ГЛАВНАЯ

Алексей Караковский

LA PROMENADE CINIQUE
(Рассказ, 2001)

Евгению Андреевскому,

одинокому моему попутчику в циничных прогулках апреля 2000 года.

…когда грохот взрыва, наконец, утих / я понял, что нас все-таки осталось двое / да, двое недоучек-студентов / молодых раздолбаев / беззаботно облокотившихся / о выстоявшую стену alma mater

— Смотри, как грамотно взорвали! — сказал Женька, внимательно наблюдая за деловито озабоченными рабочими, суетящимися вокруг предназначенного на снос особнячка.

Я только пожал плечами — что тут скажешь в ответ! Невозможно считать, что жизни не свойственен некоторый естественный цинизм, если именно строители занимаются разрушением. Поэтому Женька мог бы ничего не говорить. Мне лично и так все понятно. А вам? Нет? Ну, раз непонятно, так я объясню.

…когда мы поняли, что за всем этим стоит / стало ясно, что спасения нет // везде предательство / везде корысть // они втираются к нам в доверие / завязывают «дружбу» // особи женского пола / часто стремятся выйти за нас замуж // и мы обязаны платить им за это / причем добровольно / причем не только звонкой монетой / но и кое-чем поважнее / и так со всеми // но это только ширма / ширма иррационального плана «Барбаросса» / нашего анонимного добровольного уничтожения // ведь на самом деле / они даже не люди // кто? / черт их знает // но они есть / и именно они создают эту тяжелую пустоту внутри / с которой приходится бороться

Так что Женька мог бы и помолчать. Ведь взорвать пытались на самом-то деле нас. И, что забавно, даже если бы им это удалось, они все равно никогда бы не достигли этим своей цели. Что бы ни происходило, мы всегда остаемся в живых и спокойненько осуществляем свой стратегический план наступательной обороны, названный почему-то «la promenade cinique», то есть, если верить нашему знанию французского языка, «циничная прогулка». «По дорогам свободы», — добавил бы Женька за то, что Сартр так жалобно мучается тошнотой от своей экзистенции; ведь мы-то от своей экзистенции, наоборот, в восторге. Но Женя в первый раз за последние двадцать четыре с половиной секунды промолчал, и, похоже, в первый раз напрасно.

Вообще, в этом мире очень трудно жить, руководствуясь исключительно собственными убеждениями. Все окружающие почему-то совершенно уверены, что прямая и важнейшая обязанность каждого человека — это идти на уступки еще до того, как его об этом попросят. А если я не собираюсь идти на уступки, когда речь заходит о моем существовании? Нет, я, конечно, никому ничего не навязываю, но я не вижу смысла прятаться в бомбоубежище при каждой воздушной тревоге автомобильных гудков на перекрестке. Поэтому, когда несколько лет назад мы познакомились с Женькой, я ему так и сказал: «Относительно себя я прав, а насчет других — не претендую». Впрочем, кажется, он и так это знал.

…скоро, скоро появятся люди / здрас-сте! // вы обливали нас грязью, но мы всплывали / вы предавали нас, но мы оставались наивными так же, как и были / вы даже стреляли в нас (и такое было), но мы все равно каждый раз оставались в живых для того, чтобы встать, отряхнуться и закрутить колесо заново // выпади, долгожданный непрошеный жребий // как говорил Челентано в «Блефе» / можно ставить на черное / можно ставить на красное / но выпадет все равно зеро

Конечно, если говорить, опираясь на точку зрения, бытующую в среде крыс, наши les promenades ciniques — это проявление слабости. Ведь наши приключения доказывают якобы лишь то, что на самом деле мы просто одинокие люди, не способные в своей изоляции понять очевидных истин. И, по мнению крыс, это вполне достаточное основание для того, чтобы, как минимум, не относиться к нам серьезно, а, как максимум, в один прекрасный день взорвать нас вместе с предназначенным для сноса зданием. Но одиночество — это все-таки еще не повод. С его помощью, нам, бродячим собакам, проще всего сохранять свою независимость для того, чтобы не стать дрянью. И поэтому наша тоска — это, может быть, и не самый важный, но все-таки элемент реальности.

Сила помогает нам перенести одиночество. И именно в этом отличие храброй и бескомпромиссной бездомной собаки от наглых и, вместе с тем, запуганных, спрятавшихся в толпе крыс.

…Женька немного отстает. Напрасно. Надо бы успеть достигнуть пункта назначения до того, как нас попытаются взорвать в следующий раз. Хотя о чем это я? Вот, собственно говоря, и цель нашего перемещения в пространстве: миновав один троллейбус, шесть дворов и два забора, мы оказываемся на отвратительно знакомых декорациях старого Арбата.

Если Москва — главная свалка России, то Арбат, без сомнения, — главная свалка Москвы. Мирно прогуливающиеся холеные бюргеры соседствуют с умирающими от ломок наркоманами. Присутствие молодых и наглых милиционеров нисколько не мешает маститым и не очень бандитам. Рядом с галереей Пиросмани бездарно блестит муляж Пушкина с супругой. Всюду валяющийся бумажно-полиэтиленовый мусор вкупе с алкоголиками, собирающие пустые бутылки, служит наиболее распространенным элементом пейзажа, но при этом на главной улице лентяев и проходимцев, как ни странно, все-таки попадаются иногда вполне нормальные люди… Впрочем, мы пришли не по их душу. Сейчас время охоты — давить крыс.

— Ну что, начинаем, — негромко предупредил Женька.

И мы начали.

Вот она, первая жертва. Ее задача — помочь нам обставить соответствующий эмоциональный фон нашей циничной прогулки. И тут, конечно, снова оказывается очень легко обмануть, впрочем, как и всегда.

Почему-то обманывать вообще легко. Может, потому, что все в душе считают себя обязанными Фортуне за то, что они «живы». И мы, временно замещая в своих целях эту ветреную даму, вполне справляемся с ее обязанностями, собирая скромную человеческую плату по ее щедрым долговым распискам!

Я давно заметил, что крыса вообще не способна думать. Она живет исключительно поиском наслаждений, а единственная цена за это, которую она понимает — сунуть поскорее в рот сопернику корку, чтобы тот заткнулся и не мешал доедать весь каравай. Что наиболее забавно, крысы с неподдельным удовольствием ловят корки из рук одних и кидают объедки другим.

Но мы — не крысы. Мы отбираем каравай полностью, ни у кого ничего не спрашивая и ни с кем не делясь. И чему удивляться, когда любая крыса, узнав в нас собаку, хочет как можно скорее нам отомстить?

Они говорят нам, что мы не правы. А откуда нам знать, кто прав? Они живут для того, чтобы существовать: действовать, бороться, любить. А мы действуем, боремся и любим для того, чтобы выжить. И, что самое радостное, нам это нисколько не мешает.

…смотри, Женька / вот это харя! / полный радости тип с рыжей бородой / и массивной красной мордой // он готов по первому позыву души выпить ВСЕ пиво / купить ВСЕ барахло / соблазнить ВСЕХ сучек // и все это лишь потому, что у него ВСЕ в порядке // конечно, ВСЕ / а как же иначе? / такие всегда счастливы // ведь хотят «жить» только максималисты / остальным приходится мириться с этим / но только не нам

— Привет!

— Привет.

— Слушай, я тебя, кажется, уже где-то видел. Не в МГУ ли?

— Да нет, я вообще-то не москвич, я из Казани.

— А, извини. Ошибка вышла. А мы тут идем, гуляем — бац! — знакомое лицо. Решили подойти. Слушай, а давай, что ли, по пивку?

— Ну, давай.

Пьем пиво. Разве это цель? Зато создается необходимый эмоциональный фон: мы уже почти трясемся от ненависти! Теперь можно, наконец, отомстить человеческой общности за факт своего существования! Женька многозначительно подмигивает. Я говорю в ответ что-то очень вежливое насчет Мак-Дональдса, после чего, борясь с желанием сделать на прощанье какую-нибудь гадость, мы по-английски исчезаем.

Вперед, Женька! Вперед на циничную прогулку по дорогам свободы (подробную карту этих дорог я представлю вам в следующее наше рандеву)!

…вон, Женька, смотри / опять эти уроды на улицу вылезли / с семействами / словно тараканы / наверное, это к весне / ну ничего / сейчас мы им устроим прогулочку что надо / давай / а, блин, суки! / вот вам! / ненавижу! // нет / подожди / давай лучше найдем их офис / у этих скромняг всегда роскошные офисы // а вот и он / их чертов офис / смотри-ка / недурно устроились / ну ничего / вот вам ваши проклятые «статус-кво» / вместе с вашими же «ноу-хау» / вот вам еще раз / и еще / жаль больше окон у них нет // а, нет / вон еще то стекло, дотянись / ой, здорово / всех под орех разделали / и соседний офис за компанию тоже можно // Женька, где еще эта паршивая нитрокраска? / получайте еще! / пощады не будет! // Женька, правда, будет здорово / если нас все-таки поймают и засудят / или убьют

Есть такое вещество — корвалол. Пейте же его, дорогие. Только оно сможет привести вас в порядок после общения с нами в эти неспокойные шестнадцать минут девятого вечера. А нам корвалол уже не нужен. Мы уже пошалили. Мы уже успокоились. Мы уже выпотрошили всю эту агрессию для того, чтобы освободить место для чего-то иного…

Но тут мы останавливаемся как вкопанные. Чувство опасности не исчезает.

— Кошки… — шипит Женька и едва не занимает боевую стойку.

Да, бездомные собаки не любят кошек и даже не питают к ним мало-мальского уважения. Все потому, что кошки давно уже не гуляют сами по себе, а если и гуляют, то разве что в поисках дешевых удовольствий. В этом они как две капли воды похожи на своих бывших заклятых врагов — крыс. Те тоже рвут зубами жизнь, стараясь успеть сожрать как можно больше, пока их не опередили. А кошки — такие красивые, шикарные, ну просто грех не побаловаться… «Хотите корочку, кошечки?» — «Конечно, хотим!». Впрочем, крысы могли бы и дальше быть их врагами, но с кем же тогда гулять кошкам? Не с собаками же! Так они и не гуляют. Даже ненавидят нас. И боятся. Но при этом очень редко сразу узнают в лицо.

Что ж, на то мы и собаки. Пусть это останется исключительно проблемой кошек.

— Простите, молодой человек, у вас не найдется лишнего презерватива?

Это ко мне. Расплываюсь в похабной улыбке.

— Для вас, девочки, сколько угодно!

— А куда это вы так спешите? А не хотите ли взять нас в компанию?

— Конечно, хотим!

Женька смотрит на меня вопросительно, но как ему объяснишь, что я собираюсь делать?

— А что девочки пьют?

«Девочки» начинают делать обильные заказы, но я и без этих заказов знаю, что они собираются отдать себя по дешевке. Такие, как они, удовлетворяются распитием слабоалкогольных напитков в каком-нибудь грязном дворе и после этого готовы на все, что им скажут. Поэтому я продолжаю начатую беседу, предварительно проинструктировав Женьку, чего и сколько надо взять.

Ничего, кроме отвращения, кошки не вызывают. Лица их всегда ярко размалеваны для того, чтобы привлекать самцов-крыс (самки-крысы всегда сидят дома, нянчат маленьких крысят и лениво листают женские журналы). Манеры их отличаются наглостью (это они называют раскованностью), пошлостью (это они называют женственностью) и грубостью (это они называют изяществом). Задача у них одна, та же, что у крыс — успеть съесть кусок каравая. И они отбирают друг у друга брошенные корки, царапая лицо и перегрызая глотки соперницам; в этом состоянии они особенно омерзительны. Впрочем, это были бы исключительно их проблемы, но родовая память сохранила у них охотничий инстинкт, сделав кошек агрессивными и безжалостными к окружающим; они всегда норовят захватить тебя в свой капкан, и потому их следует просто уничтожать… Что ж, прекрасно, сегодня вполне подходящий день для борьбы с кошками!

Коктейль из ликера с водкой, который незаметно мешает Женька, действует безотказно: кошки хмелеют даже стремительнее, чем мы ожидали. Тем лучше. Эти девицы, как и все им подобные, настолько алчны, что не способны задуматься о возможных последствиях неумеренного потребления жизненных благ.

— Ну что, поехали в нумера? — закидывает пробный шар Женька.

— Поехали, поехали скорее! — радостно откликаются девицы, — только мы сначала в туалет.

Женька галантно соглашается показать дорогу, незаметно навязав одной из кошек открытую бутылку водки и стаканы. Кошка, радуясь неожиданному подарку, блаженно улыбается и по привычке считает в уме: сколько еще можно будет снять с этих ребят? Впрочем, она еще не знает, что подарок этот последний.

— Сюда и направо, — показывает Женька на какой-то подъезд и незаметно исчезает: дальнейшая судьба кошек его не интересует, ибо наш замысел выполнен. У входа в здание висит официальная табличка «Отделение милиции №5».

…черт, становится холодно // когда холодно / невозможно чувствовать себя хорошо // как странно / я до сих пор не могу придти в себя / боюсь попасть в чужую игру / я беззащитен // а еще я боюсь лета / хотя чего бояться / пусть все будет снова / пусть все будет так, как обычно // но вот уже вечер / улица обезлюдела наполовину / количество пьяных увеличилось втрое // мы тоже заканчиваем свою прогулку / но никого вокруг нет / и так уже не в первый раз // всегда приходится прощаться / так толком ни с кем и не поздоровавшись / а как хочется успеть / хоть немного кому-то поверить

Впрочем, мы не так уж и одиноки. У театра Вахтангова на складной табуретке сидит наш товарищ, юный бродяга-гусляр, вынужденный жить на подачки праздно шатающихся ублюдков. Сегодня Сережа свою программу уже отыграл, собрав довольно щедрую мзду на еду, пиво и сигареты. Однако, увидев нас, Сережа, не говоря ни слова, берет гусли и продолжает концерт. Играет он только про любовь…

Иногда просто не хватает слов для объяснения того, что происходило, происходит или произойдет. Никогда не получается отразить минутные ощущения, их всегда давят безжизненные, тяжелые факты. А ведь все так просто. Все очень просто. Все дело в том, что теперь мы в относительной безопасности, и потому вспоминаем о главной цели нашей la promenade cinique, о той самой цели, ради достижения которой мы вообще все это затеяли. И имя этой цели… Правильно, старик, именно это я и имел в виду. Играй, дружище. Играй, не останавливайся.

Я знаю, ради чего нужно жить. Пусть мы оказались в самом худшем из всех возможных миров (я это и без Шопенгауэра знаю), пусть у нас не будет завтрашнего дня, пусть те, которые разделят наш вечер, больше никогда нас не увидят; но если бы в мире не было любви, то тогда, наверное, не было бы на свете бездомных собак (то есть, и нас тоже), мир заполнили бы одни крысы и в небольшом количестве выжившие кошки. А это слишком скучный финал для такой претенциозной постановки.

При этом очевидно, что никакое количество любви не способно превратить крыс и кошек в людей. Зато любовь способна сделать людьми нас, собак, потому что только для нас она больше, чем приобретение, для нас любовь — это вся наша жизнь. Правда, просто так, случайно она нам еще ни разу не попадалась, но я знаю, что однажды таким же ветреным апрельским вечером фортуне надоест смеяться, и нам повезет…

И тут нам действительно везет.

Едва наш товарищ откладывает гусли для того, чтобы закурить, мы с Женькой, оторвав взгляд от поверхности улицы, убеждаемся, что находимся здесь не одни. На меня украдкой оглядывается красавица-шатенка, стоящая напротив; рядом с Женькой тихо улыбается милая светловолосая девчонка, ее подружка. К кошачьему племени они явно не имеют отношения: иначе выглядят и, к тому же, явно стесняются к нам подойти. Хотя, вместе с тем, и на фарфоровых кукол они тоже совершенно не похожи: заметно, что в случае чего постоять за себя могут. Видимо, такие же бездомные собаки, как и мы сами. Посмотри, Женька, в их глаза: разве ты не видишь, что они думают о том же, что и мы?

Есть удача на этом свете. Спасибо тебе, Сережа.

…вечер, вечерок / скамейка, скамеечка // девочка у меня на коленях сидит / чудная, ласковая, красивая девочка // целоваться никогда не темно и не поздно, если искренне // можно там любить или не любить / можно говорить об этом или молчать / кстати, Женька / но врать об этом совершенно исключено // чтобы в этом убедиться нужно не так уж и много / нужно заглянуть в ее глаза, красивые, смеющиеся глаза / нужно поймать губами ее улыбку // как же можно сказать что-то не вполне настоящее человеку, с которым тебе так хорошо? / как же? / как?

Ты прав, Женька. Так же, как и всегда, как обычно, как в любой другой вечер, когда рано или поздно придется сказать что-нибудь не до конца честное… ладно, извини, не хотел отвлекать. Продолжайте то, чем занимались, мы тоже продолжим.

…знаешь, Женька, если я когда-нибудь еще встречу эту смеющуюся в моих объятиях девчушку, я, пожалуй, подарю ей какие-нибудь цветы / ты представляешь Женька, цветы! / я даже своей первой жене их почти не дарил / или еще что-нибудь в том же духе // зачем? / просто затем, чтобы она обрадовалась // за что? / за то, что она даже не собиралась размазывать сопли, как кое-кто другой / (другая / нужное зачеркнуть) / она просто взяла, да заполнила эту до боли знакомую бесконечную пустоту внутри // конечно, человек — сам кузнец своего счастья / кстати, ты не обращал внимания, Женька, как трудно попасть молотом по извивающемуся на наковальне счастью? // да, мы не очень-то нуждаемся в том, чтобы нас гладили по головке и называли «бедными мальчиками» / но мы должны быть хотя бы чуть-чуть благодарны тем, кто помогает нам заполнить эту пустоту // и потому мне хотелось бы, возвращаясь в ночном метро с нашей очередной la promenade cinique, не крутить в голове знакомый джазовый мотив, не искать последние монеты в складках плаща… / мне бы просто хотелось встретить ее еще раз… / и сказать ей кое-что… / но то, что мне захотелось бы ей сказать, можно будет узнать только тогда, когда это произойдет

Извини, это опять я. Не хотел отвлекать, но у тебя, Женька, начались самые важные восемнадцать с половиной минут этого вечера. Почему? Потому что за эти восемнадцать с половиной минут ты должен успеть на последнюю электричку домой!

Мы с Женькой никогда не прощаемся. Зачем? В мире крыс наша следующая встреча неизбежна. Зато я не упущу случая попрощаться с ней.

…как горек этот прощальный поцелуй! // в нем нет никакой надежды на то, что завтрашний день будет хоть в чем-то похож на сегодняшний / в нем нет никакой надежды даже на то, что мы выживем / а выжить пока еще хотелось бы / хотя бы ради этой немного неожиданной сиюминутной любви / ну, может, не совсем любви / или, скорее, не совсем сиюминутной // но разве об этом можно говорить так вот, сразу? // и какая разница, как это назвать, если все, что нужно, можно увидеть в глазах?

Вне зависимости от того, буду я провожать ее или нет, я все равно увижу картину, которой все это обычно и заканчивается. Где бы и когда это ни происходило, рано или поздно она прервет поцелуй, окончательно попрощается и все-таки пойдет. Сначала, может быть, оглянется и ободряюще улыбнется еще раз. Но потом прибавит шаг и, не оборачиваясь, скроется из виду. А я останусь на том же самом месте, глядя ей вслед до тех пор, пока она не исчезнет за поворотом. И тогда, став уже окончательно спокойным и свободным, я смогу попрощаться с этим днем и исчезнуть из него до следующей la promenade cinique.

Напишите автору