|
Артём
Филимонов ТЕТРАДЬ
ВТОРАЯ, ПРОДОЛЖЕНИЕ. ВЕЩЬ
(Сборник рассказов, 1996 - 2000)
ВЕЩЬ
# СМЕРТЬ ПРОФЕССОРА ПИРОГОВА
# ДРАКУЛА # ЛЕСТНИЦА
ВЕЩЬ
Рукавицын
сидел за столом. Большой механический
жук перед ним с шумом приподнял свою
заднюю часть, и сзади из-за его откинутой
створки выкатился чёрный металлический
шарик. На столе лежали бумаги. Рукавицын,
утомлённый делами, уже несколько минут
сидел и думал о погоде за окном. Моросил
дождь. Он вспомнил, как сегодня утром
Ксюша взяля его на руки, погладила по
лысине и стала запихивать в рот какой-то
овощ. Воображаемый рот не открывался, и
Ксюша сама всё озвучивала, громко чавкая
и подавая реплики. Потом её повели в
школу, а Рукавицын занялся своими
чертежами. Он взял шарик, извергнутый
жуком, и, рассмотрев его, со скучающим
видом проглотил, затолкав в дырку на
боку. Работать совсем не хотелось. «Ох уж
эти дети!», — подумал он и встал из-за
стола.
Из
включённого приёмника уже на протяжении
нескольких часов доносился шум моря.
Рукавицын был инженером и разрабатывал
одновременно соковыжималку и подъёмный
кран. Он прошёл в соседнюю комнату и взял
газету. Потом он представил, что по
телевизору сейчас тоже передают
безбрежные морские просторы, и серые
тяжёлые волны, гонимые назойливым
ветром, бьются о берег, и так с самого
утра сразу после заставки новостей. Ему
вдруг сделалось очень приятно, и он с
увлечённым видом стал изучать валютный
курс, прикидывая себестоимость своей
продукции, выраженную в долларах.
— А-а, вот он
где! — раздался знакомый голос из
прихожей. Хлопнула дверь, и
сопровождаемая принесёнными
сквозняками Ксюша вбежала в комнату и
нависла над Рукавицыным, находящимся в
кресле рядом с газетой.
— Пыльный
какой! — и он, подлетев сначала к потолку
в цепких руках, оказался на тумбе рядом с
игрушечным грузовиком.
«Мои чертежи!..»
— он в ужасе глядел вслед своей
мучительнице, слыша, как мама
выкладывает что-то на стол. К счастью,
чертежи перенесли в секретер, и Ксюша
сказала, что если он будет хорошо себя
вести, она расскажет ему на ночь сказку и
даже осчастливит земляничным йогуртом.
«Что она прицепилась со своей едой!?», —
возмущался Рукавицын в комнате,
затопляемой вечерними сумерками, — «Не
понимает, что ли, что я пластмассовый…
тьфу, чёрт! Весь костюм изгадит!». Спустя
некоторое время он лежал на подушке и
слушал истоию о трёх медведях. На
тумбочке у кровати горел ноник, и в душе
чувствовалось явное облегчение, так как
йогурт оказался, видимо, слишком вкусным,
чтобы им делиться. Неожиданно сказка
прервалась. Заглянула мама, чтобы
пожелать спокойной ночи. Когда дверь
закрылась, Ксюша захлопнула книгу и
уставилась в упор на инженера,
положенного с ногами на подушку. Щёки её
покрывал лёгкий румянец, и глаза
смотрели капризно и немного удручённо.
— Почему ты
всё время молчишь? Ты, наверное, у меня
дурак. Вот возьму тебя и выкину.
Рукавицын
думал о другом. Он уже привык к такому
обращению и сейчас вспоминал статью,
прочитанную в иностранном журнале и
посвящённую как раз соковыжималкам и
подъёмным кранам. Тут он почувствовал на
себе детские пальцы. Ксюша взяла его в
руки и, осторожно ступая босыми ногами,
направилась в ванную. «Что-то новенькое»,
— подумал он, — «Мыть, наверное, будет.
Кошмар! С высшим образованием, и такие…
сколько ещё терпеть?».
— А теперь
открой рот!
В кране шумела
вода, и Рукавицын лежал спиной на
раковине, придерживаемый рукой. Другая
рука что-то искала в маникюрном наборе.
«Зачем
инженеру рот? Зачем инженеру рот?..» —
повторял то и дело надоедливый голос у
него в голове. Тем временем подходящий
инструмент, наконец, нашёлся. Это были
маленькие и очень острые маникюрные
ножницы.
«Блядь, что
она делает?!!». В глазах его потемнело, и
инженеру показалось, что он умирает.
Ножницы впились в лицо, расковыривая его
под носом и извлекая небольшие
сероватые стружки, пока из отверстия не
начало сочиться что-то чёрное и вязкое с
резким неприятным запахом. Испугавшаяся
Ксюша, отложив ножницы, смотрела, как
жидкость стала пузыриться и шипеть, а
потом послышался тихий писк, и отверстие,
как и всё лицо едва заметно зашевелилось.
В теле под рукой ощутилась дрожь и какое-то
движение. Писк иногда переходивший в сип,
постепенно превратился в голос, похожий
на кошаий, произносивший
членораздельные гласные звуки,
оформившиеся в «э-э-и-и!», которые
постоянно повторялись с нарастающим
напряжением.
— Э-э-у!!! —
закричал вдруг Рукавицын. Ксюша
завизжала и в ужасе кинулась к спящим
родителям. Не расчитав в темноте
движений, она ударилась головой об пол и
упала без сознания. На крики вышли
родители.
Ксюшу с
сотрясением мозга увезла «Скорая Помощь»,
а сломанного Рукавицына папа сложил
попалам и посадил на шкаф перед
телевизором вместе с игрушками.
— Такую вещь
испортила! — сказал он, — Работал бы ещё
и работал.
— Нечего было
давать, — ответила мама, — А почему у
него в паспорте фамилия и инициалы с
маленькой буквы?
— Ты лучше
подумай о том, что я на работе скажу. Это
ведь наш старший сотрудник всё-таки.
Папа надел
пальто, и они ушли, забыв выключить
телевизор, где по всем каналам теперь
показывали только морские волны.
СМЕРТЬ
ПРОФЕССОРА ПИРОГОВА
У профессора
Пирогова была одна тайна — он дружил с
мальчиком Серёжей, который приходил к
нему иногда и приносил конфеты. Серёжа
обычно являлся ближе к вечеру с
карманами, полными конфет, и они ели их в
тишине. Он был неряшлив, на вид лет
восьми. Толстое лицо с маленькими
пустыми глазами обычно смотрели куда-то
в сторону, и светлые жидкие волосы
всегда лежали одинаково неаккуратно.
Когда домой приходили другие жильцы,
нарушая их одиночество, он исчезал. Они
всегда молчали, когда находились вместе.
Что до Пирогова, то он вообще не любил
разговаривать и явно не чувствовал себя
созданным для общественной жизни, хотя к
людям его тянуло. Говорить он, конечно же,
умел, и на работе, и в семье говорил
подчас много, временами даже получая от
этого удовольствие, но всё же речь
оставалась для него чем-то мало
естественным, как работа, поэтому в
Серёжином обществе он отдыхал и
чувствовал себя легко и свободно, так
как не требовалось ни шутить, ни
развлекать, ни, тем более, оказывать
знаки внимания и уважения, заводя или
поддерживая разговор. Пирогов иногда
задумывался, куда Серёжа девается и
откуда приходит. Серёжа приходил и
приносил конфеты, они их ели,
разглаживая фантики, и никто об этом
ничего не знал.
Как-то раз из
любопытства Пирогов пырнул Серёжу ножом,
всадив его под ребро. Серёжа, не
шелохнувшись, продолжал стоять, опустив
руки. Клетчатая мятая рубашка, пропахшая
кислятиной, окрасилась кровью. Серёжа
взял конфету и стал её разворачивать.
Пока Пирогов вытирал свой нож, кровь
остановилась, и пятно с рубашки исчезло.
Он сел перед стоящим Серёжей и приподнял
рубашку, обнажив живот. Живот походил на
автомат с газированной водой, но
оказалось, что на самом деле это
дробилка для щебня, установленная в
подвале. Двое рабочих в халатах совками
забрасывали щебень в специальное
отверстие, служившее пупком, и дробилка
с грохотом его перемалывала. Рабочие что-то
говорили друг другу, но расслышать их не
удавалось из-за шума. Пирогов опустил
рубашку и заправил её в штаны. В этот
момент в дверь позвонили, и он пошёл её
открывать. В следующий раз всё прошло,
как обычно.
Весной
Пирогов получил письмо из Владивостока.
Писал его старый друг, обвиняя Пирогова
в том, что несколько дней назад тот
изнасиловал его племянника. К письму
прилагалась очень старая чёрно-белая
фотография Серёжи с нарисованной в углу
чёрной полосой. Сзади фотографию
украшала надпись: «Пусть тебе будет всё
время стыдно!!!». Удивление вызывало то,
что в письме племянник назывался
Вольфрамом, а изнасилование произошло
во Владивостоке за какими-то гаражами.
Старый друг писал, что дружеские узы
разорваны навсегда и просил не
тревожить извинениями и объяснениями.
По прочтении на душе стало тяжко, и к
горлу подкатил ком.
Вечером
пришёл Серёжа.
— Что же ты?! —
сказал ему Пирогов, — Разве я тебя когда-нибудь
насиловал? Чего ты молчишь?
— Серёжа, —
ответил мальчик. Лицо его приняло
странное выражение, будто он хотел
заплакать, но не знал, как. Голова
втянулась в плечи и стала
переворачиваться вокруг своей оси.
— Ну, всё!
Хватит! — не выдержал Пирогов. Голова
остановилась. Шея теперь росла из
затылка, и подбородок смотрел в потолок,
— Ты мне надоел. Забирай свои фантики и
уходи во Владивосток к своему дяде.
— Серёжа, —
ответил Вольфрам. Слово получилось
плохо, потому что говорить ему мешала
велосипедная цепь, свисавшая вниз изо
рта.
Обои на стенах
окрасились в зелёный, и в шкафу
послышался громкий и частый стук.
Пирогов снял тапок и запустил им в
Вольфрама. Вольфрам сразу же исчез, и в
комнате стало тихо. Вот тут-то Пирогов
понял, что ничего больше не будет, и стал
постепенно сходить с ума. Серёже
требовалась замена.
Сначала от
штанов стала отрываться пуговица. Он
пришивал её обратно, но пуговица всё
равно отрывалась, явно стремясь к
автономности и обретая её время от
времени в труднодоступных местах. Он
находил её, клал в рот и тщательно
обсасывал, потом выплёвывал в руку и
нежно разглядывал, трогая пальцем.
Пуговица молча блестела, и он пришивал
её обратно к брюкам.
Он пытался
приручить птиц, высыпая на подоконник
пластмассовый детский конструктор.
Поначалу птицы просто клевали его, думая,
что это еда, а потом стали собирать из
него разные вещи. Первый раз они собрали
самолёт, потом, подумав, переделали его в
дом и, наконец, сделали грузовик, не
оставив ни одной лишней детали. Пирогов
сам наблюдал за ними, притаившись у окна.
Он заметно изменился, так как перестал
следить за собой и на работу стал ходить
редко. Тело ветшало, и разум оставлял его.
Он понимал, что ничего больше не будет, и
пуговица с треском отлетала от его
штанов, катясь в укромное место, чтобы
забыться в пыли, и ласковая рука
тянулась к ней и засовывала её в рот.
Птицы улетели. Их сменили другие,
которые не умели обращаться с
конструктором…
Тапок на его
ноге порвался от памяти о Серёже, и ночью
в конце июня раздался грохот. Это спящий
Пирогов потерял последние крупицы
разума. Когда наступило утро, он
проснулся и, открыв глаза, очутился в
мире хаоса. Тогда он встал, надел тапок и
вышел на улицу.
Студенты,
которым он преподавал, ни о чём не знали
и по случаю несостоявшегося экзамена
устроили пьянку, утопив аудиторию в
пустых бутылках и прочем мусоре.
Сотрудники Пирогова с удивлением
спрашивали друг у друга, куда он мог
подеваться, и, будучи не в силах ответить
на этот вопрос, беспомощно разводили
руками.
Пирогов стоял
в это время на перекрёстке в своём
районе и, хватая то и дело мокрую
промежность, тыкал пальцем в
милиционера и, пытаясь перекрыть
уличное движение, без конца повторял:
— Мальче-эк!..
Мальче-эк!.. Скажи дедушке-э!.. Мальче-эк!..
Невозмутимый
милиционер не обращал на него никакого
внимания и продолжал махать своим
жезлом, управляя городским транспортом.
Стояла жара. В спальном районе отцветали
каштаны, и тучная дочь Пирогова в
цветастом платье и с пакетами,
наполненными продуктами, возвращалась
из магазина. Увидев отца, она
устремилась к нему и, схватив руку,
быстро потащила домой.
— Я не желать!
— говорил он, глядя на деревья.
— Папа, я
прошу тебя… Боже!.. Какой позор!.. — по
лицу дочери катились слёзы, и прохожие
оборачивались, бросая на неё
сочувственные взгляды.
Дома родные
посовещались, и Пирогова увезли в
сумасшедший дом. Там он украл крышку от
кастрюли, был наказан и вскоре умер от
старости.
ДРАКУЛА
Мы вышли из
метро на предпоследней станции. Стоял
поздний зимний вечер, и на фоне ясного
чёрного неба по мосту проехал
полупустой поезд горящими окнами. Я
вспомнил, что мне уже давно пора домой,
так как в то время ещё учился в школе, и
что надо срочно возвращаться.
Культурная
программа на сегодня подходила к концу.
Моя замерзающая спутница по имени Катя,
с которой мы дружили ещё с осени,
проводила глазами последний вагон и,
подойдя ко мне, сообщила, что тут
поблизости должен находиться
исторический музей. С набережной за
деревьями действительно были видны
купола и башни, погружённые во тьму, и мы
двинулись к ним, чтобы просто посмотреть
и сразу же вернуться.
Музей
представлял из себя монастырь с
высокими стенами из белого кирпича.
Дорожка вдоль невзрачного кирпичного
здания спускалась вниз. Её покрывал лёд,
и, разбежавшись, я заскользил по нему.
Сзади появился человек в длинном чёрном
пальто и очках. Он спросил, не
интересуемся ли мы музейной экспозицией.
Я ответил, что интересуюсь. Катя тоже
ответила утвердительно, и человек
предложил нам присоединиться к
экскурсии, которая скоро должна была
начаться. Оказалось, что он —
экскурсовод, и уже давно работает в этом
музее.
Мы подошли в
группе туристов, стоявших у высокой
каменной башни, похожей на башни
средневековых европейских замков.
Почему-то был день, и над башней плыли
серые облака. Заметно потеплело. Все эти
изменения произошли как-то сразу, и я их
даже не заметил, как и исчезновения Кати,
которая, скорее всего, потерялась,
смешавшись с туристами.
Экскурсия
началась. Экскурсовод, стоя на небольшом
возвышении перед башней, рассказывал
слушателям о замке, сообщив, как, кем и
когда он был построен, и какие важные
события с ним связаны. Дальнейшее
повествование носило более
легкомысленный характер и
сопровождалось настоящим
представлением. Перед туристами на
площади развернулась ярмарка. Окна во
дворце ожили. В одном из них показалась
дама в высоком старинном головном уборе,
безучастно глядящая куда-то. Она зажгла
свечу и удалилась вглубь, пропав из вида.
Всё это походило на съёмки
второсортного исторического фильма,
какие можно видеть иногда по телевизору.
В замок прибыл купец с востока, и девушки
в нарядных костюмах под стилизованную
восточную музыку в танце
демонстрировали всевозможные диковины,
которые он с собой привёз. Они
появлялись из стоящего без колёс
автобуса, лишённого дверей и стёкол, так,
что внутри виднелись старые сиденья, и
показывали предметы, изготовленные из
драгоценных металлов и богато
украшенные, назначение которых не
всегда было понятно. Потом девушки
смешались со зрителями, закружив их в
хороводе и превратив экскурсию в некое
подобие карнавала.
Экскурсовод
теперь стоял внизу у башенной стены в
стороне от веселья и наблюдал за
действом. Вместе с несколькими
запыхавшимися туристами мы подошли к
нему и стали расспрашивать о замке.
— Скажите, —
спросила женщина в синем спортивном
костюме с раскрасневшимся лицом — а
правда ли, что в каждом замке есть своё
привидение, ну, или какое-нибудь
предание о призраках, оборотнях,
вампирах…
— Вы знаете,
определённо есть, — ответил экскурсовод,
глядя на неё с едва заметной ироничной
улыбкой, — Мне нужен один доброволец.
Вот вы, — он указал на меня, — Как,
согласны?
Я был крайне
заинтригован и сразу согласился, к тому
же, по всей видимости, несмотря на
дневное небо, шёл второй час ночи, и
домой я решил отправиться утром.
Через
небольшую калитку мы вошли в башню и,
преодолев узкий тёмный коридор,
оказались в таком же тесном помещении,
тонущем в полумраке. Меня усадили в
кресло и стали накладывать густой грим.
На руки одели перчатки, изображающие
лапы монстра, устроенного так, что когти
имитировали фаланги пальцев,
высовывающиеся из перчаток до половины
и облачённые в другие, поверх которых
одевались уже те, что служили кожей. «Когти»
могли выпускаться и убираться и
выглядели очень правдоподобно. Костюм
оказался достаточно удобным и
представлял собой длинные одеяния из
золотистого шёлка и плащ с высоким
воротником, доходивший до пят. Всё это
дополнялось характерной обувью и
украшениями, мерцающими в тусклом цвете.
Уже темнело. Я
медленно поднимался наверх по широкой
деревянной лестнице, иногда заглядывая
в окна, которые располагались слишком
высоко, чтобы увидеть что-нибудь кроме
неба и фрагментов соседних зданий. Затем
деревянная лестница перешла в каменную,
ведущую на самый верх. Площадка перед
лестницей оказалась узкой и неудобной. В
обе стороны от неё тянулась ярко
освящённая галерея. Белые двери в таких
же белых стенах были закрыты. Пол
покрывал старый паркет без лака, ровно
лежащий сложным, непривычным узором.
Тёмно-синее небо за широкими окнами
противоположенной стены равнодушно
распростёрлось над землёй, как и пятьсот
лет назад чаруя своей глубиной, и я,
ощутив себя владельцем замка, двинулся
по галерее. Оказалось, что оттолкнувшись
ногами от земли, я могу повисать в
воздухе, по желанию то поднимаясь, то
опускаясь. Научившись управлять своим
телом, я принял горизонтальное
положение и стал осматривать помещения
за дверьми, наслаждаясь открытыми
возможностями. Почему-то мебели нигде не
оказалось, и комнаты стояли пустыми,
сообщаясь между собой. С лестницы до
меня донеслись громкие смеющиеся голоса.
Наверх кто-то поднимался, и я, подлетев
поближе и встав на ноги, спрятался за
приоткрытую дверь. Послышались шаги, и в
галерее появилась Катя в тонком красном
свитере, очевидно сдавшая свою куртку в
гардероб. Она подошла к окну и встала к
нему лицом, упершись руками в подоконник.
Влекомый неведомым доселе инстинктом, я
неслышно пролетел по комнатам и,
набросившись из-за ближайшей двери,
оказавшейся, по счастью, открытой,
впился зубами в её шею, почувствовав
солоноватый привкус и сдавив в руках её
тело, глядя, как на телеэкране граф
Дракула в роскошном наряде, прильнув
губами к шее своей жертвы, пьёт её кровь.
ЛЕСТНИЦА
Деревяногов
служил лестницей в доме. Служил, служил и
устал служить. Обветшал, стал скрипеть и
качаться. А когда по нему слон ночью
прошёл, так он вообще обвалился. Утром
пришли рабочие, взяли Деревяногова и
отнесли на пустырь, а заместо него
поставили другого Деревяногова, поновей.
А тот, прежний, лежит себе на пустыре и
думает: «Как бы мне этого, нового
свергнуть?!». А был он великий и
могущественный. Только белый весь, и
всегда лежал на боку. Вот встал он как-то
раз ночью, надел белую телогрейку, белые
ватные штаны и белые валенки и пошёл
второго Деревяногова громить. Толстые
ноги его не сгибались, и при ходьбе он
раскачивался в разные стороны,
расставив руки. Лицо его в тот момент
выражало свирепость. В подъезде тускло
горела лампочка над входом, и новый
Деревяногов, глядя куда-то вдаль,
блаженно улыбался.
Вдруг
раздался страшный грохот. Это ломился
первый Деревяногов. Он открыл дверь и
обеими руками отломал её, потом, войдя,
подошёл к своему собрату и нанёс
сокрушительный удар кулаком.
Деревяногов треснул. В это время на шум
из дверей повыскакивали люди и стали
хватать Деревяногова за руки, чтобы он
не портил лестницу, но он их всех
раскидал и размазал по стенам, полу и
потолку. В довершение всего он схватил
Деревяногова, поднял его над головой и,
вынеся на улицу, бросил на пустырь.
Бедняга поднялся и, с жалобными стонами
потирая ушибленный зад, куда-то
поковылял. А первый, радостно кряхтя,
прицепился, как ему полагается, и стал
висеть, и если кто заходил, давил на
месте.
ВЕЩЬ
# СМЕРТЬ ПРОФЕССОРА ПИРОГОВА # ДРАКУЛА
# ЛЕСТНИЦА
|
