ГЛАВНАЯ

Андрей (Эндрю) Симаков

ЧТО-ТО ОСТАЛОСЬ

(Отрывок из романа, 2001)

* * *

Я сидел за столом, из кухни уже доносились запахи аппетитные, и аппетитный сок из моего желудка чуть горлом не шёл, и я пошёл на улицу, чтобы изловить этого исцарапанного сорванца, помыть ему руки сперва на улице, потом под умывальником и заживо притащить его обедать. Я хотел сказать, за уши притащить.
Я пошёл ко Второму и нашёл его поздней зимой, вечером, когда на красной заре так хороши серые дымы. Там, где земля встречается с небом, за полупрозрачной завесой тумана, стоят кубы новых домов: видно только праздничные золотистые ленточки мерцающих окон; каждая ленточка - судьбы, раздельные или разные, слитые или схожие, каких-то пятисот человек. Сейчас дымы больше не греют землю, и оттого морозы стали жесточей, а вместо ленточек свечей случайные звёзды буднично светят. Кто-то пишет тяжёлый рассказ, кто-то борется против тяжести, вот они встретились и отмечают встречу.

Второй иногда называет себя Первым. Он живёт в одноэтажном домике, где топят газом. Он сидит на ящике и читает расшитую подшивку старых толстых газет: он думает, что сможет сшить её обратно. Вот промелькнул фельетон о покрое типовых костюмов: значит, всё-таки лето; зимой здесь водятся только повести на фоне строительства кубов и сценарии, где на двух страницах уложены годы и километры. Ёмкий жанр, не допускает воды. А здесь фельетон, тихий вечер, далёкое прошлое. Комары.

Если бы была зима, мне было бы трудно по гололёду прийти сюда; так что всё-таки лето. Второй иногда называет себя Первым, потому что в этом году его не очень-то любят местные обитатели; нет тех друзей, которые в прошлом году были. В ответ на мои слова он с готовностью спрашивает, на какого коня садиться, на большого или на маленького, на улицу пойдём или только по двору? Передо мной во весь рост - маленький семилетний Второй, огромный на нашем крошечном полуострове. Яроания! Ты страна одуванчиков! Первый Второй посреди тебя на жёлтых дорожках. У него странное свойство влипать в игру, он способен зарубить какие угодно идеи новых игр. Если он просто понимает, о чём речь, он играет, пока не наиграется, а потом возвращается и опять играет. Я могу формулировать следующую игру и уже обдумывать дальше, а он копает, и я ему мешаю. Как он же впоследствии сказал: "Одним из приятнейших коллективов в моей жизни был ****... хотя постойте, там же, кроме меня, людей не было! Книги были, я их не читал... учебники, газеты".

Мы уходим, - и он всё пытается мне продать цепь из стеблей одуванчиков за десять копеек. Нет обид (были бы, если б Второе Святилище не было на острове). Есть только цепь. Но ему нужно верить, что я ещё куплю её. Потом он говорит:
"Мы должны принести любой значимый или символический предмет. Вот этот камень я привёз из Исиса. Он символичен. В былые годы я мог бы написать об этом рассказ". Камень увесистый, остроконечный. Какие твои былые годы! Где ты ещё побывал, где не было меня? Я вспомнил книжку, там написано: петь, когда больно, не следует, но если больно твоёму коллективу, значит, страдает сама твоя индивидуальность, которая принадлежит коллективу. При этом цель становится мотивом, а действие становится операцией. И тут ты, конечно, не пой, если не хочешь. Кто не поёт за свой коллектив, они правильно не поют, потому что нулевая отметка - знак предателя. (Отрицательная - врага). Так что потребность петь есть глубоко социальная потребность. Старая книжка была. Что касается камней - да, камни, которыми побили каких-нибудь особенных злодеев, или которыми наших побили особенные злодеи, это герои полноправные. Второй меня поправляет, я не сразу понял: находились ЛЮДИ, воспевавшие камней, которыми... Подорожник и ромашка растут в стране одуванчиков, и тропинка едва видна. И с каждым годом одуванчики всё раньше цветут и всё раньше приносят плоды. Берёза как зоря и как зола - вечерняя и белая. В Эркаминатосе континентальный климат, и там пустыни, а в Энгардии морской климат, и там болота, а у нас можно ещё много километров бестревожно прошагать, - Второй разводит костёр, я пытаюсь за ним следить, потом забываю, что я главный.

Сумерки, комары - время, когда духи Святилищ приходят. Мы идём на запад, к болотам Энгардии, там есть остров - мы должны узнать его - и там будет Второе Святилище. Очевидно, нашёл я Второго в Синеводской области, где-нибудь в Петровске. Он мне суёт под нос какую-то бумажку, вроде, карту, говорит, что где-то нашёл. Удостаиваю взгляда. Осматриваю презрительно. Спокойствие моих черт серо, как небо зимой, и я горжусь им. Потом узнаю пройденные места. Карта есть. Хорошо. Потом я говорю, что, наверное, смог бы пройти до самого Дормидонтополя... А он признаётся, что одинок, вот если бы перед этим костром...

По вечерам приходят духи святилищ, трое постоянно, и ещё один забрёл, и духи-гости, которым интересно. Приходят почему-то ко мне, хотя с некоторых пор их видит и Второй. "Приходите пораньше, прямо на закате (и на закате-то поздновато, летом), раньше начнём - раньше кончим. Я хоть посплю подольше", - я говорил им. "Нет, ты должен не спеша закончить свой ужин, и вообще не спеши. Успеем". Потом заявятся среди ночи - странно же, должно быть, было смотреть на нас, как мы глядели в огонь и иногда полемически что-то выкрикивали. Им же нужно объяснить нам, куда дальше идти, как выглядит святилище. Духи афористичны: они говорят кратко и путано, а потом объясняют долго и путано. Свою кочегарку он назовёт Жертвенником Центрального Отопления, свой Пень - Корнем Срубленного или Свободным Основанием. Вся ночная природная жизнь освещается нашим дымным костром. Дым направленно идёт мне в глаза, а то бы уснул ногами в костёр, а Второй сидит, высокий, рыжий, прислонясь к дереву спиной, и так может год и сто лет просидеть, если не простудится. Грунтовые воды под ним текут, и трава не смята, и ноги, вроде, не затекают и не промокают, как у меня. Лесной человек. Под утро чувствую, что не могу улыбаться: либо только щурю, как от дыма, глаза, либо растягиваю губы: иногда это происходит почти одновременно, но несколько несогласованно. А улыбаться хочется всему: сну и солнцу, узнаваемым и новым мыслям, речам Хранителей и товарища, даже отсиженности спины. Днём мы долго (порой тоскливо) собираемся, потом настойчиво идём на северо-запад через леса и брёвна, поля и пашни, реки и другие водоёмы, в последнее время - болота. Нужно взять камень - он лежит где-то на нашем пути. Надо узнать. На закате, пока духи не приходят, я сначала волновался, туда ли мы шли. Оказывалось, мы с нашей медлительностью едва ли не проворнее тоисиоковских Хранителей и идём хорошо. Я спросил Хранителя Свободного Основания, не мог ли камень в болоте утонуть.

"Откуда я знаю? Я сам давно его не видел".

"Что мне подскажет, что это тот камень?"

"Душа".

"А если я скептик, плохо слушаю душу?"

"Скептиков нам здесь не надо: с ума ты уже сошёл, если только это возможно, ведь ты разговариваешь со мной".

"Меня же засмеют соседи-ларнияки, если узнают".

"Скажешь, ходил в поход. Вообще-то ты их не увидишь: Нонкистат умер, а из первой квартиры - в Нуисис перебрались".

"Почему в Нуисис?"

"Ближе к Ларни. Климат родной".

"Почему не в Ларни?"

"Там другая империя".

"Меня не выгнали..."

"Ты сам ушёл. Срок пребывания есть, а дальше приходит проверяльщик, и - убирайся домой или в территорию".

"Ты говоришь моим языком".

"Чтобы тебе казалось, что ты меня придумал. С ним (он показал на Второго) я должен говорить я зыком его любимых сказок. Надо будет посмотреть. Я же не могу читать столько, сколько он!"

"Почему?"

"Неохота".

"А что ты будешь с камнем делать?"

"Не помню. Надо спросить. Придём в Энгардию - скажем".

"Может, скажешь, зачем это всё?"

"Не знаю".

"И зачем я ввязался?"

"Дело большое, почётное. С сюжетом" (чуть помолчав, чуть грустно, но спокойно и не без гордости).

"А если объект утонул?"

"Достанешь. Вообще, привыкай уже. Вот когда ты пойдёшь от Второго Святилища к Третьему, или какое там ближе, мы уже не сможем тебя сопровождать".

"Почему?"

"Говорили, такая Воля была".

* * *

Подсел человек с полосатым серым котом на плече, Сновидцев. Он был высок и заметно растерян. Сказал: давайте начнём с начала, где здесь метро? Я ему показал. "Вот, - говорит, и метро от меня убегает. Я вышел на эту площадь, она была пустынной, очень широкой, не площадь, а лунная равнина какая-то. И вон там был проезд, с двух сторон от него знак метро" (КАК ПОТОМ ВЫЯСНИТСЯ, ТАК ВЫГЛЯДЕЛО ЭТО МЕСТО ТРИДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЬШЕ). Кто-то из нас спросил, зачем ему кот. Ну, как, большой, пушистый. Вот у меня дома обезьяна в клетке осталась. Пепельно-серая, огромная, пушистая. Я её выпустил из клетки, и она стала гадить на пол. Не макак, а как очень большой ленивец, и очень тяжёлая.
Подоспевший Злой посмеялся над хвостатым созданием (по рассказам Сновидцева, очень симпатичным), но не слишком долго и жестоко, чтобы не терять возможности выспросить подробности у рассказчика, кто он, чего ищет. Сновидцев и Злой сидели на лавочке. Злой сказал, что мог бы - и хотел бы - стать папой. Сновидцев поймал пролетавшее амплуа, проще говоря, вспомнил, как это обычно говорится. Материальные аспекты. Он начал быть практичным, он был разумен. Потом он ушёл, его звала его ненаправленная дорога.

Перед тем, как он ушёл, разговор словно прервался, он стал другим. Второй спрятался и слушал, открыв рот. Сновидцев выдержал паузу, сказал, что Второй раз едет в этой машине, избегая смотреть на водителя, который, скрючившись, избегает смотреть на него. Какой водитель? Какая машина? Ты здесь, на лавке, на Продолговатой площади, в юго-восточной части города. Тут нет никакого метро. Ты вот, вроде, всех жалеешь, зачем ты кота-то схватил? - Прививку сделать, или что-то там такое, я уже забыл. В общем, моя обезьяна была умней и спокойней.
Страдальцев-Сновидцев ушёл, пошатываясь, назад, искать, откуда он пришёл, где его высадили из этой машины. А Злой стал со слезой толковать о действительно больных людях, которых, конечно, нужно изолировать, работу по подготовке встреч их с обычными людьми нужно ускорять, но ни в коем случае не надо форсировать.

Второй некоторое время с напряжённым лицом всё это слушал. Потом подсел ко Злому на лавочку, на то место, где раньше сидел Сновидцев. Злой ожидал, вероятно, что его совсем не будут слушать - поэтому он некоторое время ещё пытался говорить, но всё более тихо и невнятно. Пауза наступила, все наши роли пролетели, оставив нас в молчании.

Второй задумчиво произнёс:

- Когда я читаю древнюю Книгу, мне кажется, что мы покинули наши дома и пошли, чтобы отныне жить по-другому. Это было почти недавно, это было очень значимо, я чувствую, словно вчера было. До тех пор мы жили в домах, у нас был скот без счёта, огороды и поля. А тогда мы всё бросили и ушли, и наступило вчера; потом мы шли, наступило сегодня, и мы оказались в своих нынешних домах, на привале. Неправильно это, на привале люди особенно любят друг друга, а здесь я не могу поговорить с тем человеком, с кем вчера вместе шёл: потому что уверен, у него другие дела и своё существование.

Я хотел сказать: чем мы ему не спутники? С какими другими спутниками ему надо поговорить? Не сказал.

- В религию я не верю, люди размывают уважение к ней, - сказал Злой. - Надо создать религию, по которой мы снова окажемся в своих родных домах. То есть узаконить нынешний порядок. Этим мы, по крайней мере, его защитим.

- Я верю, - тихо сказал Второй, - что будет призыв покинуть свои дома, будет ещё новый призыв, и я его услышу. И я буду рад покинуть все дома, которые успел построить. Мы снова будем жить по-походному, друг у друга на голове, как братья. И это и есть наш дом. Там, где много воздуха, смеркается, уже темно; там, где многое пережито, и сколько всего ещё предстоит; там, где праздник - работа, работа - праздник, и будет так всегда... И дом не нужен. И ты знаешь: я хочу первый это сказать: служа какой-нибудь другой идее, я только этой идее служу. И ещё я очень люблю Первого, как ни банально звучит, как ни странно звучит, уважаю.

- Первый был домоседом, кажется, - тихонечко сказал Злой с улыбочкой. Второй почти было обиделся, но прорыдал почти радостно и негромко:

- Он на пирах духа ... главным был.

А между тем стояли сумерки. Наверно, утренние: никого нет, одинокое окно светится самым жёлтым светом. Совсем недавно мне так хотелось спать, и, кажется, было темней. Восьмой почивал на другой лавке. Мы привыкли к словам Второго, что он всех любит, и Сновидцева. В пепельном свете, трепещущие от ветра и от стука зубов, листья деревьев кажутся чёрными, живыми лицами, смеющимися над нами, уродующими нам судьбы. Следя за неземным разговором, я перестал слушать наземный, а он продолжался. Второй может, я считаю, любить по правде. Второй говорил со вздохом:

- Как его могло не быть, если он был дворником?

- Он числился дворником, - примирительно говорил Злой, взмахивая рукой и как бы собираясь встать. Второй бегал потом за ним, стараясь продлить общение. Прокричал Злому: ты скажи хоть, как тебя зовут. Тот что-то ответил. Проснулся Восьмой. Спросил: кто этот человек? Почему, ни раньше, ни после, сейчас тебе нужно было узнать, как его зовут? Второй ходил взбудораженный. Мы зажгли лампу - стало светло, и на свет летели бабочки. Я рассказал о Жёлтом цветке, сказал, что лампы такого типа могут быть вредны. Но было довольно уютно: то ли яркая, то ли подслеповатая - уставшие глаза никак на нее не настраивались, - лампа выхватывала треугольник чёрного асфальта и наши скрюченные фигуры на нём. Восьмой сказал, что вполне реально могут увидеть, лампу нам разбить и самих забрать, неизвестно куда и неизвестно, насколько. А при наших делах - я так и не понял, как мы прошивали время, но очень мы талантливо его прошивали - нам нигде нельзя было задерживаться. Но нам всегда везло, сказал я. Любой свет становился домом, а мой дом - моя крепость.

Восьмой предложил всё-таки лечь, найдя разговор бесплодным. Никогда не знаешь, поедут ли завтра по этой улице самодвижущиеся экипажи, конные или никакие не поедут, и от чего мы запитаем в следующий раз свой фонарик. Хорошо, что мы все вместе.

Напишите автору