконец, – мы рядом. И почему именно сейчас идет дождь, делая наши слова не более чем продолжением своей игры, своего танца? И даже эти вопросы, оброненные вскользь, становятся его частью. Лай собаки и наступающие сумерки. Смотря в глаза друг другу, мы ничего не видим. И наши взгляды – как взгляды на часы: быстрые, точные, спокойные.

Я помню это небо, этот день. Стрекот цикад, внезапно затихший среди туманного поля. И холодный моросящий дождь, который вдруг пошел, окутывая и разделяя нас. Быть может, именно тогда начался этот разговор, – чтобы продолжаться всю нашу жизнь. И теперь никто не может уйти – мы все время вместе – хотя и расходимся все дальше и дальше. Что мы говорили тогда? С чего все это началось?

“И был день, и была ночь. Проходя по выжженной земле, солдаты смотрели под ноги, смотрели на изуродованные тела, на запекшуюся кровь. Сладковатый запах гари смешивался с запахом свежей смолы, а лес вокруг укрывал своим влажным покровом раненную землю, словно склоняясь над ней. Зеленые иголочки елей, только чуть-чуть опаленные пламенем. В тумане фигуры солдат походили на призраки – словно бы души тех, кто лежал на этой болотистой земле, вдруг восстали и побрели куда-то сквозь чащу…”

И все раскачивается, и нет лица, в которое можно заглянуть, и нет глаз, которые знают нас и встретятся с нашими глазами. Ветер обтекает нас, как обтекает деревья и кусты – спокойно, легко, безразлично. Песок на наших губах – откуда он? Из воспоминания? Из сна? Из страшной истории? Дождь стихает и призраки наших тел медленно уходят вдаль, в сумеречный туман – и мы смотрим на них, и мы молчим…

В Сумерках
- Что это было?..
- Что? Где? – ты оглядываешься по сторонам. Комната совершенно безмолвна. Чуть слышное потрескивание старых обоев, сверчок в сенях. И нежно-голубое небо за окном – влажное небо, вымытое только что закончившимся дождем.
- Ты разве не слышала? – я говорю все это почти машинально, внутренне полностью уверенный в каждом следующем слове – и в каждом ответе. Словно рассматривая шахматную позицию на десять ходов вперед – есть время подумать о проясняющемся небе за окном, о остывающем чайнике на кухне, о планах на завтрашний вечер. Ведь пока все только возможно...
- Нет, а что это было? – легкий испуг, недоумение. Если так говорить о любом проишествии, оно начнет восприниматься как абсолютно мистическое. Ведь все, что требуется для этого – это просто остановиться и спросить себя – что это было на самом деле?
- Мне послышалось, что ты сказала мне что-то...
- Я? Не может быть. – нет, похоже, она действительно не помнила, что сказала.
- Мне показалось, ты что-то сказала о нашем дедушке.
- Я? Вовсе нет. Хотя постой... Я действительно только что думала о моей последней встрече с ним и о той странной фразе, которую он нам сказал. Ты помнишь?
- Не припоминаю. О какой фразе ты говоришь?
- Ну помнишь, когда мы были у него в гостях в последний раз, он спросил меня – “Ты знаешь, как меня зовут?” Я была очень озадачена, особенно когда он вдруг попросил написать его имя на клочке бумаги. “Вот сдохнет дед – будет память” – я до сих пор помню его слова. И даже не столь из-за странного слова “сдохнет”, сколько из-за того, что было непонятно, как эта неряшливая корявая надпись поможет сохранить память о нем. А вот нет – действительно сохранила. Ведь когда я вспоминаю дедушку, я первым делом вижу пред собой его лицо, когда он попросил меня написать его имя. Так странно.
- Да, порой совешенно не предполагаешь, что в действительности останется после тебя – может, всего лишь второпях брошенная фраза, незначительный жест, ничего не выражающий взгляд...
- Да, так всегда – предполагаешь важность чего-либо, а в резутьтате это оказывется самым что ни на есть малозначительным, самым ненужным в твоей жизни. И наоборот – с каким принебрежением относишься к тем мелочам, которые, быть может, только и останутся после тебя. Хотя – какая вообще разница, что останется?
- Это может быть и важным, и нет – как посмотреть. Ведь внимание к мелочам делает их важными – а это значит, что ничего не меняется по существу. Да и потом – “что свяжете на земле, то будет связанно и на небе”. Не может быть, чтобы эта связь не являла себя никогда, - и тем самым не оставалась после, продливаясь во времени.
- Да, но будет ли она важной? Не забудется ли, не закончится ли сразу, - просто последовав за собственной ненужностью без человека, ее создавшего?
- В любом случае что-то остается. А значит остаются некие связи, некие затянутые или развязанные узлы. Кто может оценить, какой узел важен, а какой – нет? – Она посмотрела на пол, на грубые некрашенные половицы и взгляд ее стал совершенно отсутствующим. Где она была в этот момент – может, в том времени, когда она говорила что-то глубокое, тонкое, важное, моментально канувшее в Лету, или тогда, когда еле заметный жест, легкое подрагивание ресниц в результате оказались гораздо значительней, чем вся Вселенная? И, как и тогда, она опять была одна – в этих словах, в этом странном диалоге, в этих сгущающихся сумерках.
- Наверное, кто угодно. Ведь важность – это не более, чем мера интенсивности переживания – и для каждого она своя. – Я беру чашку с остывшим чаем и вдруг внезапно чувствую его холод – словно это ледяной холод смерти, явленной, торжествующей – тут, в моей ладони. Нет, она никогда не вернется из своего забытья – и с каждым сном она уходит все дальше и дальше. Я помню, когда впервые мы заговорили о том, что неизменно навевало на нас холод и оцепенение. В тот летний день мы сидели на террасе, наблюдая, как мальчишки запускали полосатый воздушный змей на свежевспаханном поле. Их одежды были перепачканы землей, но они смотрели только вверх, изумленно приветствуя каждое движение змея, до боли задирая головы вверх. И тогда она сказала:
- Как интересно – эти дети видят только небо, не замечая, насколько они перепачканы, насколько они сейчас похожи на порождения земли самой, - радостные, вакхические, пытающиеся забыть себя в устремленности, в движении, в смехе, в пустоте этой...
- Да они просто дети. Они не думают обо всем этом. – я улыбнулся. – Зачем видеть глубину там, где ее нет? Ведь это все равно, что пытаться проникнуть под землю, в норки мышей и червей, глядя на летний луг, залитый солнечным светом, на сотни цветов, на благоухающие лепестки...
- Но ведь каждое движение началось давным-давно. И слова, сказанные мной сейчас, созревали еще до моего рождения. И, значит, нет ничего случайного и поверхностного – и если я принимаю красоту, то я принимаю все, что ее породило – Она смотрела вдаль и именно тогда я впервые заметил этот одинокий взгляд, будто пытающийся сохранить в себе тихую гармонию ее души, - как нежную печальную музыку. И с тех пор я стал замечать этот взгляд все чаще и чаще – и музыка уходила все дальше и дальше в глубины ее души...

***
Проходя сквозь закрытые двери... Теперь cолнце уже неотличимо от самой крошечной звезды, слова, распадающиеся на слоги и полуслоги, создают иллюзию связи, иллюзию понимания; взгляды выражают лишь замозабвенное погружение в пространство. И нет этого неба, укрывающего, спасающего, - чаши для солнечного огня, пристанища для ищущих глаз. Мы- рыбы, полуслепыми глазами уставившиеся в кристально чистое зеркало над нашими головами. И кроме волн света, кроме отдаленного грома и шума прибоя – что мы слышим? Зачем мы здесь?

Крепко прижимаясь, пытаясь сохранить, спрятать и спрятаться. Чуть ближе, чем в танце, мы думаем, что мысли могут выпорхнуть из наших горячих голов, закружить нас в вязком омуте ночи, связывая, отпуская. Луна отражается в зеркале и в холодных бликах отражений пылинки взлетают и падают, словно крошечные привидения, неразличимые для нас. И их приход и их пророчество уже не значит ничего. И танец наших тел, нашего дыхания и наших воспаленных век, сливаясь с карнавалом чувств, течет в сладостной патоке ночи – и черные птицы мыслей воронами мечутся среди вихря. Танцуя, мы распадаемся на части, рассыпаемся, умираем.

Вдыхая дыхание друг друга, глотая воздух из чужих губ – лишь бы не этот ледяной вакуум, - вытягивающий, выворачивающий наизнанку. И вот мы странно вместе, потерянные друг в друге, играем в новую игру – дым сигарет и голубоватый свет – это не самое страшное, что течет в пещерах наших тел. И глаза источают мрак, и губы кривятся, но они уже не в силах оборвать перетекание горячего воздуха из одного тела в другое – воздуха, который становится все более затхлым и влажным. Скоро нам все равно придется судорожно вдохнуть пустоту – и тогда все поплывет в красном тумане, и тогда наши глаза остановятся на самом глупом выражении, - просто уже не в силах закрыться.

Зачем мы здесь?

* * *
Я был этим закатом за окном для тебя, телевизором с некогда зеркальным, а сейчас безнадежно грязным экраном, раскаленным утюгом, до которого ты быстро-быстро дотрагивалась смоченным в слюне пальчиком, креслом, которое так удобно обхватывало твое тело и мягко принимало твой вес, торшером, иголкой в твоих руках, материей, прошиваемой насквозь – стягиваемой, раскраиваемой. Я был пыльным и душным автобусом, который вез тебя через этот летний город к крошечному парку в центре, где ты так любила гулять, я был щебенкой под твоей ногой, мусорной урной, старым деревом с поникшими ветвями. Я был телефонной трубкой, механически прижимаемой к горячей щеке, я был всеми щеколдами и запорами, дверными проемами, крохотными пылинками и цветами, которые ты поливала каждое утро. Я был твоим скудным завтраком и зеркалом, перед которым ты проводила свой день, вновь и вновь заглядывая себе в глаза – и я был этими глазами.

Если этот мир так долго создавался, как такое могло произойти, что он был разрушен так быстро?

Ты была этим бесконечным дождем, омывающим крыши, стекающим с громким плеском по водосточным трубам, ты была моим последним сном, когда я открывал глаза, вздрогнув от пронзительного звука будильника, старой скатертью на столе, первым весенним ветром, гуляющим по комнате, медленным полетом облаков за горизонт, птичим щебетом и долгим, почти бесконечным молчанием. Ты была для меня почти неощутимым, но неотвратимым вращением земли, сменой дня и ночи, мерцанием звезд и серебристым отражением луны в старом пруду, затихающей музыкой, полетом летучей мыши. Ты была дыханием, ровным и спокойным, остывающим кофе, плеском волн на пустой береговой полосе, букетами цветов в глинянных японских вазах, солнечными бликами на белоснежной стене. Ты была моими легкими словами, которые я подкитывал, жонглируя, в воздух, свистом воздуха и неотвратимым падением, когда я смотрел на свое печальное лицо в старом зеркале – и ты была этим лицом.

Мы были летней грозой, пролившейся над пшеничным полем, тающими облаками, солнцем, заходящим за горизонт. Мы были тропами паломников, истоптанными и разбитыми, мы были лужами на этих тропинках, отражающими серое небо, мы были лесной хвоей и липкими капельками смолы. Мы трещали веточками в костре, сгорая, превращаясь в ничто, мы были стертыми башмаками на ногах нищего, последним кусочком хлеба, завернутым в грязный носовой платок. Мы были сверкающими спицами в колесе, разрезая со свистом набегающие воздушные потоки, поплавками на поверхности старого пруда – и рыбами, долго-долго смотрящими на эти поплавки. Мы были делеким безвозвратным воспоминанием, от которого вдруг становится так тепло и горько внутри – и слезы наворачиваются на глаза, - и мы были этими слезами.

Приходит ночь – и нет ничего явленного. Приходит день – и нет ничего, что скрыто. Я помню тебя – ты была той ночью, а я был днем. Мир раскололся, как старое зеркало. И кто теперь соберет осколки?

* * *
Жир на коже. Пальцы оставляют радужные сальные следы следы даже при легком прикосновении. Тоненькие красные прожилки в молочной с голубым отливом белизне глаз. И серо-зеленые болотные разводы в глубине зрачка. Всматриваясь в себя, я вижу вздувшиеся бугорки вен и легкую пульсацию кожи, полупрозрачные волоски по всей ее поверхности и коричневые точки родимых пятен. Переваривая слова, тело напрягается, словно ощущая незримую угрозу растворения изнутри, оно пытается вытеснить слова и я чувствую, как они холодным туманом поднимаются вверх по грудной клетке. Тяжесть головной боли кажется влияет на мышцы языка и слюна пересыхает во рту. Следуя за дыханием, горький дым проникает в самые тонкие трахеи, оседая копотью на их розовых стенках. Я вижу, как дрожат твои ресницы, как пепел падает на твою кожу, как жирная красная краска слегка размазывается в уголках твоих губ. Сетка морщин на руках, слегка блестящая от впитавшегося крема, выдает твой возраст. Ты любишь джаз? Чудесно. Острые колючие волоски на подбородке похожи на щеточку – проводя по ним рукой, ощущаешь, как кожа поддается и послушно сворачивается теплой мягкой складочкой, утыканной крошечными иголочками волос. Жир преходит на кончики пальцев, забивается в крошечные бороздки и углубления. Я беру ложечку. Тебе нравится кофе? Чудесно. Радужная поверхность и коричневатая пена. Твои волосы, неравномерно покрашенные, кажутся слегка свалявшимися в области макушки – и только отдельные тоненькие волоски как паутинки парят в горячем влажном воздухе этого кафе. Черная густая краска склеила несколько ресничек, она кажется шероховатой, отливающей свинцовой синевой. Ты думаешь, что это и есть любовь? Может быть. Я чувствую, как мои ноги, запотевшие в тесных ботинках, начинает немного сводить – как будто боль клещами растягивает сухожилия в странной попытке освободить их из кожаной тюрьмы. По подошве пробегают иголочки – все, кажется прошло. Духи, смешиваясь с сигаретным дымом, рождают горько-приторную удушливую смесь. Я замечаю, как пот блестит на твоем лбу и как странно отражается свет в этих блестках, переливаясь и играя в них. Ты думаешь, у нас есть особое предназначение? Как знать. Твой рот немного приоткрыт и неровная желтизна зубов становится очень заметной у воспаленных краев десен. Мне даже кажется, что я вижу засохшую кровь там – или микроскопические кусочки только что сьеденного ужина. Взяв мои руки в свои, ты продолжаешь говорить о далеком острове, где ты так замечательно провела это лето и где такое прозрачное синее море – от самого прибоя до горизонта. Я чувствую холод твоих пальцев, ощущаю все изгибы суставов под этой мягкой и немного скользкой кожей. Кольцо на твоем пальце, потускневшее от сетки царапин, кажется особенно холодным – и как будто холод исходит именно из него. Ты думаешь, мы здесь не случайно? Да, наверное. Старая черная дверь скрипит и холодный воздух, насыщенный бензиновым перегаром, вливается в густое полутемное марево кафе. Мы выходим на улицу, и я замечаю, как ветер свистит в балконных решетках, как голуби воркуют, полузакрыв глаза тонкой сизой пленочкой, сидя на карнизах, усыпанных заплесневевшими хлебными крошками. Ты думаешь, что это и есть Бог? Да, наверное...

* * * (Е.Т.)
South pole. A day without music. Colored gulls sleeping on snow. Rusted anchors frozen into ice. Passing by the motionless birds hearing a coughs and creaks of polished ice under feet. Dazzling sun blinds burning black hollow spots inside eyeballs. Piercing wind’s slipping warmth out of face and stiffened hands. Silent dream. A day without music.

Когда поезд изчез за поворотом, раскачиваясь и дребезжа на металлических стыках, лучи закатного солнца легли на пустую платформу с еще не растаявшим снегом и потрескавшимся асфальтом. Люди уходили вдаль, уже не прислушиваясь к гомыханию невидимого стального чудовища, уносящего их близких в наступающую ночь. И огромное небо медленно гасло над их головами. Даже не чувствуя той незримой нити, растягивающейся среди холодной пустоты пролетающих мимо перронов, они брели на свои кухни, оклеенные выцветшими прокопчеными обоями, к шуму радиоприемников, к теплой воде, медленно капающей из крана... Я стоял среди немоты, так внезапно заполнившей живое пространство этого расставания, созерцая глухой занавес, который упал, отгородив расходящихся зрителей от усталых актеров. И на секунду мне показалось, что я даже не в театре, и даже не на пепелище театра, но на пустой площади, где когда-то был театр, а сейчас только остовы деревьев, свет закатного солнца и люди, медленно идущие в свои каморки – призраки, плывущие в небытие. Холодная нить пространства и боль там, где она проходит сквозь сердце – это все, что обычно остается. И еще весенний ветер и глубокое небо, медленно гаснущее над моей головой.

North Pole. The music is louder than thunder. Jagged clouds run across the blinding sky. Mad gulls rush up in sibilant icy air. Cough pains frozen throat. One step into hot depth, long tearing needles penetrating body. A call for meaning in this fast faded moment. Only rays razors and climbing peaks. Awakening. The music is louder than thunder.

Исход
И дорога тянулась на сотни миль, и жаворонки щебетали в ослепительной вышине. Выходя из дома, оставляя свои сны за порогом, вдыхая холодный воздух с легким ароматом полевых цветов и пыли с шоссе, ты оглядываешься назад, в темный дверной проем. И там, во влажной духоте дома, где ты спала, остались полусумрачные тени на потрескавшемся потолке, чуть слышное тиканье старых часов, потрескивание сухих веточек в японских глинянных вазах и тот старый, до боли знакомый запах, что преследовал тебя от самого рождения – тяжелый и пряный, как аромат курительных палочек и тонкий, как благоухание цветущей сирени. Запах, который пронизывал даже твои сновидения, превращая их в странствия по густой чаще случайных образов и звуков, в поиск невидимых следов странных зверей, которым нет названия, но которые подходили к тебе так близко, что ты чувствовала их дыхание на своей коже – но не решалась открыть глаза. А сейчас стрижи бесшумно разрезают небо своими острыми упругими крыльями, и солнечные лучи играют на хромированной стали проносящихся мимо автомобилей. Так, проходя сквозь ветер, внезапно врывающийся в твою жизнь сквозь открытую дверь, за которой лишь пустыня и небо, ты оставляешь все ночные одежды и все цепочки – и все засохшие цветы. Шерсть, которую так приятно гладить и воск, из которого можно слепить новую свечу. Ты смотрела в зеркала и не узнавала своего заплаканного лица, своих волос, пепельно-серых, меняющихся каждое мгновение. И тогда, в тишине, среди стрекотания цикад, ты произносила шипяшие и щелкающие колдовские слова, птичий щебет, от которых вода в твоих ладонях становилась черной как смола и медленно стекала, остывая, становясь все прозрачнее и чище. Золотое теплое сияние и смола ночи, которая медленно превращалась в нежную голубизну рассветного неба. Роса на крыльях убитого тобой ястреба медленно высыхала, искрясь в розовых лучах восходящего солнца. Да, только улыбка – и только свет в глазах. И дорога тянется из бесконечности в бесконечность, разрезая землю на две ровные половины – и ты идешь уже не по земле, но по тончайшей нити – упругой, натянутой, горячей. Запах раскаленного асфальта тянется невидимым шлейфом за тобой, развеваясь, качаясь в мареве нагретого воздуха, становясь твоим спутником, твоим провожатым. Закрыв глаза, делая шаг из одного сновидения в другое, ощущая легкое головокружение и потоки вихря, сдувающий пыль с лица, ты оглядываешься назад, на чуть заметную точку на горизонте, когда-то бывшую твоим домом. Там, далеко, - вопросы и ответы, ожидание дождя в самом центре пустыни, молитвы о милости, повторяемые под тихое тиканье часов. Странные звери подходили к двери твоего дома, но ты не видела их. Твои глаза были закрыты – ты молилась, ты плакала, ты ждала. И вот однажды дверь открылась и ветер наполнил комнату, заколыхал язычок свечи перед иконкой, прошуршал сухими листочками прошлогодних букетов сирени, перелистнул пожелтевшие листья календаря. И ослепительное небо пустыни заглянуло в твои глаза; дверь, как поднятые веки пространства, открылась и слегка заскрипела, покачиваясь на ветру. И когда несколько шагов были сделаны, и ты вдохнула ледяной воздух, пыль, поднимаемая автомобилями, наполнила твою грудь и дорога, уставленная магическими знаками, повела тебя прочь. Как холодно птицам в этом пронзительном, залитом светом небе! Поднимаясь все выше и выше, они вдыхают разреженных воздух высоты, чувствуя только свист собственных крыльев и ватное безмолвие вокруг. И черные точки где-то далеко внизу – твой опустевший дом, твои одежды, ставшие игрушками ветра на пропахшем бензиновой гарью шоссе, и ты, бредущая вдаль по тонкой нити дороги – как канатоходец в постоянном усилии опереться на пустоту, как птица с перебитыми крыльями, одиноко бредущая вдаль, как перекати-поле, влекомое ветром пустыни. Ветром, однажды открывшим твою дверь...

* * *
Протягивая руки навстречу друг другу, связывая собой пространство, связывая собой время. Мы молчали, пока вода не поднялась совсем близко к нашим рукам, к нашим плечам. Сколько еще осталось? В этом сумраке то, то было когда-то солнцем, стало свечным огарком, а легкие звуки, летящие с небес, подобно ангельской музыке, превратились в металлический скрип и отдаленный крик кукушки. Рыцари и загнанные кони – только кровь остается на острых стебельках полевой травы – потоптанной, поникшей, но все еще живой. Густой запах, – и огромное небо опрокидывается, - краснея, темнея, исчезая…. Пещеры втягивают в себя наши тела, бегущие дождя и ветра, оставленные странствовать по пепелищу мира, дрожащие, почти невесомые и пустые, в огромными голубых глазах несущие свет заходящего солнца. Сапфиры и жемчуг; пестрые ткани обернуты вокруг грязных ног, на которых вся глина столетий, оставшаяся после дней творения, когда в жидком месиве, в живой воде первый луч закружил водоворот невесомых тел, светлых созданий, - уже не ангелов, еще не демонов. И тогда Голос пронзил все – пусть будет, пусть остается, пусть уйдет. Нет ни раковин, ни жемчужин – море высохло, только жажда все еще не проходит. Глотая соль на губах, мы протягиваем руки навстречу друг другу – и все связанное разрывается, и свет струится из всех вещей, плавящихся, растекающихся, остающихся собой в этом солнечном потоке, в сновидении наступающего лета, в далеком воспоминании. Мы помнили все дни, мы считали каждый сон, каждый вздох, дарили цветы каждому дереву, каждому дому. И везде, где мы были, нам чудился голос, говорящий – пусть будет, пусть остается, пусть уйдет. Самолет взлетает, покачиваясь на набегающем воздушном потоке, все медленнее и медленнее – и дороги, такие широкие и пыльные, превращаются в серые прожилки, изрезавшие лицо земли, расчерченное ритуальным узором полей. Хлопья пуха, обтекающие дрожащее тело самолета, светлеют, растворяются под огромным гудящим куполом неба. Солнце заливает кристально чистое пространство, ослепительные горы облаков – невесомые, невиданные, вечно новые под этим вечным небом. Так светло и так легко. Лето приходит как глубокая тихая радость, как счастливое полузабытье, как долгий сон без сновидений – и без пробуждения. Мы вглядывались до боли в глаза друг друга – густая полынь и засохшая кровь – все шептало нам странные заклинания, от которых слезы наворачивались на глаза, слова теряли смысл, голоса сливались с шумом ливня, с причитаниями ветра. Развевающиеся лохмотья – эти дети все еще ждут, когда море расступится перед ними. Шум прибоя днем и ровный зуд звезд ночью – только не уходи, только не отрывай взгляда от светлеющего горизонта, где обещанное благословение уже ждет нас, там, где мозолистые руки моряков, изъеденные солью всех морей, уже поднимаю на палубу улов этой ночи. Капля за каплей – так идет дождь, так проходит время, так жизнь кровью вытекает из открытой раны. Рыцари стоят в наполненном густыми запахами поле, их мечи вложены в ножны, их усталые лица повернуты на восток. И солнце садится позади, за их спинами, оставляя лишь черные силуэты, крылья воронов, каменные изваяния. Еще один день пути, еще одна смерть и еще одно благословение – вот этот разбитый шлем, залитый липкой, еще не засохшей кровью. Нас уже нет, а мы все еще протягиваем руки навстречу друг другу, наши тела все еще смотрят на заходящее солнце огромными голубыми глазами, навсегда унося его с собой.

Еще одна секунда... # Ангелы # Нет, черное... # Встреча # Все листья нашего детства # Диалог # Хорал # Ангелы # В сумерках # Проходя сквозь закрытые двери... # Я был этим закатом... # Жир на коже... # South Pole # Исход # Cвязывая собой...

Напишите автору