ГЛАВНАЯ

Ян Прилуцкий

ХРАМ РАСПАДА (Н. АЛАНОВУ)

(Аналитическая статья, 2001)

"Я съела хорошую таблетку, но была неправильно понята и умерла. Если меня так здорово не понимают, значит, я какая-то особенная, а раз я какая-то особенная, то я, значит, - королева".

Артём Филимонов, «Королева».

Когда стихи доступны, они сами себе одновременны, и думаешь только ими, поэтому любая объяснительная задним числом — вранье: эти стихи — отчаянное дело — путь к себе через объективность…

Дарья Баранникова (Караковская).

знаете, какой, претенциозно выражаясь, экзистенциальный страх меня заставляет писать? нет, вранье: *заставляет* писать самовлюбленность и сознание того, что писать худо-бедно умею. но оно все равно проскальзывает: ненадежность моего разума и, подозреваю, человеческого разума вообще. я не уверен, что одна вещь вообще может логически следует из другой, у меня есть такая фантазия, что пока мы думаем, у нас в мозгу сами собой подменяются понятия - и это невозможно уловить. то, что я пишу, обычно сводится к (опять пафос, но как сказать по-другому?) антиномическому равновесию: к двум совершенно разным объяснениям одного и того же. взаимоисключающим, но одинаково убедительным. в "деревьях" это наиболее четко выразилось: главная тема стиха - для меня, по крайней мере - это вопрос: "о чем этот стих?"

Николай Аланов.

Сразу извинюсь за то, что завариваю эту кашу. Об Интернете серьёзно писать нельзя, ибо это — помойка, прибежище людей, которые никогда не смогут реализоваться за его пределами (ну, может быть, кроме некоторых… вроде меня…). И всё же — вот, о сетевой литературе… да ещё серьёзно…

Проблема, барышни-государи, собственно, состоит в том, что те немногие, которые до сих пор пишут так, что их стоит читать, зачастую совершенно лишены способности (или возможности) внятно объяснить, как они этим занимаются. От этого страдают все, но, по-видимому, больше всех сами авторы — ибо незаконченность реализации их замысла неизбежно создаёт возможность для читательских и редакторских спекуляций. Да и вообще, как-то уж заведено так стало, что рупором творческой и философской позиции автора выступает редактор.

«А она есть?», — спросите недоверчиво Вы, понимая, что никто своим прилюдно заявленным принципам не следует. Знаете, — есть. Просто проблема в том, что мастера художественного слова не всегда в состоянии донести это до своих читателей.

Да, это нечестно. Да, это неправда. Права, тысячу раз права уважаемая Дарья Караковская, чьи слова вынесены в эпиграф. Действительно, вне процесса написания художественного произведения ничего нельзя объяснить. Действительно, нужно думать только стихами для того, чтобы иметь право эти стихи писать.

Прав и не менее уважаемый мной Аланов — динамика процесса такова, что любое объяснение может стать как частью произведения, так и его противоположностью (то есть, он этого не говорил, но это довольно очевидно следует из его слов).

Наверное, прав и я — в том, что если мы пишем стихи на том же языке, на котором говорим, мы не можем относиться к ним иначе, чем к обычным, повседневным речениям. Поэзия, по сути, является лишь вербальным отражением нашей жизни, и понять её не легче, чем нашу жизнь. Главное, что в любом случае мы говорим о процессе существования, а уж кто какими дефинициями пользуется, определяя личность и экзистенцию — это не наше сартрово дело.

В общем, я почти не сомневаюсь, что мельчайшие индивидуальные особенности восприятия меняют смысл создаваемых нами символических картин. В свете этого само существование литературы мне представляется хроническим парадоксом; но, поскольку, я не имею специального образования и почти не читал художественную литературу, выходящую за рамки школьной программы 1978 — 1988 гг. (да и ту — просматривал по диагонали), буду говорить лишь о творчестве тех авторов, которые мне известны и понятны по моему опыту существования в так называемой «сетевой» литературе. А в качестве иллюстраций приведу несколько историй о возможном истолковании смысла стихотворений — своих и чужих.

Часть первая. От восприятия к смыслу. В основном, Прилуцкий.

При первом (да и любом последующем) прочтении данный текст представляется бредом довольно низкого пошиба.

Ян Прилуцкий

к портрету сергея никитовича гончарова

в сопровождении зажима

жил проводок

но тяжелее отношений между сослуживцами

гарантирующий талон

все умерли там, в общем,

вот

Теперь же представим картину возможного соединения этих слов и смыслов.

За базовую основу модели возьмём предположительное существование абстрактного, совершенно незнакомого С. Н. Гончарова, к которому Вам надо, например, приехать в какую-то организацию и подписать какую-то бумагу — обычное дело, в общем-то. Вы долго носитесь по грязным окраинам январской Москвы в поисках необходимого здания, находите его, получаете на проходной пропуск, стремглав несётесь на пятый этаж (лифт, конечно, не работает), находите необходимую комнату и, открыв нараспашку дверь, видите не необходимого Вам С. Н. Гончарова, а несколько человек, каждый из которых, кроме девочки-секретарши, вполне может оказаться оным гражданином. Пока Вы строите необходимую просительно-извинительную фразу, буквально за мгновение успеваете воспринять следующее.

Девушка-секретарша (виновато держа разобранный факсовый аппарат) обращается в сторону немолодого человека, наиболее подходящего на роль С. Н. Гончарова: «Я не очень разобралась, но там, кажется, В СОПРОВОЖДЕНИИ ЗАЖИМА ЖИЛ ПРОВОДОК…»

Серьёзный усатый мужчина лет тридцати по телефону: «Ну, что может быть ТЯЖЕЛЕЕ ОТНОШЕНИЙ МЕЖДУ СОСЛУЖИВЦАМИ!».

Парень лет двадцати пяти, возле телефона, видимо, поправляет усатого: «гарантийный, а не ГАРАНТИРУЮЩИЙ ТАЛОН».

Двое простых парней в замасленной одежде (видимо, шофёры), чуть поодаль, возле телевизора; один другому, показывая пальцем в сторону экрана: «Ну, ВСЕ УМЕРЛИ ТАМ, В ОБЩЕМ, ВОТ…»

По прошествии мгновения, Вы протягиваете бумажку, девочка-секретарша её, не глядя, подписывает, и Вы выходите из здания со срочным намерением куда-нибудь поскорее удрать. Но не тут-то было: увиденное остаётся в сознании, как изображение на сетчатке глаза покойника…

Правдоподобно рассказал?

Ну, так вот. Это всё неправда. Я это придумал. Почти всё. А вы поверили. Но иначе-то как доказать, что поэтический язык и повседневный — это один и тот же русский язык?

Работа поэта — это, по сути, работа редактора. Он отбирает то, что должен внести, очень много зачёркивает и, в идеале, отвечает за каждое слово. Причём, если он не в состоянии объяснить то или иное написанное, это ещё не доказательство того, что он не поэт. Это доказательство того, что он просто не в состоянии разобраться в написанном. И такие случаи служат укором всем безвинно непонятым и убиенным. А всё почему? Потому что честным надо быть. Сразу. И не выдумывать новых смыслов, чтобы объяснить старые, оставленные позади торопливым восприятием… э-эх…

Но это я за других говорю, и потому испытываю некий дискомфорт, дрожь предательства, что ли… а вот за себя говорить легко и приятно.

Что мне больше всего нравится в себе? То, что я думаю стихами! Правда, я долго не знал, что как я думаю, — это стихи. Я знал, что мне удалось воспитать в себе довольно необычный стиль мышления и речи, непохожее на других чувство юмора и другие черты, подчёркивающие мою долго вынашиваемую харизму. Но откуда же мне было догадаться, что стоит разбить мои обычные суждения на строчки, и это уже выглядит более убедительно? Нет, моя гениальность проявила себя не в поэзии. Она проявила себя в сочетании универсалий, подчинённых моему естеству, лёгкости и взаимному равенству любых переходов из области в область, со ступени на ступень…

Я редко рифмую стихи, рифма не всегда украшает речь (позволительно здесь также сослаться здесь на мою любезную единомышленницу Юлию Телешову: «не каждое чувство, ощущение, переживание ложится в строгие рамки», — говорит она в своей статье о поэзии Александра Дегтярёва). Слово украшается звуком — отсюда приём аллитерации и другие аналогичные этому приёмы звукописи; фраза облекается смыслом — здесь содержатся корни философии; смысл обостряется ритмом — тогда сближаются поэтическая речь и повсеместная:

Ян Прилуцкий

бросали

я помню все вокзалы, вокзалы

они меня бросали

я помню прозябание всех станций,

я помню, как их называют

но я уже не знаю, не знаю,

бывал ли в тех краях

и все мне говорили,

что там не наблюдали, не встречали

что не видали там подобие меня

Я действительно мыслю стихами. И эти стихи — отражение моей быстрой походки по Тверской в сторону Пушкинской площади со случайными, но неизбежными  оглядами по сторонам, когда непременно видишь снова только что виденное — отсюда и удвоение концовок строк. Это — речь. Это — сакральный процесс творения Словом чего-то такого, чего не хватает и Слову, и Творцу. А не хватает им в данном случае — моей нервной, торопливой прогулки по главной улице города. Ну и Сибири, конечно, о которой, кажется, можно писать всю жизнь, и всё равно будет мало.

Поэзия, мне кажется, — это заполнение смысловых пустот. Во всяком случае, не одно лишь развлечение, как это часто кажется. В нашей стране, в которой философия традиционно во все времена пребывала в зачаточном состоянии, её функции выполняла литература. Учителя словесности наставляли не только грамоте; они учили познанию и отношению к себе и к миру — главным основам гносеологии и онтологии бытия. И люди искали наставников именно в среде служителей Слова, а не кабинетных учёных.

Бесполезная поэзия — суть графомания, которая никакого смысла не несёт, ни к какому пониманию не зовёт, ни на какую роль не претендует и рождается точно так же, как умирает. Нужны ли тут примеры? Боюсь, их может быть слишком много!

Слов заслуживают совсем другие люди. Это — lacrimosa, у которого, по выражению его читательницы, «в каждой строке смыслов на отдельное стихотворение». Это — обладающий острым, полноцветным поэтическим зрением Kayaker — возможно, наиболее тонкий и необычный автор «Точки Зрения». Это — 14-летняя Анастасия Шавлюк, у которой точность восприятия приобретает вообще не сравнимое ни с чем значение в формировании ткани стиха. Послушайте:

Анастасия Шавлюк

Напротив

Сядь напротив, не прикасаясь,

Тихо задумчивым, глаза чуть вдаль.

Почувствуешь, выреза гладь косая

Робко застыла. Горный хрусталь

В груди, в глазах, в волосах. За гранью

Речей, в ресниц полусонном тумане,

В таинственном самообмане

Шороха чуждого все слова.

Ты дай мне услышать музыку нервов

Сквозь сложно литые души деления,

Не забывая сопротивления,

Все довести до нуля.

Жар заберет земля и без отдачи…

Так стань же первым,

Вздох сожаленья заметь едва.

Я ангелом стану твоим хранителем,

Отчет отдавая себе самой

Все две на десять в минус седьмой

Ньютона секундного.

Пусть сомнительна

Каждая новая грань примера,

А, впрочем, всему есть мера.

Анастасия с детства лишена зрения. Не знаю насколько; возможно, что абсолютно. Именно поэтому в её стихах очень часто поиск значений предстаёт как бы в чистой форме: он угадывается воображением и лишь потом тщательно проверяется другими органами чувств, работающими в компенсаторном режиме — то есть, намного сильнее и точнее. Я не знаю, как можно до такой степени ДОГАДЫВАТЬСЯ о мире, но Анастасия хорошо знает цену слову и тратит его осторожно, только там, где оно действительно нужно. Её восприятие практически лишено ошибок — и это несмотря на то, что язык её жизни не совпадает с языком жизни других людей.

Построить совершенное восприятие мира при несовершенстве органов чувств — это тяжёлая задача. Например, у меня ослаблено обоняние — я теряю что-то. И когда я читаю о запахе ацетона в вагоне метро, я не могу даже немного почувствовать, как это бывает, так как чувствую запах ацетона разве что на складе оного продукта. Зато я чувствую, каким образом этот запах дополняет происходящее в подземелье. И если сильно постараться, я могу, в конечном счёте, при помощи самовнушения его почувствовать. Чем не заполнение смысловой пустоты?

Хотя, конечно, это последнее дело. Поэзия тем и отличается от драматургии, что использует такие методики владения словом, которые не требуют постоянного подтверждения смысла действием. Иногда достаточно простого звука или даже знака препинания, чтобы донести необходимое значение:

Ян Прилуцкий

бекетт

если долго смотреть на реку

можно до океана

доплыть

если долго идти в гору

можно до неба

не-ба

если мягко погладить рукой

цветок

ок

не-важно-как-лучше

рассмотреть —

всегда звучит мягче

чем погладить

То есть смысловое напряжение полностью нарушено именно там, где ему и надо — на слове «не-ба». Можно сказать, что такой разрыв, заимствованный мной у того же самого бекетта, которому посвящено стихотворение, предстаёт здесь как «Небо-напополам» (это если кто знает творчество Леонида Фёдорова).

Зато меня здесь можно убить за слово «звучит». Потому что в стихотворении принципиально отсутствует звук, есть только пространство в существовании (и, соответственно, наоборот). Можно было бы написать «рассмотреть — всегда мягче, чем погладить». Но почему-то я этого не сделал. Почему? Не знаю… может, потому что для меня лично здесь музыка звучит. А именно — эта самая фёдоровская песня.

В сущности, не важно, зачем я допустил эту оплошность. Смысл, скорее, в том, что и в ней тоже есть смысл. Смысл есть во всём. Если его нет, то нет и поэзии.

Дарья Баранникова

Исчезнет звук, и свет потухнет…

Исчезнет звук, и свет потухнет,

но мозг бессмертен, как кощей.

Мой бедный, он опять на кухне

чах над строением вещей.

Зима подчеркивает линии,

но разбираться в них бессмысленно

изгибы веток в снежном инее

для мозга слишком многочисленны.

На кухне под плитой истерика,

в руке бездействует таблетка,

мозг ищет новую Америку,

а взгляд уставлен в табуретку.

И вне их и в пределах дома

без клоунады языка

немое тело просит кому,

смерть - не окно, не дверь, - доска.

Все поправимо и знакомо,

но что и для чего искомо.

Разве можно после такого открытия усомнится во всесуществовании языка и слова — как движения от восприятия к смыслу?…

Но, в общем,  о смысле достаточно…

Глава вторая. От смысла к восприятию. В основном, Аланов.

Теперь можно сказать, почему мне пришло в голову вдруг взять и написать эту статью. Обычно такие решения я принимаю взбалмошно, без всякого предварительного плана, зачастую — под воздействием алкоголя или каких-нибудь невероятных, беспрецедентных событий, которые у меня случаются, в среднем, раз в неделю. Так же, как мне казалось, было и в этом случае; однако ж, нет, не так всё просто. Дело в том, что не так давно я внезапно прочитал Аланова.

Почему-то я никогда не читал его раньше. Вернее, понятно, почему — потому что я читаю почти исключительно тех, с кем я общаюсь, а начал я общаться с Алановым после его редакционной статьи, в которой и мне похвал досталось (а я и не скрываю, кстати, что к похвале неравнодушен). Но здесь не услуга за услугу, совсем нет. Дело в том, что стихи Николая, лежащие, на мой взгляд, где-то на полпути к совершенству, весьма отъявленно из читанных мной отражают само развитие — путь от восприятия к смыслу, о которых по отдельности так много говорилось в предыдущей главе. Но, что ещё более поразительно, с не меньшей лёгкостью они совершают и обратный путь, через сплетение смыслов открывая особенности восприятия их автора.

Хочется отразить лишь основные моменты; ну, и поскольку их довольно много, наверное, я не буду полностью приводить стихи, буду только указывать на наиболее существенные детали.

Итак, что такое поэзия.

Поэзия - это когда троится в глазах.

(Единственный шанс увидеть Бога единым.)

Далее:

Стихи... Что за мертвая сила

Прошлась молотком по словам

Которые сердце носило,

Которые ум целовал!

Вроде бы об одном и том же написано (хоть и в разных произведениях)… вроде бы всё о поэзии. Привычное сознание словно специально подсказывает следующий смысл: «когда троится в глазах» — это стадия восприятия, а на бумаге в результате искажения — властвует «мёртвая сила», нарушающая живое слово разума. Но ведь это же не так. Несложный анализ этих двух фрагментов подсказывает совсем иное решение: ведь когда «троится в глазах» — это символ не просто субъективной специфики восприятия, это символ РАЗРУШЕНИЯ всякого восприятия. И вот отсюда и происходит «мёртвая сила», а всё остальное — это только следствие.

Фактически, как причиной, так и результатом факта творчества является парадокс — выход за пределы восприятия, сам по себе совершенно бесполезный, но по возвращению обратно — крайне необходимый и очень действенный для расширения кругозора. То есть, разрушение является необходимой основой для созидания, а созидание строит, собственно говоря, плацдарм для последующего разрушения. Интересная дегрессия, правда?

Причём, диалектический процесс созидания-разрушения сакрализован («Единственный шанс увидеть Бога единым») совсем не случайно, а по аналогии творца с Творцом, что только закрепляет сложившийся причинно-следственный ряд (поскольку парадокс сей в каком-то смысле является смыслообразующим, оснований для этого — предостаточно):

Не отлепите бога от бога.

Не оттянете света от света.

Чувствуете? Дискретность мира подразумевает его единство, иначе и воспринять его невозможно — кроме того, как быть его частью. А точнее даже не частью, а всем целым сразу — иными словами, чтобы быть творцом мира, надо быть одновременно этим миром. Если же иначе, то этот распад  (как уже было сказано ранее), вполне логично и разумно ассоциируется с религиозным (и, в данном случае, внеконфессиональным) понятием греха:

там где явь распалась на вещи

бог опять кого-то карает

И далее — непременное подчёркивание участия автора в процессе творения (если не считать не очень уместной, на мой взгляд, инсталляции «вечер-вечность»):

а за вечером ходит вечность

а меня зовут николаем

Но это — относительно последние стихи Аланова, в которых его онтология уже, в основном, сложилась. Более ранние стихи производят впечатление, я бы сказал, «изыскательных», «пилотажных».  В частности, «Вчера был храм подобен рынку» явно является переходным; и храм распада в нём приобретает какие-то совсем уже грубые черты — особенно за счёт того, что тиражирование смыслов происходит традиционно «нечистым», «животным» образом:

Николай Аланов

Вчера был храм подобен рынку…

Вчера был храм подобен рынку:

Туда глазеть пришел народ,

Как змея, съевшего картинку,

Галлюцинациями рвет.

Все повторяли: "да, впервые".

И до сырой, глухой зари

Гудели волки паровые,

А змей светился изнутри.

Что удивительно, все пришли именно «глазеть»; то есть ни змей, ни паровые волки реально не представляют угрозы для живых существ, являясь механическими воспроизводителями образов (особенно в этом убеждает слово «паровой»).

Но механистичность эта и является печальным  результатом распада. Начинал же Аланов с того, что учился слушать и понимать растения, а потому стихотворение «Деревья» Николай, как я понимаю, считает одним из наиболее наделённых смыслом.

Это действительно так. Кроме вполне очевидного социального смыслового пласта, на котором мне не хочется останавливаться (ибо второстепенность его очевидна), я усматриваю в нём некую флористическую философию, образующую определённую систему восприятия и развития.

Николай Аланов

деревья

пускай богемно курят смог

деревья вышедшие в люди

патриархальнейший лесок

все так же темен и зануден

и поколение растет

шоссейных беспризорных елей

дорожный знак фонарный столб

а дальше нет реальных целей

Не буду устраивать подробный разбор стихотворения; достаточно слов Николая, поставленных в эпиграф. Скажу лишь, что данная флористическая антропология (уж простите меня за вольное терминообразование) вообще, на мой взгляд, характерна для более ранних стихов Аланова. А одно из таких стихотворений под названием «Иммигрант» можно назвать, пожалуй, даже классикой жанра.

Николай Аланов

Иммигрант

 «Взгляни на елку - чем не иммигрант? -

Шутил отец семейства. - Из суровой

Пришла страны и рада жизни новой

В наряде из светящихся гирлянд....»

В лесах темно. Там ветер всемогущ.

Там не спасают белые покровы

От стужи. Там, кружа, хохочут совы.

И ели снится стон холодных пущ.

Она стоит в углу. Чужие детки

У ног ее щебечут и галдят.

Гирлянды сводят, стягивают ветки.

...Проснулись - угол пуст. Коробки в ряд.

Дыра в стене: смертельнее, чем яд,

Цветные корни вырванной розетки.

Чем чувствует ёлка, как происходит это чудо? Я не знаю этого, но, наверное, когда-нибудь представлю — то, о чём умолчал Аланов. Ведь стихи его, как я и говорил, обнаруживают удивительную способность замыкать круг смыслообразования и восприятия. Хотя, признаться, многое из написанного Алановым, я бы написал иначе. Но ведь на то я и не Аланов, а Прилуцкий, верно? Да и не обо всех аспектах творчества Аланова я говорил. Я же не собирался писать лично про него, я хотел написать о чувствах и смыслах, присущих вообще поэзии.

Поэты бояться несовпадений в восприятии своём и читательском, и эта боязнь неизбежна, как и сами несовпадения. Может, стоит к этому привыкнуть? Да и не в многозначности стихов дело, если уж на то пошло. По-моему, дело в её истоках, вот как…

Вот, вроде бы и всё, конец моей статье. Вы не удовлетворены? Говорите, что я ничего не доказал? Вы правы, я действительно ничего не доказал и даже не собирался этого делать. Я просто рассказал, что я знаю, вот и всё, хотите — верьте, хотите — нет.

Так что все свободны. А Аланову за вдохновение — спасибо и поклон!

Напишите автору