|
Александра
Мавленкова
МЕЛОДИЯ
И ДОЖДЬ
(Рассказ)
Он умирал, и он знал это. Это была
единственная мысль, которая тонкой
проволокой ясности просачивалась в его
помутнённое болезнью сознание.
Остальные мысли напоминали ярких
тропических рыбок под толщей океанской
воды. Они шныряли вокруг него,
неразличимые в своём хаотичном движении.
Откуда-то доносились гортанные переливы
неспешного напева. О, Париж, твои
зловещие недра не скупятся подарить
случайному слушателю чарующе картавые
голоса своих детей. Песня окутывала
умирающего, сама того не зная,
становилась не праздной потехой для
завсегдатаев скрытого в подворотнях
кабачка, а превращала ничтожную смерть
незаметного человека в великолепный
спектакль для единственного зрителя с
роскошными декорациями.
Вода, пропитавшая насквозь его
одежду и старый потрёпанный футляр, вода,
грязными потоками струившаяся по тёмной
мостовой и низвергавшаяся из
водосточных труб, словно заявляла
свои права на этот мир.
Но ледяные, мокрые потоки больше не
имели над ним своей власти, жесточайшая
лихорадка царила в его тщедушном теле.
Сознание расплывалось, окружающий мир
то сжимался в грязно-ржавое сплетение
линий, то расширялся, как огромная
бледно-жёлтая сдоба.
Его жизнь, вопреки ожиданию, не
проходила перед его мысленным взглядом.
Лишь в голове стучала отчётливая мысль о
близкой кончине. Ледяные пальцы
последним усилием сжимали мокрое
горлышко бутылки, на дне которой лениво
притихли несколько обжигающих глотков
дешёвого алкоголя.
В соседнем кабачке одна песня
сменяла другую, временами музыку
перекрывали пьяные выкрики и визгливый
смех. Песня подхватывала мятущееся
сознание умирающего нищего, словно
ласковая волна и он думал, что так и
хотел бы умереть – унестись на волнах
дешёвой, но прекрасной музыки,
уподобиться лёгкой пене на самом краю
его долгой жизни.
Он улыбался беззубым ртом, впервые
за много дней, и дождевая влага стекала
по его морщинистому лицу.
Окоченение охватывало его всё
сильнее, не посягая на права жара,
терзавшего полумёртвого человека
изнутри.
Пожар его лихорадки неистовствовал,
закалённый организм из последних сил
боролся с болезнью, поднимая
температуру тела всё выше, рискуя сжечь
себя, вскипятить кровь в своих жилах, но
болезнь только с холодной усмешкой
наблюдала за бесплодными попытками
своего соперника-аутсайдера. Она знала,
кто является фаворитом в этом поединке.
Дождевая вода, проникала в узкое
горлышко бутылки, безмятежно смешиваясь
с её содержимым.
Его сердце сжималось от боли,
тяжёлый пульс набатом ударял в виски.
Сейчас он переживал все чувства, которые
когда-либо тревожили его неспокойную
душу. Он то тихо смеялся, то скрежетал
зубами, и снова начинал смеяться, не
замечая, как солёная влага его слёз
смешивается с дождём.
Он плакал, беззвучно, радостно, его
душа словно отделялась от тела, не
узнавая покинутый ею нелепый
человеческий силуэт, со старым футляром
на коленях, привалившийся к холодной
кирпичной стене и полупустую бутылку в
узловатых старческих пальцах.
А в ту же самую секунду в
противоположном районе великого и
безжалостного Парижа умирал другой
человек. Он покоился на широкой кровати
с балдахином, вокруг суетились именитые
доктора и соболезнующие родственники.
Комната была пропитана запахом лекарств
и соболезнований.
- Зачем ты уходишь? Разве ты не был
добр? Разве не был милосерден? Разве не
жертвовал нищим и церкви? Разве
не прожил тихую мирную жизнь, не кичась
своим положением и богатством? Ведь не
убивал, не крал, был верным мужем и
достойным отцом! Так зачем господь
забирает тебя из этого мира?…
В одно единственное мгновение две
оси в пространстве слились воедино и два
умирающих человека, широко распахнув
глаза, уставились в вечность,
взвешивающую всё на огромных холодных
весах. И лихую удаль одной жизни,
подобную сверкающему метеориту и ровный
мягкий свет другой. На мгновение одна
чаша весов покачнулась и неумолимо
пошла вниз…
Нищий
забился в последнем ужасающем припадке
предсмертных судорог, а умирающий под
шёлковым балдахином внезапно задышал
ровнее, пунцовые пятна лихорадки
покинули его щёки, по комнате пронёсся
вздох облегчения, родственники
зашептали:
- Ему лучше…
И лишь один доктор покачал головой.
Перед глазами обоих умирающих на
мгновение вспыхнул яркий свет и лишь
эхом в разразившейся тишине прозвучал
голос доктора у шёлкового одра:
- Агония…
В этот миг на лице больного
разлилась восковая бледность, черты
лица разгладились, и он ускользнул в
вечность, с выражением полной
безмятежности, застывшем на отрешённом
лице. А другого накрыл звёздной полой
своего тёмного плаща кудесник –
исцеляющий сон.
Через несколько дней по парижским
улицам плыла пышная похоронная
процессия, и встречные прохожие скорбно
снимали шляпы и, пропустив процессию,
спешили по своим делам. А на другом конце
города в маленькой таверне мастерски
играл старый скрипач и посетители,
заслушавшись, отрывались от своих
тарелок и бокалов. Их души на мгновение
наполнялись искорками счастья и
безмятежности. Эти искры прятались в их
сердцах, освещая лучшее, что было в
каждом, и оставались там, почти
незаметные, навсегда.
И в такт музыке по мостовой опять
застучали капли дождя.
|
