ГЛАВНАЯ

Иван Дубов

ВЕСЕЛЬЕ... ОПЬЯНЕНИЕ... ПЕЧАЛЬ... 
(Рассказ)

Эта встреча произошла весной, сразу после моего возвращения. Оно оказалось далеко не таким безболезненным, как мне хотелось бы. В какой-то момент я понял, что пребываю на грани нервного срыва, и если не приму срочные меры, то вся груда неверно истолкованных событий, неблагоприятных факторов, невыгодно поданной информации, ложных обвинений и лицемерной игры в сочувствие обрушится на мою голову с необратимыми последствиями для рассудка. Я послал всё к чёрту, взял свой новенький паспорт и направился к ближайшей кассе «Аэрофлота». Через совсем небольшой промежуток времени я уже был за много километров от места моей официальной прописки.

            Месяц май полностью вступил в свои права и старательно поливал солнечными лучами крымский посёлок, где я снял крошечную квартирку у одинокой старушки. До пика курортного сезона было ещё далеко, приезжих в посёлке было не так много, и я имел возможность спокойно прогуливаться берегом моря, не спотыкаясь о чьи-то вытянутые ноги и не зажимая уши от пронзительного детского визга. Море ласково шелестело у ног, на склоне горы покачивались пышные кедры, я жмурился на солнце как деревенский кот на лавочке, и умиротворённость понемногу заполняла мою разгорячённую голову.

            По вечерам я приходил на террасу большого санатория – единственного курортного заведения в посёлке – где располагался маленький ресторанчик с таким же маленьким оркестриком. Обычно я приходил после захода солнца, брал в баре стакан сока или лёгкого вина, усаживался в углу у парапета и смотрел на ночные огни моря. Это замечательное безделье неожиданно оказалось увлекательным занятием, и я предавался ему до самого закрытия ресторана где-то в полночь. Публика за спиной веселилась, как умела, я в этом участия не принимал, и меня никто не беспокоил. Время от времени очередная подгулявшая дама, привлечённая моим явно не отечественным "прикидом", пыталась завести знакомство под каким-нибудь невинным предлогом, но моя равнодушная физиономия успешно гасила любые зачатки контакта.

            На третий или четвёртый вечер мне удалось расслабиться настолько, что я начал прислушиваться к звукам, исторгаемым музыкантами. В основном это был стандартный «ширпотреб» в стиле «эх-ла-ла-ла», но иногда звучали композиции, не входящие в ресторанный набор и даже неожиданные в таком месте. Это происходило тогда, когда хриплоголосый солист, посидев за двумя-тремя столиками с дружелюбными посетителями, приходил в состояние, означавшее у него нечто вроде вдохновения. Он отходил в угол, где были сложены футляры от инструментов, и возвращался оттуда со средних размеров серебристым саксофоном. Я никогда не был знатоком музыки, но умею отличить хорошую игру от посредственной, а настоящего музыканта – от лабуха из похоронного оркестра. И моего скромного понимания было достаточно, чтобы обнаружить высокий профессионализм в игре саксофониста. Он работал легко, как бы небрежно, мелодия рождалась то в муках, то играючи, повинуясь капризным движениям его пальцев, его мгновенному настроению; саксофон то пел, то хрипел, то выводил озорную трель, сердился, жаловался, плакал. Пьесы, что он играл, были мне в основном знакомы, но он много импровизировал, пускаясь в дебри мгновенных наитий, бродя в чащобах собственных сомнений и иллюзий. Его фантазии были смелы и неповторимы, изящны и очень хрупки, настрой менялся от лёгкого дуновения бриза или далёкого гудка парохода. Эти несколько минут совершенно не вписывались в ресторанную атмосферу незатейливых увеселений, но для меня становились самым запоминающимся моментом вечера. Потом публика начинала скучать и всё настойчивее требовала какой-нибудь свежий шлягер. По лицу солиста было видно, что ему испортили настроение, он уносил саксофон, и вечер продолжался в желанном для масс направлении.

            Точно также всё было и в тот раз. Шёл уже десятый день моего бегства в Крым, я был в прекрасном расположении духа и решил позволить себе ещё один стаканчик вина сверх обычной нормы. Сделав добрый глоток, я откинулся на стуле и погрузился в приятные воспоминания, глядя на проплывавший мимо ярко освещённый теплоход. Когда теплоход немного отдалился, до меня донеслись вздохи саксофона. Это был «Андалузский романс». Я весь обратился в слух, стараясь не пропустить ни звука прекрасной музыки. Музыкант был в ударе: саксофон в тот вечер был изысканно нежен и ласково касался тончайших струн души. После «Андалузского романса» зазвучала «Аве Мария», и это было, пожалуй, лучшее из услышанного мною в те дни.

            Мелодия ещё тихо умирала, когда одна из компаний начала громко галдеть, требуя выдать на-гора что-то очень жизнерадостное. Саксофонист оборвал игру и, с ненавистью посмотрев на крикунов, ушёл в угол с футлярами. Оркестр взорвался барабанами и принялся наяривать популярную плясовую. Солист же к микрофону не вышел, но публика в нём и не нуждалась. Я снова отвернулся к морю, намереваясь допить стакан и уйти. Однако моё уединение было прервано.

- Вы позволите? – раздался голос за моей спиной.

            Я обернулся. Это был он, солист-саксофонист, и он намеревался присесть рядом со мной на свободный стул. Его намерение не совпадало с моими желаниями, но я не хотел показаться невежливым и приветливо кивнул. Музыкант уселся, отхлебнул пива из большого запотевшего стакана и дружелюбно улыбнулся, как бы приглашая пообщаться. Чтобы не сидеть к нему спиной, пришлось развернуть стул на девяносто градусов; таким образом, море оказалось справа от меня, а слева - улыбающийся лик саксофониста и развесёлый ресторан за его спиной.

            Он заговорил первым:

            - Вы, похоже, единственный в этом месте, кому нравится, как я играю.

- Вы очень хорошо играете, и я слушаю вас с удовольствием, - ответил я.

Он засмеялся:

- Насчёт моей хорошей игры – это вы, конечно, сказали из вежливости. Я играю не лучше, чем какой-нибудь сельский пастушок на рожке. Но, всё равно, спасибо за добрые слова.

Я запротестовал:

- Нет-нет, вежливость здесь не при чём. Мне, действительно, нравится ваша музыка. Я не специалист в этом деле и, возможно, не замечаю какие-то недостатки, но похвалил я вас совершенно искренне.

Он опустил глаза и уткнулся в стакан с пивом. Ему явно были приятны мои слова, и он немного смутился.

Теперь, когда он сидел рядом со мной, я смог рассмотреть его получше. Это был ещё совсем молодой человек, тридцати ему не было. У него было красивое породистое лицо с тонкими, в чём-то даже аристократичными чертами. Несомненно, он имел большой успех у женщин. Это, да ещё, вероятно, пристрастие к алкоголю успело сказаться на его внешности, придав лицу не совсем здоровый цвет и даже преждевременную лёгкую обрюзглость. Неблагоприятный эффект усиливала небольшая бородка а-ля Арамис или Дон Жуан. В советских фильмах прошлых лет актёры с такой внешностью играли, как правило, распутников и мелких негодяев, о которых говорили: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

Но, впрочем, всё это лишь поверхностное впечатление от внешности. Физиогномист из меня никудышный: помню, самый мягкий и добрый человек в моей жизни имел лицо, вполне подходящее для стенда «Их разыскивает милиция».

Он допил пиво и откинулся на спинку стула:

- Вы очень добры ко мне. Хотите, я что-нибудь для вас сыграю?

Я немного растерялся и задержался с ответом. Он понял это по-своему:

- Никаких денег, просто так. У вас есть что-то любимое?

Я призадумался на мгновение:

- Сразу как-то и не вспомнишь… Вы знаете вещицу под названием «Золотой жук»?

Он щёлкнул пальцами:

-Сделаем!

Он встал и подошёл к остальным музыкантам. Коротко посовещавшись, они лихо сыграли «Золотого жука», причём сделали это так слаженно и изящно, что уже вдрызг пьяные посетители ресторана разразились бурными аплодисментами. После этого солист вернулся в мой угол, мы заказали ещё выпивки и мило поболтали до закрытия. На прощание Денис (так его звали) крепко пожал мне руку и выразил сожаление о том, что я не задержусь надолго в здешнем райском уголке.

Меня немного удивляла такая неожиданная симпатия Дениса ко мне, человеку совершенно незнакомому. Хотя кто-то сказал мне, что у меня довольно приятная и располагающая улыбка, когда я в хорошем настроении.

На следующий день, нагулявшись вдоволь берегом моря, я решил позвонить домой. То, что сообщил мне брат, означало, что мой отдых закончился. Следовало срочно возвращаться, если я не хотел влипнуть в серьёзные неприятности. Я рассудил, что мчаться сломя голову в Симферополь ночью не было смысла, заказал на утро такси и сложил в дорогу свои немудрёные пожитки.

Когда я появился в ресторане, Денис приветливо помахал рукой, не прерывая песни, а закончив исполнение, присел рядом со мной. Он немного помрачнел, когда узнал, что утром я уезжаю, а ближе к завершению вечера снова подошёл ко мне.

- Мне хочется угостить вас напоследок бутылочкой хорошего вина, - сказал он. – Здесь за баром, по ту сторону террасы, есть уютное местечко, где можно спокойно поговорить.

Я не возражал. Минут через пять мы сидели на полутёмном балкончике и пили домашнее вино, оказавшееся очень вкусным. Шум ресторана был едва слышен, волны шуршали далеко внизу, время от времени на фоне звёздного неба мелькали крошечные силуэты летучих мышей.

Сделав очередной глоток, Денис поставил стакан на столик и сказал:

- Я хочу рассказать вам одну историю. Я никому её не рассказывал и вряд ли расскажу когда-нибудь в будущем. Но вы почему-то внушаете мне доверие. Мне кажется, вы отнесётесь с пониманием ко мне и к моим поступкам.

При этом он полувопросительно посмотрел на меня, словно ища поддержки. Я одобрительно кивнул, и он продолжил:

- Начну, как говорится, от печки. Родился я в маленьком южном городке, ничем не примечательном, кроме того, что в нём когда-то останавливался Максим Горький. Детство моё ничем не отличалось от детства большинства моих ровесников, и так было бы и дальше, если бы не произошло маленькое событие: мой дядя, матрос с большого теплохода, вернулся из дальнего плавания. Он, как водится, привёз целый ворох заграничных шмоток, одарил всех родственников и надолго ушёл в запой. Среди привезённого им барахла было несколько долгоиграющих пластинок. Там были «Битлз», «Роллинг Стоунз» и что-то ещё, уже и не вспомню. По тем временам это было настоящее сокровище, и моя старшая сестра поспешила захватить его и запереть в своей тумбочке. Правда, одну пластинку она запирать не стала, а оставила для общего пользования, не обнаружив в ней ни ценного содержания, ни красивого оформления. Это был диск Вуди Германа с его пьесами разных лет. Как раз в тот период мне случилось сильно простудиться, и я сидел дома, изнывая от скуки. Перепробовав все возможные развлечения, я добрался до пластинок, переслушал их  по очереди и последней поставил пластинку Вуди Германа. Моё первое знакомство с джазом принесло мне разочарование. То, что я услышал, показалось мне бессмысленной какофонией, и я снял пластинку с проигрывателя, не дослушав даже до середины. Однако, в течение дня я несколько раз поймал себя на том, что пытаюсь напевать ту галиматью, что была записана на пластинке. Утром следующего дня, проснувшись в пустой квартире, я сразу же включил проигрыватель. В тот день я прослушал пластинку Вуди Германа три или четыре раза. Необыкновенная, непривычная в своей раскрепощённости музыка постепенно захватила меня, сладковато-ленивые звуки саксофона непрерывно звучали в моей голове. Произошло событие, определившее всю мою дальнейшую жизнь: меня «заклинило» на саксофоне, и не было никакого желания спастись из этого приятного плена.

Когда протрезвевший дядя собирался в очередное плавание, он получил от меня строгий наказ обязательно привезти ещё «что-нибудь с саксофоном». Его возвращения я ждал как манны небесной. И дядя не подвёл: через четыре месяца в моей коллекции появились диски Джо Джармена, Декстера Гордона и – вот оно, счастье – «For Alto» Тони Брэкстона. Последний диск стал для меня чем-то вроде Библии. Под звуки саксофона я просыпался, завтракал, уходил в школу, приходил из школы, обедал, делал уроки, читал книги… Родители относились к моей мании без особого одобрения, но не пытались как-либо меня образумить, считая, что лучше музыка, чем дурные компании в подворотнях. Мальчишки в нашем классе копили деньги кто на велосипед, кто на мопед, а я – на саксофон. Они смотрели на меня как на чокнутого, но это меня не волновало. Мой богатый дядя-моряк, узнав о моей страсти, добавил к моим сбережениям приличную сумму, и денег хватило на покупку недорогого альт-саксофона. Тут же я потребовал от родителей, чтобы меня отправили в музыкальную школу.

В школу меня приняли, но вскоре обнаружилось, что кроме сильного желания играть на саксофоне у меня за душой ничего не было. Природа обделила меня способностями к музыке.

Мечта грозила рассыпаться, и я решил бороться. Недостаток дарования решено было компенсировать самоотверженным трудом. Мой сакс не знал покоя, я вкалывал как негр на плантации. Бедные соседи, наверное, сходили с ума, беспрерывно слушая моё заунывное дудение. Родители не раз делали попытки переключить мой интерес на что-нибудь иное, но я был непреклонен. Ежедневно я перекачивал лёгкими кубометры воздуха через саксофон, пальцы сводило от усталости, перед глазами плавали круги.

Титанические усилия принесли свои плоды. Моя техника росла, отличное владение инструментом отчасти возмещало другие недостатки. Преподаватели ставили меня в пример талантливым лентяям. Но на конкурсы и показательные выступления посылали всё-таки не меня.

Закончив школу, я с горем пополам поступил в консерваторию в областном центре, на оркестровый факультет по специальности «Оркестровые духовые и ударные инструменты». Здесь история повторилась: в консерватории я прослыл как посредственный музыкант с фантастической трудоспособностью. По вечерам, когда мои однокашники развлекались и предавались маленьким радостям жизни, я усердно мучил мой инструмент, великими трудами добиваясь того, что многим достаётся просто как выигрыш в лотерею. Впрочем, кое в чём я был удачливее других. Не знаю, в чём причина, но саксофон каким-то неведомым образом прямо-таки магически воздействует на женщин. Чтобы «взять на абордаж» понравившуюся девчонку, мне не нужно было тратить время и деньги на ухаживание, цветы, кино или ресторан. Достаточно было заманить её в мою комнату в общежитии и немного поиграть на саксе. Ребята завидовали моим успехам на женском фронте и несколько раз выясняли со мной спорные вопросы при помощи кулаков. Но очередной синяк под глазом не был для меня волнующим событием, как и расставание с очередной подругой. Моей главной страстью в жизни был саксофон, а женщины и всё с ними связанное не много значили для меня.

После консерватории была служба в армии, где я два года дул в кларнет в музыкальной роте. Демобилизовавшись, устроился в оркестр театра музкомедии. Оттуда меня выгнали через полгода, причины уточнять не буду. Я сменил несколько мест работы, пока не осел довольно прочно в одном ресторане. Вот тогда-то всё и началось.

У меня был приятель Миша Кацнельсон. Мы познакомились на студенческой вечеринке во времена моей учёбы в консерватории. Миша учился в университете – собирался стать физиком – и ухаживал за нашей Галей-пианисткой. Они поженились, Галя бросила консерваторию и работала в детском садике, а Миша закончил университет и поступил в аспирантуру. Мы не виделись, пока я служил в армии, а по возвращении из армии я несколько раз заходил к ним. Они относились ко мне с симпатией и всегда радовались моему приходу. Но мы вели довольно разный образ жизни, и наши встречи становились всё более редкими. Помнится, прошло почти полгода с нашей последней встречи, когда Галя вдруг позвонила мне и попросила придти. Это было необычно, и, подходя к дому Миши, я гадал, что такое могло им от меня понадобиться.

Когда Галя открыла мне, я был поражён тем, как она изменилась за эти полгода. Опущенные плечи, потухший взгляд, неопрятность в одежде – всё говорило о том, что в семье моих друзей произошли не очень счастливые события. Галя заплакала, когда я начал её расспрашивать, потом приняла какое-то лекарство и быстро успокоилась. Как я узнал из её рассказа, Миша уже два месяца как находился в психиатрической лечебнице. Галя назвала диагноз, который я тут же забыл из-за его замысловатости. По её словам, в последнее время Миша очень много работал, приходил из института поздно вечером, наспех ужинал и садился за свои расчёты. По выходным дням он не отходил от приборов, которыми была заставлена его комната. Галя старалась быть хорошей женой и не упрекала мужа в том, что он совсем её забыл. Но с некоторых пор в Мишином поведении стали появляться странности: он начал разговаривать с невидимыми собеседниками, громко вслух спорил сам с собой на странные темы, перестал узнавать соседей по подъезду… По просьбе Гали, их посетил знакомый врач-психиатр под видом дальнего Галиного родственника. Пообщавшись с Мишей, он категорически заявил Гале, что тот болен, и болезнь уже перешла в тяжёлую стадию. На следующий день за Мишей приехали санитары.

Врачи не обещали Гале ничего хорошего в будущем. Излечить Мишину болезнь не представлялось возможным. Но и выпустить его не могли, так как потенциально он был опасен. Всё шло к тому, что остаток жизни пациент Кацнельсон проведёт в психушке. Заплаканная Галя регулярно навещала Мишу, приносила ему книги и кое-что из домашней стряпни. Во время встреч Миша счастливо улыбался, глаза его блестели. По его словам, всё было замечательно, ему нравилось в больнице, где санитары были премилыми людьми, а врачи – просто душки. Но Галя понимала, что его радостный вид был всего лишь результатом действия лекарств, которыми его пичкали.

Закончив рассказ, Галя замолчала и уставилась безразличным взглядом в сторону покрытого пылью пианино. Я постарался как можно учтивее выразить сочувствие и спросил, не могу ли чем-нибудь помочь в их беде.

- Чем тут поможешь? – обречённо спросила она и сама себе ответила, - ничем.

И опять уставилась на пианино. Глядя на её странно отрешённый взгляд, я заподозрил, что принятое ею лекарство имеет весьма специфический эффект. Я почувствовал себя неуютно в этой запущенной квартире, захотелось поскорее уйти. Я громко кашлянул, и Галя словно проснулась.

- Да, - сказала она. – Миша просил передать тебе одну вещь. Отдай, говорит, Дениске, а мне это уже не нужно. И смеётся. Он всё время смеётся.

Мы прошли в Мишину комнату, до потолка заставленную приборами, в которых я ничего не понимал. Узнал, правда, осциллограф, а остальное для меня было просто железными ящиками.

- Вот это, - Галя указала на один из ящиков размером немного меньше телевизора.

- Что это?

- Не знаю. Там под крышкой – тетрадка с описанием. Забирай, дома разберёшься. А не разберёшься – выбрасывай. Всё равно, мне это ни к чему.

С тяжёлым сердцем я вышел от Гали, неся на плече загадочный ящик. Он оказался весьма увесистым, и когда я наконец водрузил его дома на журнальный столик, с меня тёк пот как с Валерия Леонтьева.

Внимательный осмотр ящика с разных сторон не принёс мне понимания сущности данного прибора. Он был похож на раздувшийся в ширину и высоту усилитель «Амфитон», но ручек, головок, клавиш не было. На крышке находился переключатель с десятью позициями, надписанными масляной краской: «0, 1, 2, 3, 4…». Это был единственный элемент управления. Передняя стенка представляла собой металлическую сетку с мелкими ячейками, сквозь которую смутно угадывались очертания внутренностей. Мне удалось разглядеть большой трансформатор, от которого тянулись разноцветные провода. Сзади наружу выходил провод со штепселем. Ящик был сделан очень грубо, между крышкой и задней стенкой зияла широкая щель, в которую была засунута общая тетрадь. Я вытащил тетрадь и полистал её. Она была исписана формулами, обрывками фраз, многое было перечёркнуто или замарано. Понять эту белиберду смог бы только специалист.

- Спасибо товарищу Кацнельсону за его щедрый подарок, - сказал я сам себе с сарказмом и не долго думая воткнул штепсель в розетку.

Вы полагаете, что-нибудь произошло? Ровным счётом ничего, прибор лишь едва слышно загудел. Я стоял и смотрел на этот ящик, ожидая, что что-нибудь он всё же сделает, и всё больше раздражаясь. «Что же это я стою, словно пень посреди поляны? – думал я. – В комнате полный бардак, посуда немыта, окна мухи засидели, работы выше головы, а я стою и слушаю, как гудит Мишкин ящик. Довольно!» Решительным движением я схватил со стола стопку грязных тарелок и понёс их в санузел. В ту пору я занимал комнату в общежитии для малосемейных, санузел был общим на две комнаты, а кухня располагалась в конце коридора.

Я мыл посуду с остервенением, чистые тарелки жалобно звякали, когда я составлял их в стопку. Покончив с тарелками, я издал львиный рык и помчался за остальной утварью: ложками, вилками, чашками. Это накапливалось по несколько дней на обеденном столе, ожидая, когда я соберусь с духом и всё перемою. В тот день тараканы едва успевали убегать из-под моих рук; я во мгновение ока перемыл всю грязную посуду, затем отчистил сам стол и застелил свежей скатертью. С этим было покончено, но оставались немытыми окна. Через три минуты я уже стоял на подоконнике и шуровал мокрой тряпкой серые от пыли стёкла. От избытка старания я едва не вывалился на улицу, но это меня ничуть не испугало, словно не я стоял на подоконнике, а кто-то другой, а я смотрел на всё со стороны. Когда я побежал сменить грязную воду в тазике, мой путь пролегал мимо большого зеркала, и я невольно взглянул на себя. У меня было не лицо, а красная потная рожа с выпученными глазами и губами, растянутыми в гримасе безумного фанатика. «Вылитый Павка Корчагин», - пробормотал я вслух и побежал дальше. Окна были вымыты в рекордно короткий срок, и я взялся за мытьё полов. Я лихорадочно водил тряпкой по скрипучим доскам, в некоторых местах скрёб ножом, залезал в самые недоступные места под кроватью и за шкафчиком и с каким-то яростным наслаждением мыл, драил, полировал, ковырял, отчищал… Полы кончились, но жажда трудового подвига бросила меня в санузел, где я вылизал ванну, раковину, унитаз и кафель. Санузел засиял как никогда, а я остановился посреди комнаты, ища глазами, к чему ещё приложить силушку молодецкую. Поглядев вверх, я обнаружил над головой люстру и обрадованно подпрыгнул: на ней был сантиметровый слой пыли! Мгновенно я приготовил тазик с водой и чистую тряпочку. Чтобы достать до люстры, мне был нужен табурет. Я ринулся за ним в угол и зацепил ногой провод, тянувшийся от Мишкиного ящика. Штепсель вылетел из розетки, я чертыхнулся, но не стал задерживаться. Поставив табурет, я взобрался на него и принялся отвинчивать один из плафонов.

Отвинчивая плафон, я почувствовал, что тяжело дышу, а сердце моё колотится от непривычной физической нагрузки. Отвинтив плафон, я спустился вниз, да так и сел на табурет с плафоном в руках. Чувство усталости охватило меня; посидев немного, я встал, положил пыльный плафон на стол, а сам рухнул на кровать. «Что за дурацкий трудовой порыв», - подумалось мне прежде, чем я уснул.

Проснулся уже под вечер, когда пора было собираться на работу в ресторан. Сходил на кухню и поставил на плиту кофейник, а сам вернулся в комнату переодеться. Мишкин ящик по-прежнему стоял на журнальном столике. «Для чего-то же он сделан, - размышлял я, натягивая вечерние брюки. – Может, надо присоединить его к чему-нибудь?» Я ещё раз ощупал ящик со всех сторон, приподнял и заглянул под низ. Никаких гнёзд, штекеров, отверстий. Просто коробка с переключателем.

Я сбегал на кухню за кофейником и уселся пить кофе, отодвинув в сторону пыльный плафон. А если пощёлкать переключателем? Надо попробовать. Я снова включил штепсель в розетку. Переключатель стоял в позиции «8». Я щёлкнул три раза, установив его на цифре «5». Ничто не изменилось, прибор по-прежнему тихо гудел.

«И чего тут голову ломать? – подумал я. – Наверное, Мишка смастерил для меня усилитель, да не закончил». Бедный Мишка. Светлая была голова. Красный диплом, аспирантура, любимая жена, интересная работа… И вот нà тебе: психушка. Как судьба-злодейка повернулась.

Я пил маленькими глотками кофе и глядел на Мишкин прибор, а мысли текли сами по себе. «Да что это я заладил: бедный Мишка, бедный Мишка. А сам-то что, счастливый баловень удачи? Бездарный лабух из ресторана. Стоило прожить двадцать четыре года, чтобы придти к такому результату? Все вокруг чего-то добились в жизни, я один топчусь на месте, и ничего мне впереди не светит. И ведь многого мне не надо: маленький кусочек таланта, а уж с моим упорством я бы многого добился. Запросто стал бы первым саксом в стране. Так и этого мне не досталось. Дудеть мне в кабаке до пенсии, или пока не выгонят. И ничего лучшего впереди не предвидится. Ни славы, ни денег, ни уважения – ничего… А разве заслужил я такую судьбу?»

Я почувствовал, что слёзы текут по лицу. Горло сдавило, я невольно всхлипнул. «Плачь, Дениска, плачь о своей несостоявшейся жизни. Что тебе ещё остаётся? Мишке легче: его наркотиками кормят, он счастлив. А меня моё ничтожество будет мучить каждый день, будет отравлять мою пищу, мутить моё сознание. Что ждёт меня дальше? Каждый вечер буду ублажать пьяную публику, униженно получать подачки-чаевые, делиться с метрдотелем и его же благодарить, чтобы не выгнал на улицу. Не состоялся великий музыкант, не только Тони Брэкстона не затмил, но и вообще ничего не добился. Вместо жизни вышел пшик».

Мне становилось всё грустнее и грустнее. Зачем я вообще живу? Что я из себя представляю как человек, как личность? К чему вся эта мышиная возня, если не сбылась единственная моя мечта – стать великим музыкантом? Зачем это каждодневное прозябание, созерцание чужих праздников, зависть к другим, жалость и презрение к самому себе? Ведь я не нужен в этом мире никому; если я тихо исчезну, никто этого даже не заметит. 

Я поймал себя на том, что роюсь в ящиках шкафа. Что я искал? Я искал что-нибудь длинное и прочное. Я знал слово, которым это обозначается, но боялся сам себе его назвать. «Я не доставлю вам удовольствия. Больше вы не будете унижать меня, плясать свои дурацкие танцы под мою музыку и смеяться надо мной. Маму жалко, горевать будет. Да ничего, погорюет и успокоится. Всё это ненастоящее. О ком мы плачем на похоронах? О покойнике? Жалеем его, страдаем из-за его кончины? Ничего подобного. Мы плачем о самих себе, мы горюем, потому что нас ждёт то же самое. И к нашему горю примешивается частичка радости: вот, мол, тебя схватила безносая, а я ещё поживу, покопошусь в тёплом навозе жизни. До чего же эгоистичная тварь человек. Пропадите вы все пропадом, а я ухожу».

Я не мог найти то, что искал. Похоже, у меня ничего такого и не было. Мелькнула мысль одолжить у соседей. Вот хохма будет, когда узнают, для чего одолжили. Заберут назад или побрезгуют? Заберут, обязательно заберут и бельё на ней сушить будут. Мой взгляд упал на провод от Мишкиного прибора. Я грустно усмехнулся: «Зачем идти к соседям, когда Миша Кацнельсон обо всём заранее позаботился? Ему это уже не нужно, а ты, Галя, Дениске отдай, ему в самый раз. Гений». Я выдернул шнур из розетки и прикинул его длину. Вполне достаточно. Неожиданно почувствовал удовлетворение: «Хоть в чём-то да справлюсь своими силами, не клянча у соседей. Смажу-ка я провод мылом, чтобы кожу не сдирать». В санузле на раковине лежал кусок душистого импортного мыла. «Везёт как утопленнику». Почему как утопленнику? Вернулся с мылом в комнату и поглядел на люстру. А плафончики-то пыльные какие, даже вешаться неприятно. Всё вокруг вымыл, а главное оставил. Вымыть, что ли? Начал засучивать рукав и остановился. Что за идиотизм? Моя трагедия превращалась в фарс. Труп саксофониста в вечернем костюме, висящий на свежевымытой люстре и пахнущий импортным мылом! Это кому же из нас место в психушке – Мишке или мне?

Короче, я отложил самоубийство и поспешил на работу.

Весь вечер меня не покидала мысль о том, какой же странный выдался день. Я перебирал в памяти события, начиная с посещения Мишкиной квартиры и заканчивая несостоявшейся попыткой самоубийства, и постепенно обнаруживал в них определённую закономерность. Вывод, к которому я пришёл, был невероятен, просто фантастичен. Едва дождавшись окончания вечера, я помчался домой. Там я схватил Мишкину тетрадку и принялся штудировать её, внимательно просматривая страницу за страницей. То, что я искал, обнаружилось лишь в самом конце. Я помню ту фразу наизусть. Она была написана большими жирными буквами: «Ну вот и всё. Сочетаний намного больше, но эти  - основные». Далее следовало перечисление:

«1 – Покой,

 2 – Веселье,

3 – Экстаз,

4 – Влечение,

5 – Печаль,

6 – Злоба,

7 – Опьянение,

8 – Энтузиазм,

9 – Усталость».

Когда прибор был включён на цифре «8» – «Энтузиазм», я как ненормальный носился по квартире, всё мыл и чистил. При включении пятой позиции – «Печаль» – я едва не повесился. Моё фантастическое предположение оказалось верным: гениальный Миша Кацнельсон создал прибор, воздействующий на человеческие эмоции. Это было настолько потрясающе, насколько и невероятно: что-то вроде ковра-самолёта или шапки-невидимки. Необходимо было проверить прибор ещё раз в действии. С минуту я поразмышлял, потом включил ящик в сеть и поставил переключатель в положение «2» – «Веселье».

Через полминуты я начал улыбаться, через две минуты – смеялся во весь голос. Всё вокруг казалось смешным и забавным: нелепый Мишкин ящик, пыльный плафон от люстры на обеденном столе, выражение моего лица в зеркале в тот момент, когда я сравнил себя с Павкой Корчагиным, моё желание повеситься, смазав шнур душистым мылом. Я жил в доме, заселённом комиками, играл дурацкие мелодии в смехотворном ресторане для подвыпивших паяцев. Я сам был смешон, у меня было лицо Олега Попова, мимика Луи де Фюнеса, костюм Карандаша, походка Юрия Никулина. А Мишка, Мишка-то каков! Подсунул мне свой комический ящик, а сам сидит в дурдоме и корчит рожи. Умора!..

Те клоуны, что жили этажом ниже, начали весело барабанить по трубам, проснувшись в два часа ночи от моего хохота. Задыхаясь от приступов веселья, я дополз до розетки, выдернул шнур и рухнул на пол без сил. Испытание прошло успешно. До икоты.

На следующее утро я позвонил Гале. Поговорил о Мишкином здоровье, о разном другом и, как бы между прочим, спросил о главном:

- Галь, ты не помнишь, над чем Миша работал в последнее время?

- Не помню. Да я толком никогда и не знала, чем он занимается. Физика для меня как тёмный лес, - она говорила сонным голосом (возможно, опять приняла своё лекарство).

Я проявил настойчивость (мне очень хотелось узнать принцип действия прибора):

- Может быть, ты помнишь тему его диссертации?

- Нет, точно не помню. Что-то про электромагнитные излучения.

Электромагнитные излучения! Скорее всего, всё дело в них. В моей голове копошились прямо-таки наполеоновские планы по использованию прибора, но прежде нужно было как следует испытать его.

В тот же вечер я притащил прибор в ресторан. Ребятам из ансамбля я наплёл, будто мой друг Кацнельсон, великий физик, исследует физические свойства музыки и просил меня подержать несколько дней на эстраде его измерительный прибор. Для убедительности я натыкал на Мишкин ящик с разных сторон разноцветных проводов, что придавало ему вид солидной измерительной машины. Ребята отнеслись к научному эксперименту доброжелательно, хотя намекнули на вознаграждение, желательно -  креплёное.

Я решил каждый вечер опробовать по одной позиции. «Веселье», «Энтузиазм» и «Печаль» уже были испытаны, и в первый вечер я запустил «Экстаз». Эффект был потрясающим. Я включил прибор, когда мы играли «Лаванду» – шлягер сезона, песню, написанную специально для курортных романов и ресторанной любви. Медленная, тягучая мелодия в исполнении нашего ансамбля вдруг начала набирать обороты, она звучала всё быстрее и энергичнее и постепенно достигла быстроты галопа. Все без исключения посетители дружно подпрыгивали под музыку, хлопали в ладоши и, в зависимости от пола и возраста, вытворяли, кто во что горазд: вертелись волчком, пускались в присядку, размахивали платочками, барабанили чечётку. Время от времени, кто-то издавал яростный клич «Асса!», или «Ану, поддай!», или «Эх, лаванда!» Текст песни давно закончился, музыканты пустились в импровизацию, уже не имевшую с «Лавандой» ничего общего. Культурный отдых превращался в безумные пляски дикарей вокруг жертвенного костра. Когда Серёга Рюмин («Рюмкин»), наш соло-гитарист, сорвал с плеча свою гитару и, обхватив руками гриф, принялся колотить ею по полу, я понял: пора отключаться, что тут же и сделал. Возбуждение сразу стало спадать, потные тётки и дядьки, отдуваясь, падали на стулья, вытирали красные лица салфетками и носовыми платками и жадно пили минеральную воду. Ребята кое-как закончили мелодию, Рюмкин обалдело ощупывал разбитую гитару, ударник Гена бормотал: «Ну, пацаны, мы и врезали…» Экстаз оказался высшей пробы.

«Покой» был менее интересен в действии. Ресторан напоминал аквариум с сонными рыбами.

«Злобу» я включать не стал, рассудив, что подобный эффект может быть опасен. Также я не стал включать «Влечение», мысленно представив, чтó может произойти.

«Опьянение» сорвало ресторану выполнение плана. Метрдотель ходил по залу и не мог понять, каким образом все перепились, если почти вся водка цела, а вина вообще не тронуты. Он подошёл неверной походкой к эстраде и заплетающимся языком спросил Рюмкина: «Серёжа, почему ты такой пьяный на рабочем месте?» Рюмкин с трудом сфокусировал на нём взгляд и ответил: «А вы на себя посмотрите».

Когда была включена «Усталость», ресторан закрыли намного раньше обычного. Измученный метрдотель дал команду расходиться, осоловевшие посетители и не думали протестовать.

В один из вечеров мне захотелось подурачиться, и я включил «Веселье». Зал был снят под банкет в честь крупного партийного чиновника, дожившего до круглой даты. Все важные и не очень гости давились от смеха, в том числе и сам юбиляр, а произносивший речь серьёзный товарищ едва сдерживался, чтобы не засмеяться. Но он всё же не выдержал и на словах «Родина высоко оценила заслуги Павла Фёдоровича, наградив его орденом «Знак Почёта» прыснул, уронив в тарелку очки и закрыв лицо руками, а остальные лезли под стол, изнемогая от хохота. Думаю, что этот банкет они запомнили надолго.

Испытав таким образом Мишкин ящик, я выяснил следующее: прибор распространял вокруг себя особые волны, видимо, электромагнитные, которые воздействовали на настроение находящихся поблизости людей; основное излучение шло от передней стенки прибора; волны, расходившиеся назад и в стороны, были намного слабее; мощность прибора была невелика, потому что в дальних углах зала ресторана его влияние было незначительным, а в помещениях за стеной вообще отсутствовало; человек, знающий о сущности прибора (например, я) меньше подвергался его влиянию, чем тот, кто ни о чём не знал.

Судьба подарила мне волшебную палочку, с помощью которой я мог добиться всего, чего желал. Масса соблазнительных возможностей использования Мишкиного ящика проносилась в моей голове, но всё это я отбросил, ибо знал, что смогу быть по-настоящему счастлив только при одном условии, а условие это было теперь выполнимым: я стану великим саксофонистом.

Прежде всего нужно было собрать собственный коллектив. Из нашего ресторанного ансамбля я выбрал Рюмкина, так как он был толковым гитаристом и вообще хорошим парнем. На моё предложение Рюмкин ответил максимально вежливо:

- Спасибо, конечно, за доверие, но… Ты пойми, Денис, ты классный мужик и хороший музыкант, но я сомневаюсь, что ты потянешь это.

Разумеется, требовалось показать мои реальные возможности. Я зазвал Рюмкина в ресторан утречком, когда никого из персонала ещё не было, включил «Печаль» и сыграл что-то грустное. Серёга под конец пьесы плакал навзрыд. Закончив игру, я спросил его мнение, но он не смог говорить.

- Хорошо, - сказал я. – Сейчас ты развеселишься.

Врубаю «Веселье» и импровизирую в комическом стиле. Никогда бы не подумал, что игра на саксе может так рассмешить. Мне пришлось подождать, пока Рюмкин успокоится, и тогда он изрёк:

- Старик, я не знал, не знал я, честное слово… Можешь мной располагать.

С остальными участниками группы сопровождения было проще: всех отыскал и привёл Рюмкин. Они, как один, были настроены весьма скептически, но я собрал их вместе и немного поиграл. Клавишник Антоша выразил всеобщее мнение о моей игре:

- Денис, за тобой я готов идти куда угодно!

Дальше дела завертелись с быстротой, необычной для таких случаев. Нам пришлось прикупить аппаратуру и кое-какие инструменты. Ребята охотно выложили средства из собственных сбережений, веря, что затраты быстро окупятся. Когда мы обсуждали будущую программу и название, Рюмкин заявил:

- Ничего не нужно выдумывать. Ты играешь, мы сопровождаем. А посему обойдёмся без названия, достаточно твоих имени и фамилии. Учти, старик, программа будет полностью в твоей компетенции. Ты уж нас не подведи.

Никто ему не возразил.

Было решено примазаться к областной филармонии. Никто из наших не сомневался, что нас легко туда возьмут, а моя программа пройдёт на «ура».

Перед худсоветом мы репетировали совсем немного. Я заверил ребят, что беспокоиться не о чем, достаточно положиться на меня.

Когда Рюмкин увидел Мишкин ящик среди нашей аппаратуры перед началом показа программы, он удивился:

- Ты что, всё еще измеряешь?

На что я ответил:

- Понимаешь, я так привык к этому прибору, что решил везде возить его с собой. Он для меня теперь как талисман, играть без него я уже не смогу. Считай это моей причудой.

Он сделал большие глаза, но больше об этом не заговаривал.

Я постарался выставить Мишкин ящик как можно дальше вперёд, чтобы он минимально воздействовал на музыкантов и максимально – на комиссию.

На лицах членов худсовета было буквально написано, что нас намерены «зарезать». Пышная дама в пиджаке с депутатским значком, которая верховодила среди них, даже не снисходила до норм приличия, беспрерывно поглядывая на часы и постукивая пальцами по столу.

«Ну что ж, посмотрим, чья возьмёт», - подумал я и невольно улыбнулся: мне вспомнилась сказка о пастушке с волшебной дудочкой, заставлявшей всех плясать до упаду.

Мой план был таков: сначала играем «Караван» (классика никогда не подведёт), и я включаю «Экстаз». Если это не проймёт их в должной мере, тогда запускаем «Дом восходящего солнца» под «Опьянение». Будучи пьяными в стельку, они потеряют способность сопротивляться.

Когда ребята отыграли вступление, я щёлкнул переключателем и прильнул к мундштуку сакса.

Держался худсовет неплохо: все сидели с равнодушными лицами, позволяя себе лишь слабо притопывать ногами в ритм мелодии да похлопывать ладонями по столу или по коленям. Но они всё же не были железными. Первым сорвался лысый старичок с орденскими планками. Он вскочил со стула и, размахивая руками, начал изображать что-то похожее на «цыганочку». Это был первый камень, с которого начался горный обвал. Худсовет в полном составе отплясывал перед столом кто на что горазд, стараясь всё же придерживаться некоего восточного стиля. Я подмигнул ребятам, и мы поддали жару. Неистовый танец худсовета быстро дошёл до стадии исступления. Я с тревогой поглядывал на старичка-орденоносца, опасаясь за его здоровье. Старичок держался бодро, и я решил не спешить с отключением. Но тут всех затмила атаманша: с лёгкостью молодой козочки она взлетела на стол и принялась танцевать прямо на официальных бумагах. Худсовет взревел и окружил стол с солисткой со всех сторон, подзадоривая её истошными воплями. Атаманша сорвала с себя пиджак с депутатским значком и завертела им над головой, одновременно исполняя «танец живота». Затем пиджак полетел в сторону, а дама, энергично вращая необъятными бёдрами, начала расстёгивать пуговки на блузке.

Это был явный перебор. Я попятился к розетке и выдернул штепсель.

Возбуждение худсоветовцев спало почти мгновенно. Стараясь не смотреть друг на друга, они смущённо поправляли галстуки, юбки и причёски и рассаживались по местам. Атаманша встала на четвереньки и сползла со стола; кто-то подал ей пиджак.

Врубать «Опьянение» не понадобилось: программу утвердили немедленно и без замечаний. Лишь старичок с орденскими планками (старая гвардия!) ядовито заметил, что «здесь вам не Ливерпуль» и Рюмкину необходимо укоротить волосы до приемлемой длины.

По случаю нашего официального появления на свет мы закатили небольшую пирушку. Было много выпито и ещё больше произнесено тостов за мою гениальность, которая поднимет всех нас до звёздных вершин. Но я прекрасно понимал, что праздновать пока нечего. Меня нисколько не привлекала перспектива давать концерты по райцентрам и колхозным клубам, в моей голове зрели иные планы.

Клавишник Антоша когда-то начинал в ансамбле самого Ю. Их пути затем разошлись, Антоша сменил много городов и коллективов, а Ю. быстро вырос до одного из крупнейших саксофонистов страны. Ростом этим он был обязан не столько собственному таланту, сколько пробивным способностям и мастерству в ведении сложных околомузыкальных интриг. Я решил использовать Антошино знакомство, чтобы выйти на Ю. лично и сделать прыжок прямо на музыкальный Олимп.

Добраться до Ю. оказалось непросто. Толи он избегал контактов с такой мелюзгой как мы, толи действительно был очень занятым человеком, но нам удалось добиться встречи с ним лишь через месяц, когда мы с Антошей приехали в Москву и буквально застали его врасплох. Отвертеться было невозможно, и Ю. величественно согласился уделить нам полчаса.

Дело было утром в маленьком концертном зале, где у Ю. были какие-то дела. Ю. сказал прямо:

- Давайте по-быстрому, у меня очень мало времени.

Мы с Антошей немного отдышались – тащили через пол-Москвы мой ящик-талисман – и я начал играть. Я играл под «Печаль» грустную пьесу, уж и не вспомню какую. Антоша тихо плакал в углу, а Ю. проявил поразительную волю. Он просидел с каменным лицом до конца пьесы, но когда я закончил, несколько минут не мог заговорить. Он был бледен, губы крепко сжаты, руки впились в подлокотники кресла. Я прекрасно понимал, что он старается скрыть свои чувства и собирается с духом и мыслями.

Наконец он сказал:

- Тебе нужно сменить инструмент. Я могу помочь достать хороший сакс.

Я кивнул. Он снова замолчал. Он никак не был готов к тому, что произошло. Своим появлением я вносил смятение в стройные ряды наших «звёзд». «Отфутболить» меня было невозможно, я был слишком хорош. Но все места под солнцем были заняты, у каждого была своя ниша, и у Ю. тоже. Одним махом я разрушал всё, что они выстраивали годами упорного труда: признание, почёт, славу, высокие гонорары, поездки за рубеж. Если я выходил на сцену, все «зубры» становились второстепенными, их ждало забвение. Ю. лихорадочно искал решение проблемы и не мог ничего придумать.

Тогда я решил взять инициативу в свои руки:

- Вам понравилась моя игра?

Он кивнул. Нельзя отрицать очевидное.

Я продолжил:

- Вы считаете, я мог бы выступать в Москве?

- Да, конечно, - он достал сигареты и закурил. Решение всё не приходило в голову.

- В таком случае, у меня есть одно м-м… соображение.

Он заинтересованно посмотрел на меня. Я:

- Видите ли, меня совершенно не привлекает работа в нашей стране. По-моему, здесь мало настоящих ценителей саксофона. Мне очень хочется работать за рубежом – в Европе, в Штатах…

- Так-так, продолжай. Это интересно, - он прямо порозовел. Я подсказывал ему выход – сплавить меня к немцам со шведами, чтобы я играл там и был доволен. А здесь обо мне мало кто будет знать: железный занавес работал весьма эффективно. А если повезёт, я останусь на Западе, что очень вероятно. У него были возможности по организации мне зарубежных гастролей, и он готов был их использовать.

- У меня есть возможности устроить тебе гастроли, - благосклонно закивал он. – Ты прав, твой талант здесь не оценят в должной мере.

Он мог подключить к этому делу других влиятельных музыкантов (не одному же ему всех спасать).

- Выезд за рубеж – дело непростое, но я могу подключить влиятельных людей, например, В. или С., или даже К.

- Самого К.?! – я изобразил восторг. – Может, мне поиграть для него?

Это было не обязательно. Достаточно было того, что Ю. осознал опасность, которую я для всех представлял.

- Это не обязательно. Достаточно того, что я тебя прослушал.

Он встал и протянул руку для пожатия:

- Отлично играешь, Денис. Есть кое-какие мелкие недостатки, но… Репетируй, готовься. Я сделаю всё возможное, чтобы тебе помочь, а ты смотри не подведи нас где-нибудь в Лос-Анджелесе.

Мы расстались.

Антоша сиял как начищенная валторна. Ещё бы, не дали пока ни одного концерта, а уже собираемся за границу!

Ю. действовал энергично. В какой-то момент мне даже показалось, что он всемогущ. Прошло совсем немного времени, и мы уже паковали чемоданы. По филармонии прошёл слух, что мы ужасно блатные, а я – чуть ли не внебрачный сын Андропова. Комиссия парткома – обязательная прелюдия к выезду за рубеж – не дерзнула задавать нам каверзные вопросы. Директор филармонии был расстроен: он запланировал заткнуть нами все дыры в полевых концертах во время уборочной, а тут такой оборот…

О своём обещании достать мне хороший инструмент Ю. позабыл, да я и не стал ему об этом напоминать, ведь денег у меня всё равно не было. Так что на нашем первом выступлении я вышел на сцену со своим стареньким саксом. Это был маленький концертный зал в Кракове (далековато от Лос-Анджелеса), но и он был заполнен едва ли на половину. Видимо, послушать никому не известного музыканта из Союза пришли те, кому некуда больше было пойти в тот вечер, те, кому билет достался бесплатно в профсоюзном комитете, да кучка настоящих фанатиков сакса, ищущих крупицы удовольствия в любой мусорной куче.

«Ну, держитесь, панове, - решил я. – Сегодняшний вечер вам надолго запомнится».

В тот раз слушателям пришлось нелегко: я нагрузил их психику по максимуму. Сейчас, когда я вспоминаю, как безрассудно переключал тогда их эмоции от веселья к печали и от экстаза к опьянению, я благодарю небеса за то, что никого не хватил удар во время концерта. Даже мои мужики, уже имевшие опыт такого воздействия, были измотаны к концу выступления. Больше никогда впоследствии я не поступал так легкомысленно. На всех последующих концертах я разумно дозировал воздействие, всегда давая залу отдохнуть между всплесками нового настроения.

На следующий вечер зал был забит до отказа. Наши гастроли длились неделю, и всю неделю в Кракове царил ажиотаж вокруг моего имени. На последний концерт нам с трудом удалось протиснуться сквозь толпу поклонников, окруживших здание. Местные газеты опубликовали внушительные статьи о новой «звезде» из соседней страны.

Когда я встретился с Ю. по приезде домой, оказалось, что он в курсе насчёт нашего успеха в Польше. «Слыхал, слыхал, - сказал он, приветливо улыбаясь. – Как говорится, Пушкин и в кустах не спрячется, лира выдаст его своими звуками».

Мы сидели в отдельном кабинете престижного московского ресторана, где Ю. заказал изысканный обед. Мы выпили за мой успех, закусили и снова выпили. Прекрасно сознавая лицемерие дружбы Ю., я вполне искренне поблагодарил его за помощь в организации гастролей.

- Пустяки, - отмахнулся Ю. – Помочь молодому таланту – мой моральный долг. Ты знаешь, что тебя слышал К.?

- Когда? – удивился я.

- Он был в Кракове на последнем концерте. Очень тебя хвалил. Он сказал, что нечего тебя парить в такой глуши. И я с ним согласен: курица не птица, а Польша не «заграница». В общем, мы выхлопотали тебе прекрасное турне. Угадай куда.

Я недоумённо пожал плечами: «Откуда мне знать?»

Ю. сделал торжественное лицо.

- Австрия, Швейцария, Франция, - отчеканил он и засмеялся. – Чувствуешь, как растёшь?

- Да, это круто, - согласился я. – Спасибо вам, Ю. Вы очень много делаете для меня.

- То ли ещё будет! – подмигнул он и наполнил рюмки коньяком. – Готовься, Денис. Вылетаете послезавтра.

- Так быстро?!

Жизнь закружилась каруселью. Вернувшись из Франции, я уже через три дня давал концерт в Копенгагене. В течение четырёх месяцев я объездил всю Скандинавию, посетил Исландию, Ирландию, Германию. Ю. обязательно встречался со мной в промежутках между гастролями, вёл дружеские беседы и каждый раз не забывал пожаловаться на тяжкую долю музыканта в нашей стране. Я понимал, к чему он клонит, и разговор этот не поддерживал. Ю. был терпелив и сильно не нажимал.

Видимо, не одному Ю. приходила в голову мысль о моём возможном бегстве на Запад. Первый «администратор», ездивший с нами в Краков, вёл себя с нами подобно помещику, владеющему крепостными музыкантами. В следующей поездке его сменил другой, гораздо мягче и деликатнее. Тот «боец невидимого фронта», что поехал с нами в Голландию, был вообще рубахой-парнем: пил водку с Рюмкиным в гостиничном номере, помогал Антоше ремонтировать «Ямаху» и старался дружить со всеми и с каждым по отдельности. Я отнёсся равнодушно к его проявлениям дружелюбия, но он не оставлял попыток сблизиться со мной. Да, многих интересовали мои планы.

Но никаких особенных планов у меня не было. Я полностью отдался своей концертной жизни. Кроме того, что я осторожно дозировал воздействие на зрителей, мне пришлось заняться и другими важными вопросами. Через полгода после Кракова, когда я почувствовал, что уже крепко стою на ногах, я начал понемногу «качать права». Помня о том, что мощность излучения невелика, я категорически отказался выступать в больших залах. Западные импрессарио скрипя зубами согласились, но наши советские чиновники упёрлись, не желая терять доходы. Я проявил настойчивость: «Я музыкант, а не ремесленник. Мне нужен духовный контакт со слушателем, а не крик в пустоту». Меня активно поддержали Ю. и компания, и чиновникам пришлось уступить.

Следующим важным вопросом были мои гонорары. Не подумайте, что мною руководила простая алчность. Я, конечно, стремился побольше зарабатывать, но главным было не это. Я занял очень жёсткую позицию, требуя максимально возможной оплаты. Тут опять я встретил мощное сопротивление отечественной бюрократии. Это понятно, ведь моими гастролями кормились очень многие. Я не стал пробивать лбом стену и долго препираться с чинушами-нахлебниками, а просто пригрозил, что выступлю в западной прессе с разоблачением всей кухни оплаты труда советских музыкантов за рубежом. Угроза подействовала, мне резко увеличили гонорары. Правда, одному лишь мне: мои ребята получали по-прежнему. Но они не жаловались, ведь и так доходы для них были очень велики.

Я добился своего. Выступая в маленьких концертных залах, я получал большие деньги за концерты. Разумеется, это сказалось на стоимости входных билетов, ведь устроители концертов не собирались терять свои прибыли. Билет на моё выступление был теперь по карману только хорошо обеспеченному человеку.

Теперь, имея приличные средства, я смог, наконец, заняться тем, что давно замышлял. Западные фирмы грамзаписи предлагали мне гигантские суммы за выпуск пластинок, но я неизменно отвергал такие предложения. Я понимал, что не смогу записать на пластинку вместе с моей музыкой излучения Мишкиного ящика. Представьте себе такую картину: мой поклонник, обалдевший после концерта, бежит в магазин, покупает диск с моей рожей на конверте, идёт домой и ставит его на проигрыватель. Что происходит? Он слышит только мои посредственные экзерсисы и больше ничего. Ни радости, ни печали, ни опьянения... Такого я допустить никак не мог.

По той же причине на афишах с моим именем всегда имелась надпись о том, что любая аудио-, кино- и видеозапись во время концерта категорически запрещены. При входе в зал устанавливалась специальная аппаратура, обнаруживавшая любые записывающие устройства, приносимые слушателями. Там же дежурили сотрудники охранных фирм, которых я нанимал на время гастролей. Всё это стоило недёшево и пожирало львиную долю моих великих гонораров.

Не обходилось и без конфликтов. Однажды юная принцесса Астрид наотрез отказалась показать моим «гориллам», что у неё в сумочке, а те не осмеливались применить к ней силу. Пришлось мне выйти в фойе, поцеловать ей ручку и пообещать, что приду на семейный ужин в замок Шоненберг. Она смилостивилась и отдала охранникам диктофон. На следующий день я вылетел в Лиссабон, послав ей письмо с извинениями.

Ю., разумеется, знал о моих «причудах», но ни разу не заговорил об этом. Фирма «Мелодия», активно записывавшая в то время всяких ляпкиных-тяпкиных, меня игнорировала, хотя моё имя гремело по всей Европе. Заговор молчания распространялся буквально на все возможные каналы, по которым обо мне могли узнать отечественные меломаны. Я делал вид, будто ничего не замечаю, и продолжал поддерживать «дружбу» с двуликим Ю. Он по-прежнему рассчитывал, что я сбегу на Запад, и буквально не давал мне отдохнуть между гастролями.

Беспрерывно разъезжая по Европе, я не мог вырвать несколько дней, чтобы посетить родной город и встретиться с друзьями. Но я не забыл, что кое-чем кое-кому обязан. С первых моих внушительных заработков выслал переводом солидную сумму для Гали. Она не ответила, но деньги назад не вернулись. Вскоре я снова выслал деньги и опять безответно. Будучи в Москве, я несколько раз звонил ей по телефону, но трубку не поднимали. Уже позднее, когда я снова стал свободен, я пришёл к Гале домой, но там жили другие люди, ничего не знавшие о ней. Я отправился в психлечебницу, где мне сообщили, что Мишка жив и относительно здоров, но в свидании отказали. Так и потерялись эти двое друзей, сильно повлиявшие на мою судьбу.

Денис отпил из стакана, встал, подошёл к парапету и присел на него, глядя на море.

- Вам не надоел ещё мой рассказ?

- Что вы, ничего подобного. Напротив, очень интересно.

- И вы не подозреваете, что вся моя история – сплошной вымысел?

- Честно говоря, в ней есть нечто фантастическое. Но, во-первых, существование такого прибора вполне допустимо, а во-вторых, я почему-то вам верю. Да и зачем бы вам выдумывать небылицы наедине со мной, малознакомым человеком, с которым завтра расстанетесь и, может быть, навсегда?

Он кивнул:

- Конечно. Я вижу, что не ошибся, когда решил, что расскажу вам о моей авантюре. Когда меня расспрашивают о моём прошлом, я или увожу разговор в сторону, или что-нибудь вру. Но в человеке есть потребность выговориться, поделиться с кем-то тем, что накопилось в душе. Невозможно молчать всю жизнь. Скажите, что вы думаете о моём поступке? О том, как я использовал гениальное изобретение? Только честно, пожалуйста. Я не обижусь.

- Похоже, вас донимают угрызения совести. Что ж, честно так честно. Я считаю, что то, как вы использовали изобретение вашего друга, это не самый худший вариант и, наверное, самый безболезненный для окружающих. Ведь посудите сами: чёрт-те чего можно было бы натворить с такой штукой, попади она к какому-нибудь маньяку, жаждущему власти, или – что ещё хуже – если бы до неё добрались некоторые организации. А вы поступили эгоистично, конечно, но довольно безобидно. Мало того, вы доставляли людям радость, минуты счастья и восторга, а такое стоит любых денег. Не мучьте себя, вы поступили неэтично, но и не настолько дурно.

Он помолчал, раздумывая над моими словами, потом вздохнул:

- Я тоже так считаю. Я не рвался к власти, я даже не рассчитывал разбогатеть, я всего лишь хотел воплотить в жизнь свою мечту – стать великим музыкантом. Обманом, конечно. Но представьте, что многие годы я мечтал об этом и сознавал, что бездарен, что никогда мне такого не достигнуть. И тут Мишка делает мне подарок: бери судьбу в свои руки, теперь это доступно! Я даже предположить не могу, что поступил бы иначе…

Вот вы сейчас слушаете меня и думаете: «Что это ты так беспокоишься о моральной стороне сейчас, когда всё кончено? О чём же ты думал тогда, когда обманывал множество людей?» Нет-нет, не возражайте, именно так вы и думаете. Любой так думал бы. Так вот, я вам отвечу: я не гнался за славой бездумно, были у меня тяжкие раздумья, а иногда и минуты отчаянья.

Вы обратили внимание на мой инструмент? Прелесть, не правда ли? Его рассматривали многие знатоки, но никто не смог сказать определённо, где и кем он изготовлен. Предполагают, что это «Баррингтон», но не серийный, а сделанный под специальный заказ. Когда я впервые сыграл на нём, я словно взлетел в небо. Сейчас он уже изрядно износился, клапана воздух пропускают, и другие проблемки… Нужно отвезти его к хорошему мастеру, да всё никак не соберусь.

Знаете, как он мне достался? Слушайте. Мы играли в Копенгагене, в зале Тиволи. Вообще, Копенгаген – город очень серьёзный в смысле джаза. Если бы я выступал там без ящика, меня бы забросали тухлыми яйцами. По большому счёту я и не джазмен вовсе: играю в основном пьесы попсового звучания, переделки из классики, хотя много импровизирую. В последний вечер мы хорошо расшевелили зал, под конец я поработал ящиком немного больше, чем обычно, так что публика своё получила. После концерта «гориллы» доложили, что ко мне просится какой-то старик. Я взглянул на визитку и буквально опешил: «Декстер Гордон»! Один из идолов моего детства! Когда он предстал передо мной, вид у старика был такой, будто его ударило током, он нашёл миллион долларов, у него родилось шесть дочерей-близнецов, ему присвоили звание «Мистер Вселенная», и всё это одновременно. Дрожащим голосом он говорил мне по-английски, а ударник Ваня Бей сбивчиво переводил, что моя музыка совершенна, я – великий музыкант и тому подобное. В какой-то момент он сделал импульсивное движение ко мне, и я сообразил, что он готов поцеловать мне руку. Я поскорее схватил его кисть и затряс её в пожатии. Слёзы потекли у него по лицу, он принялся утирать их платком, сказал, что не смеет больше отнимать у меня время, и вышел.

Эта встреча сильно меня взволновала. Всю ночь я ворочался в постели с боку на бок, проклиная свою жажду славы, из-за которой я так низко пал, и ломая голову в поисках достойного выхода из положения. Заснул на рассвете, а проснулся от стука в дверь. Рассыльный принёс в номер длинную коробку с написанным на ней моим именем. Никакого письма или обратного адреса не было. Я открыл коробку. В ней лежал сакс, самый лучший в моей жизни. Королевский подарок. Я не имею в виду стоимость – а стоит он очень больших денег – я говорю о… Да вы сами прекрасно понимаете! Я попробовал поиграть на нём и не смог оторваться до самого ленча. В тот день я сказал себе: «Денис, это твоя судьба, твой крест. Не пытайся свернуть с этой дороги, тебе идти по ней до конца». Своим подарком Гордон поставил точку в моих душеспасительных поисках.

Тем временем мои «доброжелатели» в Союзе начали терять терпение. Уже год я разъезжал по Европе, получил приглашения в Штаты и Австралию. Ю. и компания использовали все свои возможности, чтобы я не появлялся в Союзе дольше, чем на неделю и уж ни в коем случае не давал концертов. В последних встречах Ю. почти открыто говорил, что мне лучше эмигрировать, а я из последних сил притворялся непонятливым простаком. Я предчувствовал, что «друзья» скоро перейдут к решительным действиям. Но в своих предчувствиях я ошибся. Они сделали это раньше, чем я думал.

По возвращении из турне «Рим-Неаполь-Монако» наши доблестные таможенники в Шереметьево очень тщательно обыскали багаж Антоши, даже самого Антошу раздели. Почему-то его одного из всей группы. На дне большого чемодана обнаружили стопку журналов аморального содержания, а внутри «Ямахи» – несколько пакетиков с белым порошком. Бледного Антошу прямо из аэропорта увезли в неизвестном направлении.

- Ты не представляешь, Денис, как мне было трудно, - говорил Ю. на следующий день. – После такого скандала ты просто автоматически становишься невыездным. Я подключил В. и К., они ездили туда вместе со мной, но безрезультатно. Тогда я выложил последний козырь: у нас договорённость со швейцарцами, и если ты не приедешь, придётся платить большую неустойку в валюте. Это их испугало, и они уступили. Так что в Швейцарию ты поедешь, но ты должен понимать, что это последняя гастроль на выезде.

На прощание он особенно крепко пожал мне руку и сказал, преданно глядя в глаза:

- Подумай. Хорошенько подумай, пока есть возможность.

Если бы он прямо заявил: «Вали отсюда, уноси ноги, дурень, сколько можно намекать», даже это не было бы так доходчиво.

Думы мои, думы мои… Оттягивать решение было невозможно, пора было определиться: или я остаюсь на Западе, и мои «покровители» вздохнут с облегчением, или я возвращаюсь домой, им на головную боль, да и мне тоже. Но если я эмигрирую, обратной дороги не будет, это навсегда. Даже просто приехать повидаться с родными будет крайне непросто.

Мы катили в Женеву в полупустом спальном вагоне, мне было тоскливо, ребята тоже ходили хмурые. Под вечер Рюмкин предложил «оттянуться» и достал из сумки две бутылки коньяка. Мужики вяло поддержали. Собрались в моём с Рюмкиным купе, сварганили скромный стол и принялись «оттягиваться». Постепенно стало веселее. Рюмкин сбегал в вагон-ресторан за добавкой. Беседа оживилась, начали травить анекдоты.

Вместо Антоши с нами в Швейцарию поехала клавишницей некая Люба, не то племянница, не то дочка крупного эстрадного чиновника. Она оказалась жизнерадостной девицей с весьма приличными внешними данными. Люба весело хохотала над анекдотами, демонстрируя тридцать два белых зуба. Я глядел на её нахальные загорелые коленки и вспоминал, что за последний год у меня было всего несколько случайных встреч с особами женского пола, а длительной связи не было уже давно. А не пригласить ли Любу к ней же в купе и не сыграть ли ей там «Романс Надира»? Решено. Когда Рюмкин объявил перекур и первым направился в тамбур, Люба убежала к себе «припудрить носик». Я понял, что нужный момент настал, опрокинул ещё рюмку для храбрости, заел помидором, погляделся в зеркало и ринулся в бой. Но, выйдя в коридор, я лишь успел увидеть Ваню Бея заходящим к ней в купе. Дверь закрылась, щёлкнул замок. Несколько мгновений я растерянно стоял в проходе, потом плюнул в сердцах и вернулся к себе. В продолжении вечера эти двое не участвовали.

Ваня захватил Любу и не отпускал её от себя. Во время концертов они бросали друг на друга исполненные нежности взгляды, а всё свободное время проводили вдвоём. Я злился, чувствовал, что не справедлив – у меня было не больше прав на неё, чем у Вани – и от этого злился ещё больше. Она не была особенно красивой, не блистала умом, но у неё была стройная фигура, отличная кожа, пышные волосы, низкий хрипловатый голос – всё это вместе будило во мне разъярённого самца, готового драться за обладание своей пассией. День пролетал за днём, нужно было определяться со своей судьбой, но я мог думать только о Любе.

Невозможно было улучить момент, чтобы поговорить с ней наедине и намекнуть на мои чувства. Ваня, словно угадывая мои мысли, кружил вокруг неё с распущенным хвостом и прерывал любые попытки контакта. Я понимал, что проигрываю сражение, и решился на крайний шаг.

Думаете, я подошёл к ней и открыто объяснился? Как бы не так. Если бы я так сделал, многое сложилось бы иначе, это был самый смелый и одновременно самый лёгкий вариант. Я поступил иначе – хитрее и коварнее. Я решил воспользоваться Мишкиным ящиком.

Последний концерт мы давали в Цюрихе. Партер заполнила изысканнейшая публика: дамы в вечерних туалетах, обвешанные сверкающими драгоценностями, мужчины в смокингах и дорогих костюмах. Ходить на мои выступления было крайне престижно; это было показателем тонкого вкуса и толстого кошелька.

Играли мы как обычно, я внёс лишь маленькое изменение в программу – в самом конце я вставил пьесу, где довольно долго импровизирую в одиночестве в стиле Джо Джармена. Кроме того, я выдвинул клавишницу Любу как можно дальше вперёд к зрительному залу, а ящик немного развернул, чтобы она попала под край активного излучения.

Концерт продвигался в соответствии с моими планами: я то «зажигал» публику, то успокаивал, давал отдохнуть, а затем повергал в печаль. Моя музыка восполняла недостаток страстей, отсутствие сильных эмоций, желаний, радости и страданий, свойственное сытой, обеспеченной жизни. Люба подвергалась воздействию ящика наравне со зрителями, она то притопывала и подпрыгивала во время «Экстаза», то горбилась и смахивала слезу под «Печаль». После каждой пьесы публика награждала нас бурными аплодисментами и одобрительными выкриками.

Постепенно мы подошли к финалу. Ребята отыграли свою часть, я щёлкнул переключателем на «Влечение» и припал к мундштуку сакса. До сих пор я ни разу не пользовался этим режимом, не знал его силы и особенностей влияния, поэтому мои действия были довольно рискованными. Я рассудил, что вызываемое ящиком чувство будет направлено именно на того, кто в данный момент играет, то есть на меня. Ни соперник Ваня, ни другие музыканты не могли стать помехой, так как я играл в одиночестве. Сразу после включения ящика я сосредоточил всё моё внимание на девушке. Стоя вполоборота к залу, я косил глазом на Любу и отмечал изменения, происходившие с ней. Растерянность. Смятение. Она перестала улыбаться, поёжилась, как от холода. Поднесла руку к волосам, отбросила прядь со лба. Быстро взглянула на меня и тут же опустила глаза. Что-то похожее на стыд: её лицо порозовело. Нахмурила брови и отвернулась. Ненадолго снова повернулась ко мне и, плотно сжав губы, уставилась на мои пальцы, бегающие по клапанам саксофона. Глаза широко раскрыты, угадывается некая внутренняя борьба. Я чувствовал себя как удав, гипнотизирующий кролика. Крепость, которую я штурмовал, защищалась из последних сил. Её побелевшая рука крепко стиснула «Ямаху». Казалось, она прилагает усилия, чтобы стоять на месте. Торжество понемногу начало заполнять меня. Я побеждал: она готова была сдаться, уже сдавалась. Новое, доселе незнакомое чувство захватило её, не давало ей отвлечься, её влекло, неудержимо тянуло ко мне, в мои объятия, вот почему она, тяжело дыша, держалась обеими руками за свой инструмент, в страхе перед раскрывающейся неизвестностью, которая сулила неведомое блаженство, но всё же оставалась неизвестностью и тем пугала. Кульминация, момент сдачи крепости. Она медленно, с видимым усилием подняла глаза и встретилась со мной взглядом. Мы пристально смотрели друг на друга, и я не в силах передать словами то, что происходило между нами. В тот момент я поверил легенде о людях-половинках, которые всю жизнь ищут друг друга, и если находят, то это и есть счастье. Все посторонние мысли, переживания, проблемы – всё улетучилось, исчезло, стёрлось из памяти. Были только я и она, мы вдвоём как одно целое. Мы парили в пространстве, соединённые неразрывной цепью любви, нам не было дела ни до чего другого. Наше единение казалось осязаемым и незыблемым. Мы долго искали друг друга и наконец встретились. Адам и Ева в райском саду. Рождение любви. Всему конец и всего начало. Сотни, тысячи поколений наших предков вели нас к этой встрече, и она наконец состоялась…

Поверьте мне: несколько секунд, проведённых в таком состоянии, стоят нескольких лет скучной, серой жизни. Сейчас, вспоминая то, что произошло со мной тогда на сцене, я жалею, что никогда раньше не подвергал себя «Влечению».

Но, как бы там ни было, я совершил ошибку. Вспомнив, что мы всё же не одни, я обнаружил себя бессмысленно дующим в сакс и нажимающим на клапана без всякого намёка на мелодию. Я обернулся в зал и остолбенел. Многие месяцы спустя я проклинал себя за допущенную небрежность, легкомыслие, которое можно понять, но вряд ли можно простить, если учесть его последствия.

На вас когда-нибудь бросалась толпа возбуждённых женщин, жаждущих слиться с вами в любовном экстазе? Думаю, что нет. Со мной такое однажды случилось. Да-а… Пожелать подобное можно лишь заклятому врагу. Описать то, что я увидел, обернувшись в зал, вряд ли возможно. Роскошные платья, рвущиеся по швам, растрёпанные причёски, чьё-то жемчужное ожерелье рассыпается по полу сотней крошечных огоньков, и лица… Лица. Я как-то видел по телевизору съёмки того, как косяки лосося поднимаются вверх по ручью, чтобы спариться в верховьях, дать жизнь потомству и умереть. Сплошной ковёр из рыбьих спин, живая река, повинуясь инстинкту, течёт вверх, стремясь выполнить свой долг перед природой. Странная ассоциация, но именно она приходит в голову. Так вот, у рыб нет лиц, они лишены человеческой индивидуальности. Лица же бросившихся на меня женщин до сих пор снятся мне по ночам. Мне снятся те несколько мгновений, когда я оторопело стоял с опущенным саксофоном, а меня накрывала волна женской страсти.

Мне повезло: падая, я ударился головой о Мишкин ящик и сразу потерял сознание. А пришёл в себя уже в госпитале. Когда я осознал, где нахожусь, и вспомнил, что произошло, первое, о чём я подумал, было: целы ли две вещи - мой саксофон и Мишкин ящик.

Судьба наказала меня примерно на половину. Саксофон уцелел, отделавшись небольшими вмятинами. При первой же возможности – с ещё забинтованной головой и рукой в гипсе – я приехал в концертный зал и отыскал то, что осталось от драгоценного прибора. Раздавленные стенки, осколочки каких-то стёкол, обрывки проводов. Во мне ещё теплилась надежда, что ящик будет работать, я схватил штепсель и включил ящик в сеть. Внутри него щёлкнуло, показался дымок. Вот, собственно, и всё. Карьера великого саксофониста закончилась.

Я вернулся домой. Ничего не хотелось. Первое время меня беспрерывно теребили с различными предложениями, которые обрадовали бы меня ещё год назад, но теперь я был к ним равнодушен. Мои музыканты разбрелись кто куда, не дождавшись от меня никаких действий. Люба делала попытки к сближению, но я-то знал, что это не любовь, а только память о пяти минутах искусственного счастья. Ю. как-то позвонил из Москвы и изобразил сочувствие. Мне было наплевать на его сочувствие, и разговор не получился.

Уже два года, как я обосновался здесь, в курортном раю. Пою песенки, дую в сакс, живу тихой, спокойной жизнью. От былых амбиций не осталось и следа. Наверное, скоро женюсь на местной девушке, буду возиться в саду с виноградом, рыбку ловить, а там, глядишь, детишки появятся. Жизнь помаленьку налаживается. Такая вот история со мной приключилась…

Щёлкнув зажигалкой, Денис закурил.

- Как видите, жизнь сама разрешила все проблемы, - усмехнулся он, выпустив облачко дыма. – И не надо ломать голову над вопросами нравственности или мучительно выбирать между эмиграцией и борьбой за место под солнцем на родине. Скромнее надо быть, радоваться маленьким удачам и не замахиваться на то, что тебе не по зубам. Согласны?

Я немного помолчал, собираясь с мыслями, затем встал и тоже подошёл к парапету.

- Мне кажется, вы говорите не то, что думаете, - сказал я, глядя в ночное море. – Обычно, вкусив славы, человек не может так просто от неё отказаться. Совсем недавно вы стояли на вершине, недоступной для других, вы были кумиром и яркой звездой. И теперь вы хотите сказать, что это уже не имеет для вас значения, что вы намерены посвятить жизнь рыбной ловле и воспитанию детей. Не верю. Я видел ваше лицо в те минуты, когда вы играли, и оно сказало мне о многом.

Он слез с парапета и, не вынимая сигареты изо рта, принялся расхаживать по террасе. Похоже, я был прав.

Он остановился рядом со мной:

- Хорошо, согласен, тут я немного покривил душой. Вы производите впечатление неглупого человека. Может быть, вы посоветуете мне что-нибудь, что, по-вашему, было бы разумно в моём положении?

В его голосе звучало раздражение. Он сам почувствовал это, замолчал на минуту, потом продолжил более мягко:

- Поймите, уже долгое время я остаюсь один на один со всем этим, и не с кем даже поделиться. А вдруг вам со стороны видно что-то, что я упускаю?

- Думаю, что да.

Он не ожидал, что я отвечу так быстро и определённо. Несколько мгновений стояла тишина, затем он протянул выжидательно-вопросительно:

- Ну, и…

- Видите ли, Денис, - я впервые за время нашего знакомства обратился к нему по имени. – Когда мы сидели вчера вместе за столиком, я не сказал вам кое-что, что теперь просто обязан сказать. Дело в том, что я видел вас раньше. Это было в Барселоне, в клубе «Мэджик», где вы давали концерт. Я сидел недалеко от сцены и прекрасно видел вас, остальных музыкантов, всю вашу аппаратуру, в том числе небольшой странный ящик, предназначение которого было мне неизвестно. Время от времени вы подходили к нему и щёлкали переключателем на крышке. Где-то в середине концерта вы играли тему из «Битлз», очень живую и радостную. Ваш гитарист весело подпрыгивал во время выступления и, незаметно для себя, зацепил ногой шнур, тянувшийся от странного ящика к розетке удлиннителя. Штепсель вылетел из розетки, но никто не обратил на это внимания. Всю вторую половину вечера вы отыграли с выключенным прибором, хотя не знали об этом и продолжали щёлкать переключателем. Выступление имело огромный успех, вас забросали цветами, публика была в восторге.

- Я помню тот концерт, - пробормотал Денис.

В темноте я не мог увидеть его лицо, но по голосу чувствовал растерянность собеседника. Я продолжил:

- Вы понимаете, что произошло? Вы полконцерта играли без прибора, и никто не заметил разницы. Вы владели залом без какой-либо помощи со стороны!

- Стойте, стойте, не так быстро! – запротестовал он. – Вы хотите сказать…

- Вы прекрасно поняли, что я хочу сказать. Вы замечательный музыкант с огромными возможностями, но вы не верите в свои силы, потому что ещё в детстве в вас вложили комплекс неполноценности. Вас убедили, что вы бездарны и это навсегда. Может быть, тогда это действительно так и было, но ситуация изменилась, а вы по-прежнему продолжаете верить в свою никудышность. Я хочу открыть вам глаза на самого себя.

Он щёлкнул зажигалкой и снова закурил. Сигарета подрагивала в его пальцах.

- Боже мой, - бормотал он. – Если это правда…

- Это правда! С какой стати я буду вас обманывать?! Денис, вы молоды и полны сил, чтобы бороться. Не надо хоронить свой талант. Возвращайтесь в Москву, восстанавливайте связи. Вас должны помнить в Европе. Ю. и другие не смогут вам помешать, ведь вы отличный музыкант и обязательно прорвётесь наверх. Ваша мечта по-прежнему осуществима, только теперь надо как следует потрудиться.

- Погодите, вы меня прямо огорошили, - засмеялся Денис. – Я не могу так сразу всё переварить. Я не могу поверить: я сам, без Мишкиного ящика справился с залом и не почувствовал разницы! Ой-ёй-ёй…                                                                                  

Он сцепил руки за головой и принялся раскачиваться на парапете:

- Но как, как такое могло произойти? Есть ли логическое объяснение?

Я вздохнул:

- Человеческая логика, мой друг, действенна только в диапазоне наших познаний, а диапазон этот очень и очень узок. Мы можем лишь предполагать. Ваш приятель Кацнельсон, возможно, смог бы объяснить, но он гений, а все гении рано или поздно оказываются там, где он сейчас находится.

Он согласно закивал, потом недоумённо пожал плечами. Подозреваю, что в голове у него был полный сумбур. Всё же он был мне симпатичен.

- Ну что ж, время позднее, - сказал я. – Мне рано вставать, так что попрощаемся. Спасибо за вино и за интересный рассказ. Подумайте над моими словами. Ваша судьба в ваших руках.

Он встал с парапета, и мы вместе прошли через ресторан к выходу. Тут он остановился.

- Я сыграю для вас напоследок. Хотите?

- Хочу.

- Я сыграю «Билет в тропики». Это из моего любимого.

Он взбежал на сцену и взял в руки саксофон.

Я стоял и слушал. Великолепная музыка, созданная композитором, в исполнении музыканта-виртуоза. Какие рецепторы, какие тонкие ниточки нервов затрагивает она во мне, чтобы всколыхнуть мою душу, чтобы пришли воспоминания, от которых сладко и больно? Тёплое дыхание океана, ленивый шелест огромных листьев, кристаллики соли на мокрых волосах сверкают как бриллианты, красный диск солнца садится в воду и рассыпается в ней миллионами отражений, бабочка расцветает бархатным цветком на капоте машины, жёлтые апельсины с глухим стуком падают с деревьев в высокую траву. Кажется, что апельсины подглядывают за нами и улыбаются…

Всё это было, и всё это в прошлом. Я уже стар и никогда туда не вернусь. А он ещё молод, и ему рано закрываться в своей раковине, стеная о несбывшемся. И да поможет ему моя маленькая ложь, ведь я не был на том концерте, а слышал о нём от друга, который, конечно же, не обратил никакого внимания на ящик, стоявший тогда на сцене.

Наутро я уехал. Моя жизнь не имеет никакого отношения к миру музыкантов, и нет удивительного в том, что я ничего не слышал о Денисе.

Года через три или четыре судьба снова занесла меня в Крым, и я специально заехал в тот посёлок, чтобы поинтересоваться делами моего знакомого. Придя в ресторан, я не увидел его среди музыкантов и решил спросить у бармена, внешне напоминавшего хиппи времён Джона Леннона.

- Он здесь давно не работает, - ответил тот и посмотрел на меня с некоторой подозрительностью. – А у вас к нему какое-то дело?

- Нет-нет, никакого дела. Я отдыхал здесь несколько лет назад, и мы подружились.

К стойке подошла официантка:

- Рюмочкин, срочно бутылку «Хванчкары» на крайний столик.

- «Хванчкара» у меня в кладовке, сейчас принесу, - ответил бармен (Рюмкин?).

Он достал из кармана связку ключей и оглянулся на меня. Секунду поколебавшись, он сказал:

- Денис собирался поехать в Москву и набрать новый ансамбль. Но когда у него украли саксофон, он очень переживал, уволился и уехал. Где он сейчас, я не знаю. Извините, мне нужно идти.

Он ушёл. Я посмотрел ему вслед, окинул взглядом играющий оркестр и медленно побрёл к выходу.

Напишите автору