ГЛАВНАЯ

Оля Панасьева

ЗЮ
(Рассказ)

Я не помню его имени. В записной книжке есть телефон, издевательски небрежным почерком, 11-значная комбинация (Заграница) и загогулина, похожая на спираль. Впрочем, звонить ему я все равно никогда не буду.

В то же время я не смогу никогда и удалить из памяти воспоминания о нем. Из-за того, что их мало (воспоминаний), они в своей лаконичности сохранили необычайную четкость и перекатываются словно гладкие блестящие камушки в мокрой руке купальщика. И я люблю их рассматривать; скорее всего из-за их влажной яркости, контрастирующей с пристойной массой моей остальной жизни.

И есть что вспомнить. Зю стоял на Крещатике, высматривая симпатичных девушек. А я шла домой (к пельменям, телевизору и маме с бабушкой). Так что у нас уже имелось достаточно сближающих факторов. Заканчивалось лето.

Я заметила его только когда он заговорил. Он был на голову ниже меня, где-то 45 лет, с неприятно густыми черными волосами, в свитере и джинсах и светлых туфлях на босу ногу. В нем все было на столько отвратительно - и лицо, как бугристая картошка, и голос с манерными интонациями, и "р", тоже, наигранное и губы - старые, недовольные (о них потом) и главное, глаза - белесое прищуренное зеркальце этой импотентской душонки, пронизывающие меня из-под отвратительной густой челки. Я ненавижу мужчин с челками. У него было что-то не в порядке с зубами. И уже тогда, на залитой дивным золотистым светом улице, в этой предвечерней дымке, где прохлада вьется у самой земли, похотливым обещанием скорой ночи пробирается сквозь босоножки, тогда я поняла, что и у него и у меня есть что-то еще, какое-то фатальное сближающее свойство наших душ, противостоять которому я не в силах.

Это было именно то -с тем же необъяснимым интересом, с каким малыш ковыряет какашку, я представила его голым: с дрябловатыми белыми боками, неприятным холодным животом и розовыми сосками, нежно посаженными среди аляповатой нагрудной курчавости и с худыми короткими ногами в коричневых носках, онанирующим в полной тишине, с характерными чавкающими звуками, и головой, приподнятой точно так, как сейчас, когда он смотрит мне в глаза.

-Вы, наверное, фотомодель, - сказал он томно улыбаясь. Так улыбаются мазохисты, заглядывая в глаза своей госпожи: с наигранной мольбой и нетерпением и чем-то еще, воспаленным, трепетным и безнадежно эгоистичным.

-Нет, - ответвила я. Я могла уйти. Мне было неприятно. Его взгляд, лицо, нос картошкой - все было заведомо обречено на неудачу. И он знал это. И я осталась.

-Странно, - и сильно-сильно захотел взять меня за руку. С той сумасшедшей сновидческой вседозволенностью. Я почувствовала это. А он остался стоять, как раньше. С уродливой большой сумкой ремнем через грудь.

-Значит, вы фотограф?

Я тут же победила его, потому что он почувствовал себя польщенным и удовольствие с шизофренической гордостью было не спрятать. Мне стало неинтересно.

-Я не просто фотограф… я менеджер, художник... работаю в Париже. Найти новые лица весьма проблематично… вернее в плане уговорить их. Здесь девчонки очень даже… А по характеру - зеленые и глупые, шугаются всего, а сами два слова вместе связать не могут. А на них, на этот типаж лица сейчас сумасшедший спрос…Просто сложно с ними элементарно поговорить, все запуганные, будто я маньяк какой-то. Просто бескультурье элементарное!

Когда Зю был маленький, то скорее всего интересовался своей писькой чуть больше остальных мальчиков, возможно видя в этом кожаном орудии свое высшее начало и неоспоримое, Богом данное превосходство. Потом его обижали и притесняли, хотя он сам и напрашивался. С девушками были проблемы, потому что они тоже чувствовали его превосходство, но так как были животными, то не знали что делать и обижали его чаще остальных. Голосистые комсомолки с крупными ляжками вносили еще больший дискомфорт и тогда он решил стать Художником, сублимируя богатую юношескую сексуальность в искусство. Впрочем, по-прежнему безнадежно. С женщинами легче не стало. Они всю жизнь снисходили - отсюда и жалобные нотки, и профессиональное заискивание.

-Знаете, даже странно как-то, - притворяясь растерянной сказала я, - меня просто второй раз за сегодня пытаются склонить к половому акту подобным модельно-фотогрфическим способом. Впрочем, к вечеру, я вижу, повеяло Парижем…

-Он не понял, но с гнусной рабской надеждой продолжал смотреть на меня снизу вверх. Возможно, ему иногда за утренней мастурбацией видится какая-нибудь не особо противная особь, и как он тычится в ее раны, нащупывая там не то внутренности, не то непонятно что.

-Ой, я даже растерян, - сказал он шевелясь и не зная то ли попятиться, то ли остаться как есть.

-Ой, - передразнила я его со снисходительной ухмылкой.

-Я смотрю, что вы не только красивая девушка, но и очень…. очень… я бы даже сказал (он хотел сказать умная) самоуверенная. Даже необычно как-то.

-Ну и как вам в Париже? - спросила я глядя на его нейлоновую китайскую сумку.

-Нормально, собственно говоря, - ответил он, не понимая что происходит. Еще он, наверное, мечтает как будет сосать тонкий женский каблук, одновременно с этим в свою очередь фантазируя, как вонзит его в слизкое волосатое женское лоно.

-А я часто бываю в Париже, - соврала я. Он не догадался.

-Ну вот, мой телефон может быть…. автоответчик там всегда...

-Смешно, ей-богу! Обычно это у меня всегда телефон спрашивают… у меня нет ручки. А у вас - визитки?

-Это не проблема… это совсем не проблема… - ну точно так же, в той же мечтательной растерянности он лопотал одной разморенной шампанским творческой натуре, когда она попросила кондом.

Из еженедельника он вырвал половинку листика и написал номер. Протянул мне. Аккуратный пидорастический почерк. И остался стоять. Я посмотрела на листик, сложила вчетверо и бросила в сумку. И осталась стоять.

-Можно, я вас домой провожу?

-Нет.

-Вас кто-то ждет?

-А вас это как-то касается?

-Нет… хе-хе, но…- больше, несомненно больше уверенности, мальчик растет, - но мне в вашу сторону. А мы могли бы еще поговорить?

-Вы хотите пригласить меня в ресторан? - это было смешно, но пельмени вопросительно чавкнули и заулыбалась бабушка, а я на секунду напряглась.

Испугался.

-Нет, нет, - нервная улыбка, как от комсомолок, обступивших амфитеатром, и холодная батарея впилась в позвонки, - просто как-то жаль Вас… упускать.

-Я не упускаюсь. Я сама приду, когда надо. Ну и как бизнес? Что вы мне предложите?

-У вас есть портфолио?

-Нет. И вы мне сделаете портфолио, но так как вы мастер, несомненно, эксклюзивного направления, мне это будет дорого стоить?

-Нет… стоп, нет… как Вас зовут? Я могу, впрочем, сделать, если -хотите. С этого и следует начинать.

-А вот здесь я живу. До свидания.

Он остановился между мной и моей подворотней, улыбаясь, думая, что с ним продолжают играть.

-Так как здесь?

-Ну все.. спасибо. Хотя я и не просила вас, собственно…

-Так поговорим? - он будто протиснулся в подворотню поглядывая на меня краем глаза, как недоверчивая старая собака.

-Мы поговорили. Я позвоню.

-А как же портфолио, мне ведь нужно привезти, показать там у себя? Я что, вас на словах буду описывать? Вы как-то по-детски начинаете себя вести, если у нас начинаются деловые отношения, то нужно серьезнее быть, я уезжаю скоро.

-И что? - я все-таки остановилась. Он тут же взял меня за руку. У него были холодные мясистые пальцы, очень некрасивые и какие-то бесполезные, неловкие на вид. Я тут же выдернула свою ладонь и сделала шаг назад. Возможно, у него была жена. Они разошлись потому что она презирала его, а он издевался над ней и не мог заниматься с ней сексом. Она его бросила, но он смог убедить себя, что это он сам ушел.

-Например завтра, я не настаиваю на сегодня. Соберитесь мыслями, телом.. . (в смысле душ принять, он имел в виду) у вас есть одежда обтягивающая и туфли на каблуке?

-Только я вам не буду платить. Хорошо?

-Ну, как менеджер я из ваших гонораров буду иметь свои 40%, тогда и рассчитаемся.

-Значит, поехали в Париж…

-Завтра во сколько мне здесь ждать?

-В 10 утра. До свидания.

Я пошла домой. В процессе разговора мы успели познакомиться, мне он даже показал свои французские документы. Скорее всего это бедолага иммигрант, которого и за рубежом мешают с грязью точно так же как здесь, но с возрастом не перестаешь верить в свои амбиции, они напротив, становятся ближе, фанатичнее и чем больше в жизни не получается, тем сильнее ты сходишь с ума.

Дома мысли о Зю почему-то не давали покоя. Дело в том, что мы с ним были по сути в очень схожем положении. Я жила тогда в просторной и темной квартире сталинского дома, с мамой и бабушкой. Были тяжелые красные занавеси и пыльный тюль, ковер на стене, ковер на диване, фанерный журнальный столик со следами от чашек и времени, которые не прятались даже под бабушкиной вязаной салфеткой. Зеленые обои и стенка, из темной лакированной фанеры, до отказу забитая всяким хламом. И ваза хрустальная на телевизоре. И торшер. И кухня с сизым умывальником. И перевязанный пластырем брызгающий душ в холодной и большой ванной, где был вечно мокрый пол. И мой диван, в гостиной, застеленный ковром, с зайцем и мишкой, которых высаживали, теперь, к счастью, по праздникам только и во время генеральных уборок (последний штрих), на сложенные стопочкой подушки, которые ночью скидывались на пол. И как венец - деревянное с соломой панно на стене, изображающее хату бабы яги на куриных ножках и сову на крыше. Это все было безнадежно. И вечно, так как не меняясь просуществовало с первых дней моей жизни.

Бабушка сделала все возможное, что бы оградить маму от нехороших людей (история типичная и я ее рассказывать не буду) в том числе и от моего отца, так что они развелись, когда мне исполнилось 7 лет. Что касается самой мамы, то я все чувствовала, на том интуитивном животном уровне - чувствовала всех тех курчавых, плотных, седоватых, златозубых дядь, в процессе праздничных застолий, ни чем внешне не отличавшихся от других таких же дядь, чавкающих рядом. Замуж меня выдавать не спешили. Впрочем, это был следующий пункт программы моей запланированной счастливой (не как у матери) жизни. После того, как меня Поступили, родительский пыл в растерянности замер, так как по инерции они все еще летели на бешеной скорости в сторону моего дальнейшего благополучия. Только где его искать в этот раз - они не знали. Так как в нашей семье все, касающееся меня, было предсказуемо, и решилось если не до моего зачатия, то несомненно в самые ранние годы после моего появления - смысл моего воспитания заключался в неукоснительном следовании всем пунктам программы, тем самым динамично и без сбоев приближая меня к естественному выходу из жизни, когда все закончиться: сад № 22, букет гладиолусов в первом классе, музыка и плаванье, золотые сережки на мое 16-летие, белое платье на выпускном вечере, Киевский Государственный Университет имени Т.Г. Шевченко, свадьба от 3 до 5 курса, диплом уже живя не дома, а диссертацию писать можно и в декрете; и что бы муж помогал, а что после уже не важно, потому что будет мой собственный ребенок и по этому возвращаемся к первому пункту программы.

Так как к подобному жизненному раскладу меня готовили с младенчества, то я как-то ничего против не имела, даже лениво радовалась такой четкой определенности своих жизненных целей.

Возможно, преодолев еще один критический этап именуемый Поступлением (я буду историком, но из-за ребенка вряд ли осмелюсь работать), мы все находились в некоторой растерянности, так как для свадьбы было рано и поисками жениха следовало заняться только после начала учебного года.

И при всем при этом я всю жизнь сознательно абстрагировалась от окружающей меня действительности, никогда не чувствуя малейшего родства и привязанности к своим так сказать, семейным началам. Может, я и не задумывалась над тем, что я хочу на самом деле.

Я не любила рассматривать свое тело и красиво одеваться. Я не любила курить и пила только по праздникам с родителями. Раньше я много читала, но со временем все прочитанное казалось мне бессмысленным и каким-то чужеродным, меня не касающимся. В целом вся жизнь казалось такой… то есть не было ничего, что могло бы заинтересовать меня на столько, что бы заставить радоваться своему существованию и сердцу учащенно биться, в предвкушении этого события.

И вот тогда, тем летним вечером, что-то все-таки случилось. Потому что Зю не было в моих планах, и я сделала что-то фантастическое, согласившись с ним встретиться. Это было…. это было как в ванной, которую постепенно нагреваешь свей спиной, пока запотевает зеркало, расставив ноги направляешь струю и наполняешься облегчением, странной благодарностью по отношению к этой резиновой душевой кишке. Одновременно гнусно и приятно, как утром, нащупывая свое одиночество раздвигать слипшиеся густые волоски, а потом обязательно понюхаешь пальцы с беловатой пастой под ногтями.

Вечером позвонил Володя. Володе отводилась роль необходимого в современных условиях "опыта", и наше общение в целом поощрялось. Родители нас и познакомили. Так как Володя был частью той большой, по программе идущей жизни, то я, как и ожидалось, не проявляла особого сумасбродства и в наших отношениях была просто дружелюбна, не более. Володя очень ладно гармонировал с нашей кухней и красными металлическими коробками в белый горох с надписями "МУКА", "САХАР", "РИС" - такие долгое время были в каждом доме, так что вы понимаете о чем я. Володя вписывался в гостиную, с потрепанной ковровой дорожкой на старом невымываемом линолеуме и низкими креслами с залоснившейся зеленой обшивкой. Володя ходил в магазин, пока я занималась и покорно уходил, когда ему строгим голосом сообщали, что "ей нужно учиться", и с восьмого класса называли "молодой человек". И все, даже я, прекрасно знали, что ко второму курсу ему это все так надоест, что он обязательно влюбиться в кого-то другого. А у меня будет "опыт".

С Володей договорились, что завтра вечером я приду к нему в гости, потому что это суббота, и его родители уехали в село. Мне было хорошо и спокойно засыпать - в изголовье стоял складной фанерный стол, похожий на высокую тумбу, на столе бабушкина салфетка, ваза и красный дисковый телефон, трепыхался тюль и за открытой форточкой текла другая, не предусматривающая моего участия жизнь.

*

Утром я все-таки приняла душ и даже побрила подмышками и ноги. По поводу своей внешности я имела через чур четкое представление, и так как большинство авторов женского пола хотят видеть либо себя, либо свою героиню красавицей, или по крайней мере "очень необычной", то я без жеманства сообщаю публике что во мне на момент данных событий не было ни первого ни второго. И если зритель не понял, то даже "такой себе простой, нормальной девчонкой я не была" и фильм бы со мной никогда не сняли.

А Зю стоял у меня во дворе, между резными качелями и кособокой горкой, на этот раз с рюкзаком и в темном реглане, и после недавней сессии продолжительной мастурбации выглядел расслабленно, уверенно и еще более гнусно, чем вчера.

-Ну привет, хорошо выспалась? - спросил он, думая, под каким именно предлогом мы займемся сексом.

-А что?

-Хорошо выглядишь. У тебя отличная кожа - это очень ценится в модельном бизнесе. А тебя раньше снимали?

Я засмеялась.

-Подобным образом нет, а в общем - да. А фотографировали меня мало.

-Ты не догадалась взять фотографии?

-Нет.

-Ты какая-то дерганая, я хочу что бы ты расслабилась, настроилась на спокойный лад, - первая попытка взять меня за руку и погладить пальцы. Скорее всего, он приехал сюда с этой новой, современной и модной идеей подступления к особям женского пола, и впервые ему повезло. По этому Зю начинает новую жизнь, и сегодня утром перед умывальником это было по-новому, и вообще он, это больше не он, и отсюда столько уверенности.

-А куда мы идем?

-Я хочу сделать несколько снимков на природе, это обязательно для портфолио. Ты взяла с собой одежду?

-Да, немного, - на мне для конспирации были рябые шорты по колено, как у челноков, кроссовки и майка с надписями.

-Можем проехать в Гидропарк… или что тут есть не далеко и что бы людей не много, потому что я терпеть не могу, когда толпятся, комментируют.

Дело в том, что в детстве Зю испытывал особый дискомфорт когда ходил писать, в школе. Мальчишки всегда оказывались в туалете раньше его, а так как дверей там не было, то в его отсек между двумя разделительными секциями набивалось много одноклассников, которые всячески комментировали его мочеиспускание, и однажды с ними даже была девочка - такая боевая и противная, что даже хулиганы ее побаивались.

-Расскажи еще про работу. Ты работаешь на какое-то определенное агентство?

-Нет, я работаю на себя.

(Вернее ты хочешь работать на себя, но так как тебя отовсюду гонят, то иного выхода у тебя просто нет. И меня ты ненавидишь так же как и их, и как всю свою жизнь, потому что я на самом деле совсем не то, что тебе хотелось бы найти и сфотографировать).

-И как ты хочешь заработать деньги?

-Я ищу модель, становлюсь ее менеджером (как же ты любишь это слово!), организовываю ей съемки, обеспечиваю всем, чем нужно и имею свой процент.

-То есть это я тебя нанимаю?

-Я сам себе нанимаюсь, - торопливый ответ, а мне почему-то подумалось о зеленых влажных соплях и той неловкости, с какой он теребит свои влажные пальцы обивая пороги очередной конторы.

-А если меня возьмет агентство, которому уже будут платить комиссионные?

-А ты будешь платить мне.

-Получается, я буду и работать и платить тебе.

-Нет.

Мальчик злится. Представляю, как они воевали с женой. Ведь нужно было на ком-то практиковать естественное мужское чувство агрессии и подавления ближнего своего. К тому же он Менеджер, а Менеджер должен властвовать над подчиненными и в частности над низшим существом женского пола именуемым мною.

- Я хочу есть, и никуда не пойду, пока ты не покормишь меня завтраком, - сказала я, когда мы вышли со двора. Увидав месячный проездной в метро, я поняла, что живет он не в гостинице, а в маминой квартире, питается нерегулярно и испытывает многолетние проблемы с пищеварительным трактом.

-Где же я возьму тебе завтрак? - спросил он явно растерянный, так как для подобных заявлений с моей стороны было слишком рано. Загадочен и непредсказуем женский пол.

-Тут есть пиццерия одна, совсем не далеко. Пойдем. Только у меня денег нет.

-Так пойдем ко мне домой, я сам покормлю тебя, - он был почти раздражен, потому что мне отводилась совсем другая роль, и в том, что он получит меня сегодня, никто не сомневался, но подобная поспешность разбивала всю романтику тех душных и влажных мечтаний, что поселились в нем со вчерашнего вечера.

- К тебе домой я никогда не пойду, - сказала я медленно, не громко и не тихо, так, что кровь стынет в жилах и проникаешься плебейским восхищением. Менеджером могла быть только я. И он поплелся за мной, в подземный переход, и да, я видела это - нервно и сокрушенно теребя подол своего реглана. Вещи из Тати имеют свой парижский отпечаток, нельзя не признать.

Мы устроились в небольшой пиццерии быстрого обслуживания, за низким металлическим столиком. Он купил мне 2 куска пиццы и колу, себе ничего не взял и смотрел на меня с большим родством, чем раньше, потому что за подобную щедрость (нельзя, нельзя на женщин тратить, нужно с ними с пренебрежением, и тогда они сами…) предполагалась баснословная по размахам расплата. Мы, после такого, были уже почти как родственники. А я ела и расспрашивала его про работу и интересы. Зю оказывается художник. У него своя галерея и он называл мне все эти русские имена, скорее всего классики 50-х, которые у него выставлены, и что помимо модельного бизнеса, он занимается еще и изобразительным искусством.

Благие начинания. Только то, во что он верил с таким фанатизмом никому не нужно, потому что капиталистический мир сделан из кетчупо-кокакольных ублюдков, ничего в этой жизни не смыслящих. Только на чем-то другом, кроме них, денег не заработаешь. Скорее всего он ездит сюда на автобусе, иначе быть не может, и еще будет рассказывать мне, что ненавидит самолеты, и в его противном голосе будет много агрессии, потому что самолеты это - гамно, а автобус - это предел мечтаний, и все видно из окна… и все умные ездят только автобусами, а вот челночная сумка в красно-синюю полоску ему не подходит… значит, у него купленный в ранних девяностых чемодан, неоднократно отремонтированный, с заедающей молнией. Что меня все больше восхищало и раззадоривало в нем, так это фантастическая любовь к себе, даже какой-то трепет перед собственной персоной. В тяжелые времена он стоит в ванной, там на зеркале следы от брызг и зубной пасты, хлопчатобумажные темные трусы плотно обтягивают, темнеет редкая курчавая поросль на груди и он мажет неровным слоем пены свое лицо, поворачивая и так и эдак, но не сводя глаз с зеркала, пристально глядя в светло голубые зрачки и веря, бесконечно веря, что когда придет конец света, и все умрут, то он остается жить, что когда он единственный раз полетит самолетом и тот упадет, то он останется цел и невредим, что когда-нибудь к нему будут идти склонив головы и тыкаться носами в туфли, что ему будут заискивающе что-то предлагать и ласково советовать, а он будет такой же как и сейчас - надменно смотрящий на этот плебейский мир с холодком и тенью усталости.

-Когда ты будешь со мной, то никогда больше не станешь есть то, что ты ешь сейчас, - сказал он почти ласково.

-Почему? А что ты ешь?

-Я ем салат с оливковым маслом и диетический хлеб.

Еще ты наверняка читаешь какую-нибудь идиотскую книжонку по китайской оздоровительной тематике, очень редко, но с фанатичным удовольствием делаешь определенные упражнения и несомненно открываешь в своих мастурбационных сессиях астральные порталы.

-Хочешь быть моделью?

Ухмыляется, но терпит, зная, что не отпустит меня никогда.

-Нет, просто я это не ем. А тебе очень скоро придется перестроиться и кушать очень мало. Нужно немного похудеть, особенно перед съемками.

-А если я не хочу? - мне становилось скучно и я произвела звук трубочкой и заканчивающейся кока-колой.

-Ты все еще играешь в маленькую девочку. Не ломайся. Какой у тебя вес?

-Не знаю. Слушай, и ты что, серьезно хочешь меня увезти в Париж? - дело в том, что в подобном случае я бы согласилась и на салаты, и на хлебцы и даже… просто там я уж как-то смогла бы увернуться. Но на этом этапе мне становилось как-то жалко себя, потому что я научилась не строить иллюзий, потому что происходящее, если зритель не понял, было игрой и с его и с моей стороны, и мне было бы слишком больно подумать, что могло бы быть, если бы это было правдой. Потому что правдой оно не смогло бы быть никогда.

-Если ты не будешь себе же мешать… - он даже отвернулся, потому что поклонение началось и от него начинают зависеть. А это было как в той фантазии, где широко расставив ноги он стоит, закрыв глаза и приподняв голову, держа одну руку на поясе, а другую завернув в ее волосы, пока она одетая, перед ним на коленях…

-Просто если мне это не нужно. То есть если я смогу прожить прекрасную жизнь не встретив тебя? Может, мне совсем не интересно то, что ты мне предлагаешь.

-Знаешь, что у нас разное? - он был на высоте, он почувствовал что-то такое во мне, что я сама пока не уловила, в конце концов он старше… - то, что у меня много денег, а у тебя их нет.

-Тогда почему ты ездишь на метро?

-Потому что я умею экономить где надо, и оставаться счастливым в своем аскетическом существовании - у тебя просто критерии жизни как у всех, а я в свое время успел перерасти массы, - и сидел, довольный и почти добрый, откинувшись на спинку неудобного металлического стула. Дело в том, что в зачатках своего мировоззрения Зю был прав, и это раззадоривало еще больше,

-Ты планируешь сфотографировать меня, увезти снимки и потом забрать меня с собой?

-Нам пока рано об этом говорить. Сначала нужно иметь снимки. Мне нужно знать твои параметры… рост, вес, грудь, талия, бедра, - наверное из-за того, что последние три слова произнес медленнее и теплее остальных, я предположила наличие еще одной фантазии, связанной с легким обматыванием резиновой лентой и просто со словосочетанием "анатомические подробности"; несомненно его возбуждает и тревожит запах собственного пота. И он однозначно гетеросексуален. Мужчинами Зю брезгует на столько, что им нет места даже в самых анатомически развернутых фантазиях со внутренностями, ранами и фурункулами. Мысль о последнем меня тут же натолкнула на вероятность вышеупомянутого образования на его собственной ягодице, причиняющим чесучую неприличную боль.

-Ты знаешь, я как-то не измеряю себя.

Ему понравилось, как я сказала.

Просто не зная твоих размеров мы не можем говорить о каком либо сотрудничестве. Может, если у тебя совсем не то, что мне нужно, то нет смысла вообще идти куда-либо и что-то затевать.

-У меня нет сантиметра дома. И весов.

-У меня есть.

-У тебя мастерская?

-Увидишь.

Мы вышли на улицу. Зю решительно зашагал к метро.

*

Может быть мне стало на мгновение страшно, когда мы зашли в темное и какое-то слизкое парадное. Не работал лифт. Наши шаги отдавались неприятным влажным эхо. Мне казалось, что он ведет меня на поводке, приподняв руку, как обычно ведут лошадь под уздцы на узкой горной тропе - совсем близко к морде. Он молчал и это было очень страшное, агрессивное молчание. Поспешность и дерганость всех его движений возбуждали меня. Возможно, у него уже эрекция. У него очень-очень долго не было женщины и сегодняшний день по всем параметрам можно считать началом новой беспроигрышной жизни.

Щелкнул замок на старой, оббитой дерматином двери (точно как у меня) и мы оказались в узкой прихожей. Что можно делать с женщинами… можно елозить руками по всем ее чужим и совершенно незнакомым мягкостям, натыкаясь на новые и не всегда приятные запахи, и за это ее можно немножко шлепнуть по одной из этих мягкостей, и если это окажется щека, то можно протолкнуть свой большой палец в ее холодный мокрый рот и ощутить как мягкий слизняк размазывает вокруг ногтя густые слюни. Можно лечь на нее, всем телом, как на неудобный теплый матрац и своими бедрами раздвинуть ее ноги так, что ее волоски, своеобразным мхом будут щекотать живот, а член запутается в них и будет душно и одновременно холодно, и страшно входить туда, потому что маленькие такие точечки уже почти полностью наполнили чашу внизу живота и вокруг поясницы… как бы чешется…. и мокрое, и если дальше, то произойдет обвал.

-Сними, пожалуйста, обувь. Я ненавижу, когда в доме грязь.

Наверное, испугался. Настолько привык быть один, что сейчас присутствие материализовавшейся фантазии вносит сильный дискомфорт в течение его привычной домашней жизни.

Я прошла в комнату. Не застланная кровать и диванные подушки кособокой пагодой свалены на полу. Невероятное количество хлама. И книг. И коврик на стене. Умирающее алоэ под пыльным тюлем на сизом подоконнике. Приоткрытая форточка. Два кресла и между ними журнальный столик, весь заваленный хламом, одно из кресел полностью спрятано под одеждой.

-Хочешь чай?

Со студенческих времен осталось. Девушку нужно напоить чаем.

-Хочу.

-Только не знаю, понравиться ли тебе мой чай - я пью настой из трав.

-Давай что угодно, я не люблю курить всухомятку.

-Это очень плохо, что ты куришь.

Мы вышли на кухню. Металлические банки в белый горох были на своем месте. И куча немытой посуды и полиэтиленовых кульков в умывальнике.

Наверное ему хотелось когда-то замотать свой член в кулек. На самом деле он в своем одиночестве совсем неплохо устроился, и присутствие постороннего, может быть даже немного раздражает.

-У тебя есть дети? - спросила я, пробуя чай.

-Нет, - и как-то поежился и очень удивился.

-А жена?

-А какая тебе разница? Мы развелись много лет тому назад. Я ненавижу ее.

-Просто все, такие, как ты ненавидят своих бывших жен.

Его взгляд сам метнулся к одному из ножей. Это был хороший, немецкий нож, очень длинный и острый и он подумал, что этот нож можно будет использовать в том, что последует. А я все поняла и подумала, что ценю его за чистоту вида, так сказать, потому что большинство игр с ножом у сексуально посвященной молодежи носят какой-то бутафорский, запутанный и неискренний характер.

-А как ты знаешь, какой я?

Скоро, очень скоро он развернет меня к себе задом и насадит на себя…. как во сне.

-Я хочу курить.

-Только на балконе. Я не курю.

Светило солнце. На балконе было тоже очень много хлама и место оставалось только что бы стоять близко-близко, как в метро. Во дворе что-то грузили через черный ход гастронома на первом этаже. Летали мошки и пахло осенью.

-А скажи, у тебя уже был мужчина?

-Да.

-Мальчик?

-И девочки тоже были…

-А сейчас у тебя есть мужчина?

-Прямо сейчас - да.

-Я не люблю, когда женщина курит. После сигареты ее не хочется целовать.

-Совсем?

Он неожиданно нагнулся ко мне, и вырвав из пальцев сигарету, бросил ее с балкона и тут же черная лоснящаяся челка, и блеклые рыбьи глаза с морщинами и картофельное лицо с припухлостями и губы - эти старческие недовольные губы, такие бледные, что казались розово-голубыми - все это разом оказалось на моем лице и его язык с неожиданным напором залез ко мне в рот и резиновые губы напряглись и засосали меня а пальцы стали мять мою неожиданно твердую подростковую спину.

Потом мы отстранились друг от друга. Я вытерла рот, а в его лице появилось что-то из прошлой жизни - мольба, подчинение и это: "Молю, заклинаю, не уходи... ведь все было так хорошо.. так хорошо.."

-Ты выбросил мою сигарету. Мне нужно выкурить еще одну.

И тогда он, уже совсем не как в мечтах, опять обнял меня, нежно, выпуская неожиданно при этом все свое скопившееся одиночество, монотонность и неполноценность своих ручных возлияний. Мне приходилось наклонять голову, когда мы целовались, и я села на какой-то ящик, опираясь на балконные перила.

-Хочешь яблоко? - спросил он так ласково. Было ясно, что он устал от сражений с неблагодарными придурками и ему захотелось мирской оседлой рутины и кого-то, кому можно приносить яблоки на балкон. Это была самая страшная тайна его менеджерской жизни. И из всего, что можно найти для себя, я есть несомненно самое лучшее: юное и совершенное, воспитуемое под себя и свои интересы.

Не смотря на эрекцию мысли шли совсем иначе. Ему хотелось уткнуться в мои волосы, ему хотелось зарыться в мои свежие груди, ему хотелось давать. Это было новым избавлением, тем, что он так смачно отрицал душными синими ночами, пока трепыхался тюль над форточкой и гулко, торжествующе барабанил в голове пульс и дрожало все тело - синее, сказочное в этом ночном летнем сумраке.

Ванна была именно такой, как я себе представила - белый потрескавшийся кафель, мыло, паста и бритвенные принадлежности сваленные в собственном соку на углу умывальника, душевая кишка и грязный резиновый коврик на темном полу.

-Я принесу тебе тапочки.

Пока он был в ванной, я еще раз прошлась по комнате. Когда попадаешь в малознакомое помещение совершенно обнаженной, то кажется, что находишься в легком опьянении, или что у тебя температура.

Такой же точно дисковый телефон, как у меня. Только зеленый. И пара картин на стенах - только живопись, не соломенное панно. Журналы по-французски. И вон там, за кроватью в черной сумке пристойного вида (не чемодан ранних девяностых) лежат бумажные кульки из дорогих парижских магазинов. Если бы ему было 20 лет, то ему можно было бы только позавидовать. Наверное, все его мама… тормозящая процесс взросления тем самым верным шагом приближая его к беспомощной агрессивной старости.

Он вышел в трусах. Черных, хлопчатобумажных, достаточно плотно обтягивающих только что облегченные и еще не своем успокоившиеся органы.

-Хочешь, я сделаю тебе массаж?

Дело в том, что все люди после того, как попили чаю и совершили омовение предлагают сделать массаж.

-Да.

-Я легла на чужие смятые простыни и положила голову на подушку со съехавшей наволочкой. Знаете, эти нежные цветочки советского постельного белья…

-Я делаю очень особенный массаж. Вот у меня даже книжка есть.

Это было красочное издание в твердой обложке, по-английски и купленное скорее всего по смехотворной цене в одном из специальных магазинов где все стоит не больше определенной суммы.

Это было ужасно, потому что Зю не умел делать массаж и ему было очень неловко. Моя спина совсем не возбуждала, и хотелось как-то иначе… только из-за этой спины было не ясно - как именно. Он едва касался моей кожи, подушечками пальцев скользя вверх-вниз. В быстром молодом очертании моих лопаток и позвоночный выемки, и золотящегося пушка на плечах он, наверное, увидел пугающую тень своего не рожденного ребенка. Появилось какое-то новое теплое чувство, пахнущее корицей и свежими яблоками… несуществующие моменты, когда сидишь с ней летним вечером, делаешь что-то вместе и она смотрит внимательно и с улыбкой.

-Теперь тебе нужно перевернуться. Понравилось?

-О да…

Когда я лежу - у меня красивое тело и впалый живот. Он начал с живота. Так удобнее что ли. Ковер тянулся вдоль дивана и примерно на метр не доходил до потолка. К краю булавкой была приколота какая-то открытка. Низ задрался, как у распятого в агонии насекомого.

-Слушай, почему ты так напряжена? У тебя есть кто-то? - спросил он, елозя руками по моему животу.

-Я не могу иначе… Мне как-то это все странно.

Ярко светило солнце. Нет ничего более депрессивного, чем захламленная незнакомая квартира, пыльные книжные полки и отвратительно яркий солнечный свет, бьющий сквозь щель между кусками тюля.

*

…" Хорошо," - и он быстро метнулся к одной из этажерок. Его лицо было каким-то стянутым и безучастным, а эрекция - хорошо поставленной и наглой. И тоже, имеющей ко мне как к личности весьма посредственное отношение.

Презерватив произвел в этой солнечной тишине, как я и предполагала, полиэтиленовое шуршание и я откинулась на подушки, закрыв глаза.

Возможно, у Зю были какие-то мысли и про свечку в ящике на кухне, и про что-то что можно было бы подмешать в мой зеленый чай, а свечку - засунуть куда-нибудь в меня, и с чавкающим звуком пошевелить ею, но неожиданные чувства закружились вокруг его искрящегося сознания, загремела какофония - и потом наступила странная опустошающая тишина. И лишь блеклыми очертаниями среди безжизненной белизны проступало мое тело, неинтересно распростертое в его ногах.

Он не мог найти. Он почему-то начал бормотать какие-то неловкие фразы, что "этого так давно не было…". И действительно - все фантазии, все влажные, со спутанными липкими волосками и лысенькие, все изгибающиеся и стонущие сподвижники его мужественности приобрели неожиданно двухмерный эффект, сровнялись с экраном телевизора, потерли цвет и потом растворились, когда моя рука с легким презрением сделала направляющее движение. И жалким утешением оказалось сила его собственных рук… это постыдное, безысходное мужское бессилие перед совершенной влажной трубой, горячим туннелем, засасывающим тебя в вечность.

Он старался почти не двигаться. Он хотел вообще не думать, и застыл так, как насекомое, загипнотизированное солнцем.

Мне стало тяжело и я попробовала пошевелиться под ним. Его лицо было где-то в подушке, далеко за моим плечом.

Была тишина. Летняя полуденная тишина, волнообразно нарушаемая коммунальными звуками густо заселенного панельного дома, журчанием труб и звуками двора - нежным повизгиванием качелей и невнятными детскими лепетнаниями. Но это было все снаружи, а в самой комнате не было даже часов, которые бы тикали и могли бы хоть чуть чуть отвлечь.

Он не шевелился, и казалось, не дышал. Наш пот смешался. Из-за его плеча, заслонявшего практически все обозрение я могла рассматривать только потолок и угол подоконника, с алоэ.. Мои мысли текли спокойным ровным караваном - университетские ступеньки, лица бывших одноклассников, обложка какой-то библиотечной книги… стремительный полет над парком, где мы майской ночью пили шмурдяк и окно, точно такой же тюль у меня дома и привычный спектр домашних занятий.

Когда лежать под ним стало совсем невмоготу, я начала нежно гладить его холодную в испарине спину.

- Поласкай меня, - сказала я.

Он не отвечал какое-то время, потом резко соскочил с меня и уселся на краю кровати. И тяжело задышал и лицо его... это лицо дровосека, Урфин Джуса, палача из Трех Апельсинов, оно было сковано безумной гримасой нежности и боли. Мое сердце ту же дрогнуло, потому что я ценю неуправляемые эмоции и даже стало как-то приятно за себя. Мы могли бы поиграть.

Он выдержал, и резиновый чехол по-прежнему плотно обволакивал его и редкие капельки пота застыли по всему телу.

-Как?

Я раздвинула ноги. Он провел рукой и тут же что-то вспомнил. И опять смотрел, растерянно поглаживая мой живот.

-Там, - сказала я. Меня зажгла идея экзотики возможного оргазма.

-Где там?

-Я хочу, что бы ты полакал мой клитор.

Он тем временем уже снова ложился на меня, пытаясь пропихнуть остывший конец.

-Я научу тебя забыть об этом удовольствии и научу тебя новому, - сказал он, явно любуясь собой как бы со стороны - на вытянутых руках, как морское диво, как фавн, как искуситель, как персонаж картины Бориса Валлелджио - изогнувшийся на мне, слегка запрокинув голову.

Он лежал без движения какое-то время и потом вдруг изобразил резкий толчок, и тут же замер, плотно сжав губы и зажмурившись. Тишина. И опять отдаленные звуки большого густо заселенного дома… и снова толчок, изо всех сил, кажется, что можно еще дальше.. и замереть. И тишина.

Мне было даже как-то не противно, а просто скучно. Совершенность вида невозможно испытывать на себе продолжительное время, если этот вид совершенен в своем уродстве.

И снова - "Ы-ы-ы-х!!!" - и густое тяжелое сопение. И тишина.

А потом было два парных толчка и густой могучий вопль. И наш пот неожиданно стал холодным. И он наконец отвалился от меня в сторону.

-Ну что, понравилось?

-Ты знаешь, у меня такого еще никогда в жизни не было…

И гримаса новой мучительной нежности исказила его утомленное лицо.

Я курила на балконе и пила зеленый чай.

Он пытался разговаривать со мной и быть откровенным. Он сказал, что я ему понравилась. А у меня было великолепное настроение, какое-то творческое озарение, как после просмотра хорошего философского фильма. И мы вышли вместе на улицу. Он сфотографировал меня своим стареньким "зенитом" на фоне дворца "Украина", я оставила ему свой телефон, он попытался поцеловать меня на прощание, но я с улыбкой оттолкнула его и села в метро.

*

Он звонил этим же вечером, но я была у Володи, и он чем-то долго грузил мою маму. Он звонил следующим утром. Он умолял меня встретиться. Я бросала трубку, и он тут же перезванивал еще раз. Мамины нравоучительные речи на него не действовали. Он звонил поздно ночью, потому что был уверен, что моя мать сдерживает меня, и я не могу вырваться. А я , если говорила с ним, то от скуки ворковала, что он - лучшее, что у меня было в жизни, и что как только я смогу - то тут же приду к нему. И он опять звонил и пытался отчитывать меня за то, что я не была дома, когда обещала.

Он встречал меня во дворе и в подворотне. Но я ходила только в светлое время суток, когда вокруг было полно народу и он не мог даже ухватить меня за руку. Еще я старалась брать с собой маму, и она помимо всего прочего грозилась вызвать милицию. Он все равно угрюмо и торжествующе стоял где-нибудь в углу двора, глядя на меня с шизофренической улыбкой. Я видела залитую солнечным светом комнату, смятые белые простыни и его, как в дурацком сериале несущим мне поднос с утренним кофе.

Потом он уехал и стал звонить меньше - не больше двух раз в день. И все умолял приехать. А я спрашивала:

-Так ты любишь меня?

И он, Господи… он однажды ответил, что "да". И я содрогнулась, потому что ощутила, чего ему это стоило.

А я ответила, что не люблю, и никогда не полюблю.

И он орал, что это "Тот мальчик, да?".

А я говорила все время успокаивающим нежным голосом, что выводило его из себя еще больше.

Потом он перестал звонить.

Я старалась не вспоминать о нем, но какой-то странный сладковатый привкус остался, и если честно, то мне приятно.

Напишите автору