ГЛАВНАЯ

Мария Полянская

СОН ГОРОДСКОГО ВОРОБЬЯ (ГЛ. 3-5)
(Роман)

Глава 3. Дневник провинциалки

Я некрасива

Я знаю, что некрасива. Некрасива той  обычной красотой любой молодой женщины – грудь, не утратившая формы, ноги, не отяжелевшие с возрастом, руки, не изуродованные домашним трудом, волосы, не потерявшие цвет. Все то, что есть у всех, кто молод, и что утрачивается, когда приходит иное время. Истинная красота не бывает временной, она дается истинным трудом духа и тела и ее нельзя утратить только потому, что тебе грозит старость. Попробую пояснить это на простом примере. Рядом с домом, где я живу, окно в окно, стоит дом старого дирижера оркестра и его жены. Ангелочек, так уж ее зовут, далеко не так молода, как кажется на первый взгляд. И все же она самая красивая женщина, которую я когда-либо видела. Ее тяжелые иссиня-черные волосы развеваются на холодном ветру с канала, словно пиратский флаг, вызывающе круглая попа, по которой любит стучать ее старый муж, похожа на крутой бок хорошей голландской коровы, загорелое лицо, покрытой тонкой патиной морщин, сияет, как драгоценности в витрине ювелира-антиквара, громкий голос способен разбудить мертвого на соседней улице, а руки ее способны творить чудеса с человеком не только потому, что она медсестра, но и по другой причине. Она воплощение лучшего в роде человеческом, поскольку она и женщина, и мужчина одновременно. Старый муж давно сидит в инвалидном кресле, не водит машину, не в состоянии вычерпать подвал, когда его раз в год заливает мутная амстердамская вода, и не может заполнить налоговую декларацию. Все это и многое другое делает Ангелочек, легко и непринужденно обслуживая своих многочисленных пациентов и клиентов.

Дело в том, что у нее есть еще одна, достаточно высокооплачиваемая работа, где она может полностью отдаться нелегкому труду сестры милосердия рода человеческого. Прежде, чем ее получить, ей пришлось пройти жесткий отбор и получить письменное согласие мужа. Ей пришлось овладеть навыками древнейшей профессии в мире, но прежде всего ей пришлось прислушаться к своему сердцу, чтобы понять, как далеко простираются границы милосердия. Не просто быть ангелом в этом мире, не просто спускаться со светлых и ясных небес на заплеванную загаженную землю, не просто после прохладных и мягких облаков обнимать заскорузлую человеческую плоть, не просто после небесной амброзии дышать тяжелым духом больной земной материи. Ибо то, чем Ангел занималась по велению сердца, по долгу души и по собственному большому желанию, было сродни сошествию ангела с небес для тех, кто сам бы не смог даже подняться на ноги, заслышав трубный глас. Ангел была проституткой, помогающей инвалидам удовлетворять свои сексуальные фантазии. В этом призвании не было ничего стыдного или незаконного. Заботливое государство нанимало ее в качестве социального работника, потому что справедливо полагало, что те, кто лишен совершенного тела, так же стремятся к красоте, как и те, кому дан здоровый сосуд для духа. Поэтому Ангела взяли на эту работу, ведь те, кого она любила по долгу службы и по велению сердца, желали иметь именно такую настоящую красавицу. В их глазах Ангел была настоящим ангелом небесной и земной красоты, ее тело было совершенно физически для тех, кто сравнивал ее с собой, ее руки умели снимать боль и дарить наслаждение, ее голос мог поднять мертвого из могилы, а ее попа будила даже самое оскудевшее воображение. Они ждали ее раз в месяц, расходуя на нее специальное пособие и всю свою нерастраченную любовь, они дарили ей умопомрачительные подарки, они превозносили ее красоту и совершенство, они боготворили ее доброту и ум, они любили ее мужа, они жили ей одной от свидания к свиданию. А она была настоящим ангелом – загадочной женщиной-Лилит, доступной и недосягаемой, ласковой и далекой, мягкой и несгибаемой, телесной и одухотворенной. Она могла одарить, а могла пройти мимо, могла выбирать, кого любить, а кого отторгнуть, она была  всесильна везде – как жена немощного мужа, как медсестра в отделении тяжелых больных, как женщина по вызову мужчин-инвалидов. Я не видела ни одной женщины, более уверенной в себе и своей красоте и силе, чем Ангел. Временами я думаю, что она была настоящим ангелом, сошедшим на землю, над которым не властны годы, немощь и старость. Даже ее старение происходило не так, как у обычных людей, - она становилась выдержаннее, подобно хорошему вину, - ее волосы оплетала благородная серебряная нить, ее лицо покрывала тончайшая патина старинного золота, ее руки были разглажены миллионами ласкательных движений, ее ноги – зацелованы до блеска миллионами поцелуев и потому лишены волос и морщин безлюбия, ее живот был плоским, потому что на нем покоились головы, ее попа – по-прежнему круглой, потому что она всегда вызывающе поднимала ее вверх, а ее глаза были молоды, как тогда, когда она еще только родилась. Я уверена, что она будет жить вечно, как жила тогда, когда ее соседкой по душу окно в окно была героиня моего поиска, и когда Труди была молодой, хотя и вполовину не такой красивой, и когда тетушка Труди еще не обвязала весь дом, и когда на реке Амстел соорудили первую дамбу и начался сам город Амстердам. Только тогда Ангел еще не ездила на красной спортивной машине, не носила обтягивающих ярко-оранжевых брюк, а ее мужем еще не был бывший дирижер всемирно известного оркестра.

Я же просто некрасива, потому что мое обаяние временно, как временно обаяние миллионов молодых девушек, с широко открытыми глазами идущих по следу удачи в надежде хотя бы один раз крикнуть так громко, что все обернутся  и вздрогнут. Вскоре оно пройдет, это обаяние, и наступит средний возраст, когда нет задора кричать, а надо бы, а затем и старость, когда нет сил даже шептать, не то что кричать. А Ангел все будет так же вызывающе красива красотой нетления, потому такой ее будут видеть все вокруг, потому что такой она будет чувствовать себя каждую минуту своего бытия, потому что такой ее послал на эту землю господь, чтобы она радовала глаз тех, кому не дано быть совершенством.

Глава 3. Дневник автора

Чужестранство

Я чужая в этом городе, где живут одни чужие люди. Иногда это сложно объяснить и можно только почувствовать, что твой еле слышный аромат не вливается в общую струю запахов мегаполиса, и любой, кто пойдет по твоему следу, легко учует тебя, где бы ты ни прятался. Любой желающий без труда вычислит твою чуждую фигуру, повадки, то, как ты расплачиваешься в кафе, как идешь пешком по булыжной мостовой, как вежливо уступаешь дорогу, как садишься на землю, подстелив газету, как смотришь на белых и черных муравьев этого огромного муравейника. Проблема в том, что, те, которые считают тебя чужим, на самом деле тоже чужие, но только они не видят этого, и поэтому зачастую им кажется, что они составляют единую живую массу, тогда как ты лишь всего отдельный кусочек мяса, не более того. Но стоит взглянуть на них со стороны, и сразу становится ясно, что ничего единого в них и во всем нет. Боюсь, что только с высоты, на которую вознесен господь Бог, создается впечатление, что муравейник следует божественному промыслу, - на самом деле, все насекомые бегают, нюхают, размножаются и умирают, участвуя в общем движении, но сами не осознавая ни единой крупицы этого божественного замысла или промысла.

Не думаю, чтобы этот факт каким-то образом обременял остальных жителей города, хотя бы в такой степени, в какой он отягчал мою и без того непростую жизнь. Мне хотелось быть одной из многих, не выделяясь ничем, что бы бросалось в глаза окружающим. Помимо моральных и культурных соображений, главным стимулом была моя собственная безопасность и неприкосновенность – дело было в том, что я уже давно перешла на нелегальное существование и с трепетом ожидала того момента, когда мои бумаги, сделав положенный круг, вернутся ко мне со штампом вида на жительство. Но пока я все еще оставалась нелегальной чужестранкой и должна была подобно тени скользить по амстердамским улицам.

Как я уже говорила, не все одобряли подобное существование. Труди была уверена, что рано или поздно меня сцапают, и только сознание того, что доблестная полиция не может оказаться столь непрофессиональной, чтобы позволить мне безнаказанно ходить по ее земле, удерживало ее от звонка в департамент. Руди, напротив, был готов предоставить мне убежище на своей земле, где угодно. Бежать мне не хотелось, но надо было как-то уйти в тень. И именно тогда простая женщина, убиравшая в доме Руди и Труди, предложила мне выход – убираться в домах ее клиентов, поскольку ее  возраст уже не позволял ей успевать везде.

И я согласилась превратиться в уборщицу, в ярко-оранжевом халате-фартуке, фирменными оранжевыми же тряпками, ведром, моющими, чистящими, полирующими, отбеливающими и прочими средствами. Ночью на канале за смешные деньги я купила ворованный старый велосипед, чтобы возить многочисленное имущество по узким амстердамским улочкам. Я уезжала из дома еще затемно, чтобы Труди не слышала, как я гремлю ведрами, - ведь она все еще была уверена, что я пребываю в сладком безделье интеллигенции, или хотя бы ищу работу, соответствующую моему образованию. Она бы несказанно удивилась, если бы знала, в каких гостях я проводила время с утра до позднего вечера.

Дело было в том, что экономка Труди, как она сама гордо называла себя, принадлежала к элите своего класса, поскольку была вхожа в самые высокопоставленные дома города и всей страны в целом. Ее услугами пользовались заместители министров и департаментов, главные редакторы газет и деканы факультетов, владельцы престижных магазинов и популярные телеведущие, и еще много людей, имен которых она мне не раскрывала по профессиональным соображениям. Она же учила меня своему мастерству, далеко не такому простому, как это казалось на первый взгляд. Я научилась мыть и отмывать гладкое, шероховатое, ворсистое, чистое, грязное, нежное, грубое, мужское, женское, детское, универсальное, словом, все, что встречается в этом мире. Я научилась выбирать нужное из ненужного, чистое из грязного, веселое из грустного, словно всю жизнь только этим и занималась. Я стала различать многочисленные оттенки грязи, как если бы была художником, использующим уникальную технику грязеписания. Я полюбила грязь за то, что она была очень недолговечна на изначально чистой и девственной поверхности, за то, что ей предстояло умереть под моими руками, за то, что она была всем чужой и всем необходимой, поскольку  без грязи невозможна чистота. Я полюбила свою работу, а она полюбила меня – я стала пользоваться популярностью, меня начали приглашать в именитые дома наравне с экономкой  Труди, вскоре я была нарасхват – мне пришлось завести деловой еженедельник, расписывать всю жизнь на месяц вперед, приобрести мобильный телефон с функцией секретаря, купить мотороллер, открыть счет в банке. У моего ошеломляющего успеха имелась и оборотная сторона – я перестала быть невидимой, поскольку оказалась на слуху у большого количества людей, предпочитающих на словах исповедовать закон, а на самом деле – быть его ревностными нарушителями. Ибо дело обстояло так, что они все платили мне наличными – от председателя парламента до журналиста, от полицмейстера до телезвезды, от владельца сети отелей до правительственного чиновника. И никто ни разу не спросил меня, что я делаю в этой стране без визы, вида на жительство, права на работу, в крохотном амстердамском подвальчике с дорогим мотороллером, телефоном и счетом в банке. Никто не удивился, но никто не сдал меня в полицию, не сообщил обо мне в Министерство Труда, словом, не выполнил свой долг гражданина и патриота. Скорее напротив, многие видели в этом явную ущербность моего положения и платили мне даже больше, чем я того заслуживала. Они делились со мной сокровенными тайнами дома, они не стесняясь ходили в нижнем белье, они занимались сексом, пока я пылесосила в соседней комнате, мылись в ванной, пока я натирала стекла душевой кабины. Дальше – больше, самые смелые из моих клиентов не видели ничего зазорного в том, чтобы переспать со мной, их возбуждал мой акцент, чужая внешность, полные руки с небольшими кистями, аппетитные ляжки, все, что было незнакомо в белоголовых, худых, мускулистых представительницах элитного Амстердама. Сначала я пыталась противостоять, потом отговариваться незначительными поводами, потом сдалась и начала новую жизнь. Грязь и уборка никуда не делись, потому что моих клиентов возбуждало именно то, что я была и оставалась тем, кем была – не элитной  проституткой с карточкой члена профсоюза в кармане, а нелегальной девочкой-уборщицей, говорящей со странным акцентом на прекрасном литературном языке, с дипломом государственного университета в области истории страны, которая могла иметь меня во все дыры. Я убиралась там, где трахалась, и трахалась там, где убиралась, и это заводило почище порнографического фильма. Само собой разумеется, что мне платили гораздо больше за такой в прямом смысле грязный секс. Я была себе сама  золотой курицей, но те яйца дорогого стоили. Еле живая я добиралась домой поздним вечером с одной-единственной мыслью в голове – упасть на кровать и не видеть ничего, кроме бесконечно шаркающих ног проходящих мимо оконца подвала людей. Потому что на самом деле ничего не изменилось – никто не хотел помочь мне с документами, и я продолжала оставаться чужим запретным плодом. Ни на минуту мне не давали забыть, что я – чужестранка в этой стране, в этом кругу, среди этих людей и вещей. Я была им не ровня, и это доставляло самое острое наслаждение – видеть, как я убираюсь, мою руки, медленно снимаю фартук, резиновые оранжевые перчатки (если требовался оральный секс), дешевые хлопковые трусики из доступного универмага Хема, сажусь на недомытый невыскобленный пол, раздвигаю ноги, обнажая мохнатый пухлый персик, как послушно поворачиваюсь спиной, спотыкаюсь о ведро с водой, подкладываю под локти и колени ярко-оранжевые тряпки, беру деньги, пересчитываю сдачу, продолжаю как ни в чем не бывало хлопотать по квартире. Я знаю, что многие тайком делали видеозаписи, но вряд ли они догадывались, что я веду дневник с точным указанием дат, имен, фамилией, кратким описанием рода оказываемых услуг и размером платы. Вскоре я решилась дополнить дневник фотографиями, для чего наняла не слишком взыскательного фотографа из дальнего предместья, который снимал с этой целью комнаты напротив места возможного соития. Так я получила исчерпывающую фото- и фильмотеку по своим клиентам. Они не догадывались, что я задумала гениальный план, гениальный своим коварством и размахом. Они не думали, что у меня больше мозгов, чем у коровы голландской породы, и поэтому мой первый удар был впечатляющим и по силе, и по неожиданности. Я потребовала не так уж и многого – выправить документы и оставить меня в покое, продолжая, однако, выплачивать весьма скромную по местным меркам ренту. Возмущение, ярость, гнев, бессилие, покорность, стыд – вот что я читала в их лицах и жестах. Я жалела, что не могла снять фильм с этими людьми в главной роли, так хороши они были, когда гордо вскидывали высоколобую голову, трепали пшеничные волосы, ломали длинные холеные руки, я наслаждалась их надломом, я почти готова была их простить, я уже любила их таких родных, забывших о том, что я чужой человек из чужого мира.

Не удивительно, что спустя несколько дней у меня уже были все бумаги, позволяющие мне жить по закону, а также постоянные перечисления на мой счет в банке, где в специальной   ячейке хранился архив и завещание, передающее записи в руки специального департамента по борьбе с коррупцией в случае внезапной, скоропостижной или насильственной смерти. Я с наслаждением сложила в черный пластиковый мешок ведро, моющие средства, халат-фартук и неизменные резиновые перчатки и выбросила его на набережную. Утром его забрала мусорная машина, я не вставала с постели три дня, не отвечала на звонки, не завтракала с Труди наверху и не читала центральных газет. На четвертый день я позвонила в банк и узнала истинный размер счета. Менеджер банка говорил со мной чрезвычайно вежливо и слегка пришепетывал. Труди испытала горчайшее разочарование в справедливости и силе закона и потому утратила на время язвительность и поучительный тон. Теперь она больше походила на мокрого воробья, чем на революционерку и реформаторшу, и мне было ее искренне жаль. Я вышла на улицу и поняла, что что-то неуловимо изменилось во мне и в окружающем мире – я перестала быть чужой. Запах моего тела неуловимым образом оказался таким же, как и запах сотен тысяч прохожих, одежда утратила мешковатость, волосы перестали по-восточному виться, и исчез акцент. Я стала своей, сама того не желая. Когда я попыталась продолжить дневник на родном языке, то поняла, что рука не хочет писать с детства знакомые буквы, а язык не произносит такие понятные слова, как мама, дом, родина. Я напрочь забыла родной язык, страну, близких, адреса, фамилии – все, что связывало меня с прошлой жизнью. Это было невероятно, и это было правдой, и первый же психиатр подтвердил ужасный диагноз, который я поставила себе сама – полная амнезия доамстердамского периода жизни, необъяснимый, ничем не вызванный глобальный провал в памяти совершенно здорового человека. Я читала свой дневник и не узнавала событий, дат, я смотрела на письма и фотографии, но не могла вспомнить их авторов, я звонила по телефонам из старой книжки, но не слышала знакомых голосов. Лекарства и физиотерапия, массаж и посттравматическая реабилитация не смогли мне ничем помочь, и факт оставался фактом – я больше не могла рассчитывать на место преподавателя или переводчика, а больше я ничего не умела делать. Но зато теперь я была своим человеком, и даже Труди перестала обращать на меня внимание. Не без помощи бывших клиентов я оформила пособие по временной инвалидности, продала шикарный мотороллер и стала записывать все, что я еще помнила. Тогда я еще не знала, что эти записи и будут моей новой жизнью, ее содержанием и апологией, ее смыслом и оправданием.

Глава 3. Роман

Бог из машины

Вечером наконец прекратился дождь, и я смогла выкатить Руди в кресле-каталке на открытую террасу прибольничного кафе. Я заказала кофе, Руди зажмурил глаза на ярком солнце. Мы сидели молча до тех пор, пока я не открыла рот. Не стоит, сказал Руди, не стоит думать, что все кончается здесь и теперь или там и тогда. Ничего не кончается вообще, все продолжается, развивается, длится и множится. Нет ничего предопределенного, и в то же время все идет своим чередом. В это трудно поверить, этого почти нельзя понять, но дело в том, что все есть в той или иной форме – все, что будет в будущем, все, что осталось от прошлого, в этом и есть закон сохранения энергии или материи. Все, что должно с тобой произойти, уже происходит, а то, что произошло недавно, не может закончиться просто так. Словом, ты думаешь, что у тебя что-то за спиной, а на самом деле там, за спиной, нет ничего, все в твоих руках, все сегодня, все продолжается. Поэтому-то и не стоит расстраиваться, когда я на твой взгляд окончательно умру – на деле это будет означать, что я перестану быть у тебя за спиной.

Мне трудно поверить в это, но когда спустя несколько месяцев наступит состояние, близкое к физической агонии, я пойму, что этим ничего не кончается, а его жизнь всего лишь переходит из одного состояния в другое. Мне станет еще интереснее разговаривать с умирающим, мы будем встречаться почти каждый день, и в один из таких дней-посещений произойдет встреча, которая снова перевернет мое существование с ног на голову.

Мы весело проводили время в парке за корпусом психиатрического отделения. Пси-корпус, как его здесь называют между собой, представляет собой две высокие башни с окнами-бойницами, окруженные зеленью и стоящие за спиной сверкающего металлом и стеклом здания госпиталя. Чтобы войти в корпус, нужно иметь специальную аккредитацию фиолетового цвета безумия, иначе вежливые охранники, которых нет во всем госпитале, кроме пси-корпуса, не дадут ступить и лишнего шагу. В парке почти нет больных, и кроме того, Руди известен всей больнице, и охранники пускают нас гулять по засыпанным листвой и розовыми галечными камнями дорожкам.

Мы медленно ехали по парку, когда за поворотом вдруг обнаружилась фигура в зеленом халате с фиолетовым нагрудным знаком. Это была женщина, мулатка или метиска, высокая, стройная, с округлой соблазнительной грудью, мерно раскачивающейся в такт движению, с волнистыми волосами, убранными под больничную шапочку и пронзительно черными чуть раскосыми глазами на смуглом идеально гладком лице. Она шла навстречу нам, поднимая листья в воздух четким строевым шагом, и все вокруг замирало в ожидании ее прихода, словно это была зима или сама смерть в деловито-будничном обличье. Руди замолчал, когда она подошла близко и наклонилась к нему с высоты своего роста. Она ничего не сказала, просто взяла его за руку, словно для того, чтобы проверить пульс, хотя на самом деле он ее не интересовал. Добрый день, Руди, сказала она низким для женщины голосом, как ты себя чувствуешь. Анна, ты знаешь, не хуже меня, что я умираю, ответил Руди. Может, посидим у меня, предложила странная Анна. Анна, знакомься, это Мария, Мария, это Анна, сказал Руди и мы въехали в стальное чрево пси-корпуса.

Стерильная чистота и тишина поразили меня в самое сердце. Казалось, что в корпусе никого нет – ни больных, ни врачей, ни даже осенних мух, либо все они, включая мух и врачей, погружены в долгий сон, словно дворец из сказки, и во сне видят прекрасные сны, изредка заставляющие их вздыхать из легкой грусти. Я слышала, или мне казалось, что я слышала эти вздохи за глухими дверями без табличек, в которых что-то происходило тогда, когда я поворачивалась к ним спиной и лишь боковым зрением ловила движение каких-то существ. Впрочем, мы скоро миновали пустой коридор и оказались в кабинете Анны. Странный это был кабинет – пустой пластиковый шкаф на колесиках, легкий алюминиевый стол без тумбы, полки с толстыми свечами в кубических подсвечниках. Я почувствовала себя очень неуютно, однако Руди был без сомнения рад этой встрече. Он шутил, он рассказывал мне удивительную историю Анны, до 35 лет – бывшего мужчины и гей-проститутки, известной всему городу и кварталу Красных фонарей. Когда-то, во дни молодости, говорил Руди, я был влюблен в Анну, мы встречались, и Труди была не на шутку встревожена, но любовь продлилась очень недолго, потому что Анна бросила работу в шоу, разошлась с сутенером и поступила на психологический факультет. Спустя несколько лет Анна стала психиатром, а Руди – пациентом той больницы, где Анна работала в пси-корпусе.

Пока не окончился рассказ, я поймала себя на том, что не могу отвести глаз от Анны. Она была словно темная вода в омуте – в нее мучительно хотелось заглянуть, несмотря на животный страх в поджилках. Я заметила, что и Руди избегал ее прямого взгляда. Возможно, его пугала профессиональная цепкость глаз, не раз опробованная на пациентах пси-корпуса, возможно, он все еще был влюблен в Анну, возможно, просто устал и не хотел напрягаться. Я сидела, сжавшись в комок нервов, страха, ожидания, растущего напряжения, но тут все кончилось – запищал пейджер, Анна извинилась, и мы благополучно выкатились на зеленый лужок возле корпуса. Или держись от нее подальше, сказал Руди, или слушай ее во всем, с ней нельзя жить наполовину, она берет все, но дает гораздо больше. Правда, для этого сосуд должен быть абсолютно пуст, философски добавил он.

Несколько дней спустя у меня был безобразный срыв – оставшись без любимой работы, языка, близких и поддержки Руди, я напилась в одном из баров около Центрального вокзала, меня обокрали подозрительные ребята-собутыльники, и мне было нечем заплатить за выпитое, поэтому полицейские забрали меня в ближайший участок. Они долго составляли протокол, слушали мои невнятные объяснения и до утра заперли проспаться. Смутно помню, что я упомянула имя Руди. Проснувшись утром, я обнаружила себя в полубесчувственном состоянии на заднем сидении дорогого автомобиля с кожаным салоном и отделкой из светлого дерева. За рулем была Анна, и мы куда-то ехали. Так началось мое первое путешествие.

Анна была первым человеком, которому я понадобилась в том виде, в котором была. Анна не стремилась сделать из меня коренную жительницу Амстердама, прилежную налогоплательщицу, революционерку, нелегалку, уборщицу или девушку по вызову. Анна не собиралась меня ничему учить, ничего советовать, поскольку это было также глупо, как учить корову кириллическому алфавиту. Анна хотела вкладывать то, что могло в меня войти, и в этом ей не было равных. Дело было в том, что я была идеальной tabula rasa -  не помнящей родства, родного языка, ничего, что было всего лишь несколько лет назад. Я не только не помнила, я ничего не хотела помнить, и это тоже было на руку. Анна взвесила глину в руке и поняла, что из нее вылепится сосуд.

От меня ничего не требовалось – только жить, все остальное Анна взяла на себя. Квартира, страховка, машина, салоны красоты, походы в театр, литературные курсы – все это было ее рук дело, хотя со стороны казалось, что вещи были не связаны друг с другом и происходили сами по себе. Это разительно напоминало тот коридор в пси-корпусе, где чувствовался сквозняк от открытой двери, но нельзя было увидеть, кто стоит за дверью, если вообще кто-то стоит. Незаметно для меня в жизни стали появляться прежде невероятные люди, те, к кому я бы не посмела подойти, будучи уборщицей-проституткой.

Вполне возможно, что люди были те же самые, но теперь они смотрели на меня совсем другими глазами. Несколько раз я встречалась со своими бывшими клиентами, но ни один из них не узнал меня в новом обличье, и я вздохнула с облегчением, хотя бояться было бы нечего – мое постыдное по сути прошлое было хорошо известно Анне и не очень ее волновало. Ведь и ее собственное прошлое было весьма непростым, и зачастую именно это привлекало к ней столь интересных личностей. Председатель парламента забегал к нам на чашечку дорогого редчайшего аромата кофе, декан факультета искусств приводил богемных красавцев, наследники империи отелей по всему миру залетали на собственном вертолете на двусмысленные частные вечеринки в обширном подвале, без звонка заходили журналисты, телеведущие, художники, виолончелисты, книготорговцы, словом, все, кто как рыба в воде крутился в городе и около него.

Сначала я играла роль статиста – принимала гостей, дежурно предлагала кофе, слушала разговоры, ловила вежливые, но полные глубоко спрятанного смысла взгляды. В них читалось недоумение, вопрос, ревность, непонимание, наконец, возмущение. Дело было в том, что все эти люди были так или иначе связаны с Анной особой ниточкой – кого-то она лечила, кого-то – выводила в люди, кто-то любил ее в облике женщины или мужчины, кто-то был обязан ей возвращением в свет. Но все они пытались ухватить хотя бы кусочек той Анны, которую имели когда-то, и в этом была причина того, что она все время ускользала, просачивалась сквозь пальцы, растворялась в собеседнике. Она была ровна со всеми и не принадлежала больше никому. В этом был ее секрет, и я была единственным человеком, который это понимал, и то лишь в силу того, что сама представляла собой сосуд, наполняемый ее амброзией. Мне не было нужды цепляться за Анну – она сама держала меня крепче других привязанностей, она заменяла мне забытых и утраченных родителей, друзей, любимых. Не могу сказать, чтобы я была ей благодарна, но она и не нуждалась в моей благодарности, достаточно было того, что она мяла меня в сильных темно-ореховых руках и сгибала в нужном направлении всякий раз, когда я делала неверный шаг. Все остальные ясно видели, что я была новой игрушкой или пациенткой Анны, и я читала зависть в их глазах. Но еще я видела скрытое торжество – они предвкушали момент развязки – когда я приму нужную Анне форму и потеряю интерес для нее, когда она вдоволь наиграется со мной и решит бросить меня в воду, как щенка, которого таким образом учат плавать. Тогда я стану одной из них – по-своему брошенных, но по-прежнему любимых и привечаемых гостей в том доме, где они недавно были приняты воспитанниками.

Однако я старалась не думать об этом. Слишком много было в моей жизни учителей, проповедников, проводников, слишком часто кто-либо из них пытался изменить мою жизнь к лучшему, и в конце концов я просто устала сопротивляться напору и поплыла по течению. Оказалось, что это несравненно приятно – не сопротивляться, не испытывать боли, не воспринимать давление, просто существовать сейчас, сегодня, в эту минуту. Лежать в пенобархатной ванне, наслаждаться тонким вкусом вина, сидеть за рулем кабриолета, ехать верхом по золотому от осени лесу, танцевать на палубе в открытом море, словом, не делать ничего того, что может привести к какому-то результату. Сладкое ничегонеделанье, dolce far niente, вот что это было. Анна строжайшим образом запретила мне стремиться к чему-либо, таков был ее диагноз и метод лечения. Я все время к чему-то шла, пыталась понять, постичь, стать своей в мире, где мне не было места, приблизиться  к людям, которые казались мне верхом совершенства, создать то, что будет интересно тем, кого я страстно мечтала восхитить. В этом и была моя ошибка – я все время стремилась, все время желала, поэтому желаемое не шло ко мне в руки. Нельзя ничего слишком хотеть, учила меня Анна, нельзя ни к чему прилепляться, ничего возводить в абсолют, потому что на самом деле ничего нет того, чего бы у тебя не было – в тот или иной момент времени. Поэтому надо лишь выждать, пока факт обладания или достижения станет очевидным тебе самому или окружающим. Но ожидание не должно превращаться в муку, в ад бесполезного приложения усилий, в бездонную пропасть пустого вожделения – ожидание должно вызывать радость предвкушения, вечную радость вечного знания. Этому учила меня Анна, этому же учил меня Руди, но Труди и Матфею эта мудрость была недоступна. Труди всю жизнь доказывала миру, что только трудом можно изменить судьбу провинциальной девочки с глухим акцентом и непривлекательной внешностью, что только трудом можно победить страшный туберкулез и обрести духовное и физическое здоровье. Труди не понимала, как можно не стремиться жить и выжить, не понимала, почему Руди не стремится сохранить физическое естество, почему не борется с утратой облика. Даже после его смерти она не понимала, почему в его завещании нет ни слова о том, как увековечить его память. Труди была само воплощение стремительности – седой колобок на быстрых ножках, вечно в дороге, вечно в поиске того, к чему стоит стремиться.

Матфей воплощал собой другую сторону стремительности – ее силу притяжения, ибо свято верил в то, что стремление – уже действие, и оно способно переплавить человеческую и прочую натуру. Сила стремления была так велика, что оправдывала все – физическое и духовное рабство, в котором я находилась, желание превратить меня в то, что идеальным образом будет подходить его телу и духу, полное обладание мной. В конце концов, стремление стало настолько вязким, что его стали ощущать окружающие, и именно тогда вокруг нас разлилось сияние плодоношения. Стремление обрело физическую природу, стало существовать помимо нас и нашего желания, подчинило себе нашу жизнь. Я не выдержала бремени воплощенного желания – все время желать друг друга, все время обладать или желать обладать, что по сути уже было одно и то же. Одно движение хирурга, оставившее на всю жизнь след на теле, и магия слипания, или воплощенного устремления исчезла, а я стала свободной.

Лишь попав к Анне, я смогла постичь суть этого прекрасного учения. Лишь тогда я оказалась готова ничего не желать, ни к чему не стремиться слишком сильно, ничего не хотеть больше самой себя. Да и себя я не должна была любить или ненавидеть слишком сильно, потому что это тоже нарушало естественный ход вещей. Я должна была забыть о том, что я некрасива, не слишком стройна, не умею писать книги, не помню родного языка и никого не люблю. По мысли Анны, я была обязана воспринимать себя и окружающих как должное, получать удовольствие лишь от того, что происходит само по себе и не менять ничего по собственной инициативе. Таково было лечение, прописанное Анной, и таков был метод, столь успешно применяемый Анной в пси-корпусе и за его стенами. Но это было дьявольски трудно – все время удерживаться от соблазна изменить что-либо, имея все возможности под рукой. Стоило мне шевельнуть пальцем, и все завертелось бы в нужном направлении, но именно этого я делать не могла, не имела права. Я должна была терпеливо ждать, пока шестеренки дадут ход, пока Анна сделает еле уловимое движение глазами, и все произойдет так, как надо. Я никогда не знала, что она еще предпримет, ибо она была непредсказуема в упреждении моих запретных желаний. Я могла только ожидать в ленивом бездельи того, что она предназначила в качестве очередного лекарства от моего заболевания. Я могла наслаждаться тем, что имела в данный момент, но ни в коем случае не спрашивать ее о том, что мы будем делать завтра, через неделю, через год. Мы ехали в Африку на сафари,  потом плавали неделю на корабле Кусто, бродили по пустыне Негев в Израиле, катались на американских горках в Диснейлэнде, путешествовали по английским деревушкам, жили на фьордах, купались в Атлантическом океане, засиживались в сомнительных кабаках Амстердама, Парижа и Лондона, и сегодня я не знала, где буду завтра. Зачастую бывало так, что мы несколько дней практически не ели, потому что Анна теряла деньги и карточки, жили в ужасных трущобах и ночлежках, тогда как в другие дни тратили на гостиницы, еду и развлечения баснословные суммы. Иногда Анна подсыпала мне какие-то наркотики в еду, и я на несколько дней впадала в забытье и приходила в себя одна в совершенно незнакомом месте, где приходилось следовать инструкции, заботливо оставленной в зажатом кулаке. Так однажды, я неделю прожила в индийской деревушке, пока Анна не приехала за мной, а другой раз я очнулась в горах и три дня дрожала от страха и холода. Анна бросала меня без денег в незнакомой мне стране, и я не знала, когда она словно бог из машины, появится, чтобы увезти меня домой. Со временем она стала возвращаться за мной все позже и позже, а иногда мне приходилось самой выкручиваться – зарабатывать на одежду, на кусок хлеба, на билет обратно. Я уже не была уверена, что Анна когда-либо вернется вообще, поэтому полагалась лишь на себя. Возможно, это был следующий этап лечения – я должна была смириться с тем, что имею, принимать вещи такими, какими они на самом деле являются, одинаково относиться к нищете и богатству, грязи и чистоте, тревоге и уверенности, любви и ненависти.

Не могу сказать, что я приняла новое испытание бестрепетно. Теперь мне часто было страшно, тоскливо, холодно, одиноко,  меня унижали, мне приходилось браться за любую грязную работу, болеть, скрываться, но я не имела права отказаться от Анны и ее лечения. Я не имела права желать большего – ведь совсем недавно у меня было все, о чем только можно было мечтать, и поэтому я не могла стремиться к собственному прошлому. Жестокий урок, жестокое лечение, но я уже решила пойти до конца. Каждый раз, когда мне удавалось возвратиться домой, а по замыслу Анны, я должна была зарабатывать ровно столько, чтобы мне хватило лишь до дома, и ни центом больше, Анна с радостью принимала меня обратно. Мы снова жили в роскошном доме, навещали Руди, принимали гостей, путешествовали до тех пор, пока я снова не просыпалась где-нибудь в дешевом номере на другом конце света, с парой монет и правами в кармане. Так начиналось новое путешествие, а было их столько, что вскоре я потеряла счет местам, гостиницам, городам. Можно ли было желать лучшей жизни, лучшего доктора, лучшего города, чем те, которые у меня уже были, я не знаю. Иногда мне казалось, что поверх молодой кожи наросла толстая сухая корка, которой ничего не страшно.

Но я ошибалась, очень ошибалась. Я стала равнодушной к тем испытаниям, которым меня подвергала Анна, но не к ней самой. Иногда я ее ненавидела за то, что она так бесцеремонно вертит моей жизнью, иногда – боготворила за то, как непринужденно она распоряжается судьбами других людей и моей собственной. Она была богом и дьяволом одновременно, она искушала и очищала, она испытывала и вознаграждала, она принимала на себя и наказывала одной и той же рукой – любящей, теплой человеческой рукой богини. Слишком поздно я поняла, что у меня не осталось никаких других искушений, желаний, стремлений в жизни, кроме самой Анны. Я, как и все остальные пациенты, попалась в те же сети – я полюбила мучительницу, богиню, истязательницу, исцелительницу самой жертвенной, самой тяжелой, самой унизительной любовью. Я просыпалась с мыслью об Анне и засыпала с ее образом, я грезила о темно-ореховых руках, о мягкой теплой груди, о круглом чашеобразном животе. Мне хотелось укусить, поцеловать, погрузиться лицом в ее сладкий лобок, исследовать ее пальцами вдоль и поперек. Мне хотелось, чтобы она делала мне уколы, перевязки, я была готова на операции, вырывание зубов, все, что угодно, лишь бы тело Анны касалось моего, лишь бы мне было позволено видеть ее ровное спокойное лицо, ее темные добрые глаза.

Я стала ревновать Анну, я начала следить за ее телефонными звонками, визитами к пациентам, я потеряла сон, перестала есть, разучилась радоваться и смеяться. Самое удивительное, что такая чуткая и чувствительная, она молчала и улыбалась загадочной улыбкой богини. Я была для нее пациенткой, сосудом, глиной, не более того.

Однажды утром я поехала к Руди, потому что мое сердце было переполнено чувством, и я уже снова не принадлежала себе. Руди был близок к завершению земного телесного существования, я ясно видела признаки разложения и физической смерти, но они были не властны над его духом, и тогда я спросила у духа, что же мне делать. Дух Руди дал мне совет, какой мог дать только дух, лишенный тела. Дух сказал мне следующее – нельзя ничего возжелать слишком, а ты нарушила заповедь Анны. Ты пошла неправильным путем желания, этим путем ничего нельзя достичь, но можно лишь отдалить момент обладания. Чтобы обладать тем, чего хочешь, нужно отказаться от обладания, нужно потерять всякую надежду, нужно уйти, чтобы вернуться. Так сказал мне дух умирающего Руди, и был абсолютно прав.

В тот же день я переехала в другой район Амстердама, сняв комнаты у давнего знакомого на юге города. Неподалеку был вокзал РАИ, я ходила смотреть на поезда, ужинала в крохотных почти провинциальных ресторанчиках-кафе, покупала еду в дешевых супермаркетах, болтала с марокканскими мамашами в скверике, варила кофе новому хозяину и ела фирменные сэндвичи, приготовленные в старинном чугунном ростере. Его же я попросила за плату перевезти мои носильные вещи на новое место обитания. Я сделала все, чтобы больше никогда не встречаться с Анной – я перестала появляться там, где она имела обыкновение бывать, я порвала со всеми общими знакомыми, тайком навещала Руди, сменила номер мобильного телефона, ушла в тень и легла на дно, как если бы не было долгого времени, когда я жила в красивом доме на Принсенграхт .

Однажды я случайно забрела в квартал Красных фонарей – мне иногда вспоминалась прежняя жизнь с ее соблазнами и искушениями. Я заглянула в пару магазинчиков, а потом зашла на шоу в известный эротический театр. В темноте пробираясь к своему месту, я вдруг ощутила чью-то руку у себя на груди. Уже готовая ударить, я резко повернулась и увидела Анну. Можно сказать, что я еле узнала ее – в мужском костюме, с волосами, заплетенными в косички, утянутая жестким корсетом до плоской полумужской фигуры, она выглядела совершенно по-новому. Я обрадовалась и испугалась одновременно – я не хотела, не могла начать все заново, и все же покорно пошла за Анной к выходу, позволила усадить себя в машину, напоить какой-то странной жидкостью, чтобы почувствовать, как тело буквально отделяется от души, что оно немеет, становится невесомым, а дух отлетает в сторону и наблюдает, как Анна раздевает меня в роскошном будуаре гостиницы на реке Амстел, как она снимает жесткий корсет, высвобождает грудь, кладет ее мне на лицо, и я дышу теплым смрадом женского и одновременно мужского тела, как она снимает нежное белье, обнажая черный волосатый лобок, и трется им о мой живот, грудь и затем подносит его  к самому рту, как облизывает длинные темные пальцы и вкладывает их мне между ног, и я начинаю медленно умирать от желания до тех пор, пока не потеряю сознание, чтобы очнуться на следующий день в собственной постели.

Я сяду в кровати и вдруг заговорю на давно забытом родном языке, я вспомню родителей, друзей, жизнь до Амстердама, я смогу стать самой собой – тем, кем была до приезда в этот город и начала новой жизни. Я больше никогда не встречу Анну – ее не будет на кремации Руди, она уволится из пси-корпуса, продаст дом на Принсенграхт, а наши общие знакомые будут старательно избегать малейших о ней напоминаний. Вскоре неподалеку от Труди появится магазинчик, в котором будет продаваться бисер – все возможные виды бисера, веревочек, украшений, фенечек и прочей милой ерунды. Владелец магазина – эффектный темнокожий мужчина, собственноручно плетущий неимоверной красоты вещи, мгновенно раскупаемые жителями и туристами. Я буду много раз проходить мимо магазинчика, словно магнитом притягивающего яркими блестящими витринами, но ни разу не зайду внутрь, потому что дала себе клятву – никогда больше не желать того, что имеешь и не стремиться к тому, чего желаешь.

Глава 4. Дневник провинциалки

Я умна

Я надеюсь, что я умна. Во всяком случае, мне хватило ума бросить душный маленький городок на окраине страны и приехать в настоящий город с большими людьми и приключениями. Мне хватило ума снять тот самый подвальчик на канале, где столько времени провела она, заботливо сохранить и преумножить ее вещи, а также вжиться в ее ощущение окружающего мира настолько, чтобы почувствовать себя совершенно ей самой.

Странная категория – женский ум. Труди до хрипоты будет спорить, защищая универсальный характер ума как философской категории, а для докторши со степенью по психологии очевидно, что женский ум никак не может быть таким же, как мужской. Ум представляется мне чем-то вроде инструмента, не более – если хочешь, можешь пользоваться отмычкой, но если не хочешь, просто жди, пока дверь откроется, а она все равно когда-нибудь обязательно откроется, не так ли. Так и мой ум – до определенного момента он был мне просто не нужен – двери открывались сами по себе, или мне казалось, что они открывались сами по себе, но вот все доступные двери уже распахнуты, и я жду нового откровения. Если спросить, чего же я жду, мне будет трудно открыть рот и правильно ответить на такой простой вопрос – зачем я приехала в этот город, поселилась в этом доме и пользуюсь ее кофеваркой и печкой-обогревателем, потому что на первый взгляд, я ничего не добилась этим поступком. Но это только на первый взгляд, я бесцельно провожу время в душном сыром подвальчике, пялясь на стройные мускулистые ноги туристов и разносчиков газет. На самом деле я жду того момента, когда мне откроется некая истина, и я смогу стать тем, кем хочу – ей самой. В душе у меня чувство, что ждать мне осталось немного, я закрываю глаза и вижу, как это происходит – в дом стучатся люди с диктофонами и фотокамерами, я даю интервью, появляюсь в газетах и журналах, пишу рассказы и романы, обживаю роскошный дом-памятник на канале. Вот тут мне, наконец, должен пригодиться замечательный женский ум, позволяющий как ключиком открыть сердца, умы и кошельки людей, верящих в легенду. А пока мне вполне хватает того, что у меня есть место и время, которые когда-нибудь удачно совпадут, и я пойму, что мне пора. Нужно немногое – всего лишь жалкие доказательства того, что ее больше нет, что ее следы безвозвратно потеряны, что люди, знавшие ее лично, больше не уверены в том, что та, кого они когда-то видели, была тем самым, за кого себя выдавала. Тонкое стечение мест и обстоятельств должны дать мне ту степень свободы и безнравственности, которая позволит совершить главный в моей жизни поступок.

А пока я подобна куколке, живущей в плотном коконе чужих мыслей и обобщений,  паразиту, сидящему под кожей незаметно для хозяина, пауку, прядущему нить будущей охоты в полной темноте. Время мое не пришло, и моего ума хватает, чтобы понять это. Не хватает ума тем, кто окружает меня и делит со мной чужие воспоминания. Труди – вот мой антипод, вечно деятельная, вечно хлопотливая хозяйка моего подвальчика Труди, бывшая жена ангела во плоти Руди и соседка плотского Ангела, она готова пойти на все, чтобы искоренить всякую память о той, которая жила здесь совсем недавно. Она и не догадывается о том, что я заботливо сохранила ее вещи, ее запах, ее обстановку в подвальчике, потому что ее единственным условием было отправить старое барахло на свалку. Труди не знает, что я все знаю о прошлой жиличке – ей я кажусь толстоватой девочкой-провинциалкой, и она искренне не может понять, почему я не ищу работу и не учусь в городском университете. Она неодобрительно смотрит на меня, когда я целыми днями валяюсь на узком диванчике, пью крепкий кофе и совершаю ежевечерние прогулки по городу, однако она молчит, потому что не знает, почему я это делаю. Она никогда не сможет понять, почему я так поступлю с ней, с Ангелом, с памятью безвременно ушедшего Руди, с новым воплощением Анны, с карьерой успешного Матфея и со всем городом, вместе взятым. Я задаю себе вопрос, что было бы, если бы она знала о моих замыслах, смогла бы она слабыми деятельными ручонками остановить крутую провинциальную кровь, уже вскипевшую в моих сосудах. Думаю, что нет, никто не сможет мне помешать осуществить задуманное, задумать содеянное и потом никогда не жалеть о том, как закончилась моя жизнь и началась новая эра.

Глава 4. Дневник автора

Война с городом

Сегодня я поняла, что перемирия не будет. Город объявил мне войну, окончательно и бесповоротно. Мы оба долго крепились, чтобы жить в худом мире – я не могла погрузиться в него, а он не хотел меня поглощать, мы оба сопротивлялись насильственному соитию, и он не выдержал первым. Моя совесть абсолютно чиста – я делала все, что было в моих силах – я дышала его склизким ароматом подвала и промокших сигаретных бычков, я навещала его старейшую долгожительницу тетушку Труди, по самые уши увязнув в ее затейливом вязании, я терпеливо разматывала ленту рассказов и нравоучений Руди, я прилегла нога к ноге к мужчине, чей член был еще более урбанистичным, чем гнилой городской дух, я отсидела срок в главной городской психушке под неусыпным наблюдением триединого бога-женщины-мужчины, я смывала в городскую канализацию грязь, пот и сперму городских голов, я  вырвала родной язык из груди и заменила его корявым городским диалектом, я обрюхатила страждущих городских мамаш и коров, я готова была быть никем и никем оставаться – что еще я могла сделать, чтобы дух чужестранства выветрился навеки из пропитанной им кожи? А что сделал город, чтобы впитать меня, искоренить мой дух? Что предпринял этот чертов ковчег, где есть место всякой твари, да еще и ее паре в придачу, всем, кроме меня? Приходится признать, что ровным счетом ничего, ничего не произошло за то время, которое мне показалось вечностью в худшем смысле этого слова. Я выхожу на улицу и вижу, что жизнь не изменилась, хотя я успела умереть и возродиться из ничтожнейшего пепла и высохшего кала десятки, а может, сотни раз. Ничего не может измениться, даже если меня, голую, связанную по рукам и по ногам, протащат на колченогой деревянной телеге через весь город и публично колесуют на главной площади имени плотины на реке Амстел, откуда начинался этот город. Никто не содрогнется, потому что я – чужая, и мое равновесие плоти и духа не участвует в равновесии города и его обитателей. Я поняла это, вернувшись из долгой поездки, когда хочется кричать, но никто не слышит, когда хочется зарыдать, но никто не поймет, когда хочется умереть, но нет никого, кто бы принял твою жертву. Я в отчаянии бродила по улицам, пытаясь понять, что делать дальше. Руди уже был слишком ангелом, чтобы касаться земных дел, он парил высоко в небе, и мы временами почти не видели его. Труди готовилась писать книгу, Анна закончила свое физическое существование в облике женщины, Матфей не смог узнать меня, столкнувшись лицом к лицу в крохотном баре под названием «Смалле» на  соседнем  канале, Ангел уехала навещать клиентов на другом конце страны, словом, наступила тишина, недобрая тишина ожидания. И вот наконец, она прорвалась – то была первая весточка от неприятеля, честно предупреждавшего меня о последствиях безрассудного поведения чужака  в стае.

Это произошло таким образом – темным октябрьским вечером, после трех дней нескончаемого холодного дождя, за дверью вдруг раздался глухой, угрожающий шум. Постучали, потом постучали еще раз, потом забарабанили, и я в страхе побежала открывать дверь подвала. Стоило мне приоткрыть щелку, как дверь внезапно распахнулась сама, и меня опрокинул поток мутной грязной черной жижи с окурками, одноразовыми шприцами и фантиками от жвачки. Поток вливался в подвал, подхватывая мои вещи, подступая к книгам, компьютеру, и я бросилась спасать то, что еще не досталось воинственной жиже. Сверху скатилась Труди, мы засучили рукава и брюки и стали методично вычерпывать непрошеный город. Он не сдавался, он воинственно пах гашишем, блевотиной, старым куревом, пережаренным кофе, перегретым кипятком, ржавыми велосипедами, поношенными джинсами и прочими городскими ароматами, но мы все так же передавали друг другу ведра, полные темной воды. К ночи все было покончено, город отступил, дождь прекратился, я включила обогреватель, разложила книги в саду и уехала на две недели к своим знакомым в провинции. Когда я вернулась, от потопа остался непреходящий запах сырости, испорченные водой словари и незаживающая боль в душе от того, что кто-то хотел смыть даже следы моего пребывания здесь.

Но это было только начало. Потом пришла болезнь – не исподволь, а сразу, мучительно и страшно, меня скрутило болью, я упала на пол и лежала, не в силах подползти к телефону. Так продолжалось несколько часов или дней, я теряла сознание от рвущихся внутренностей, стучала кулаком по полу, но серый камень не пропускал звуков, дом был пуст и угрюм, а я - один на один с болью. Когда через несколько дней бреда и боли появилась Труди, она так и нашла меня скорчившейся на полу, усохшей до размеров своего страдания, закрытой, словно потревоженная раковина. Заботливая Труди отвезла меня к врачу, вернее, я с ее помощью смогла доползти до ближайшего врача, который спокойно объяснил мне за жалкие 30 гульденов, которые он обычно брал с турков и малоимущих марокканцев, что это были всего-навсего почечные колики, но они прошли, и беспокоиться больше нечего. Надо сказать, что они прошли в тот момент, когда я легла на смотровой стол, и в глазах Труди я прочла недоверие к тому, что сказал доктор и что сказала я. Она не верила никому и была права – ведь не считая туберкулеза, полученного в Равенсбрюкке, она больше никогда не болела, и врачи были ей абсолютно не понятны. Обратно я шла своими ногами, Труди семенила рядом и ожидала объяснений. Мне было нечего сказать ей – ведь не говорить же в самом деле, что это не болезнь и не приступ опрокинули меня навзничь на каменный пол – это город хотел сказать мне, что мои внутренности ему не подходят, как не нужны они бальзамируемому трупу, и их нужно удалить безболезненно и навсегда.

Дальше я могла предполагать что угодно, и события не заставили себя ждать. Сначала я потеряла дом, пусть и затопленный и пропахший плесенью и гниением. Труди позвала меня наверх и усадила за бокал старого вина. Мы пили вино, я вспоминала слова Руди о корове, коей было все равно, какое пойло глотать, Труди решительно открыла рот и заявила, что настало время уходить. Труди сказала, что она устала от моей жизни рядом с ней, от моих поисков несуществующего совершенства вместо ясного стремления к округлой понятной цели, от подозрительных связей с теми, кто, по ее мнению, был недостоин моего мизинца, от женщин, играющих в моей жизни несравнимо большую роль, чем мужчины, от подозрительных денег, смущавших ее чистое воображение, от перемен в моем физическом облике, которые, как предполагала она, меня явно не красили, от чересчур большого доверия, оказываемого Руди, словом, я была ей в тягость. Труди сказала, что она пишет книгу, где каждому из нас найдется место и время, но я буду смущать ее своим присутствием, постоянно напоминая о том, что не все законы в этом мире, в этой стране и в этой жизни можно поверить плотью и кровью. Я все поняла, ведь я знала, как дух Труди близок духу города, как ее уста привыкли изрекать его истины, и я приняла мудрость ее решения и своего выбора.

В тот же день я переехала в новенький чистенький пригород, в безликую квартирку, которую сдавала экономка Труди и моя старая приятельница. Я не стала обставлять это убогое жилье без прошлого и будущего, побросав на пол широкие матрасы, подушки, вышитые тетушкой Труди и влажные, пахнущие великой рекой книги. Ничего не изменилось, кроме широкого пустого неба в окне, с которого однажды спокойным тихим вечером свалился неправдоподобно огромный Боинг 747, распоровший дом и мою квартирку пополам, словно застиранную ткань. И лишь потом Руди стал ангелом, а Труди выпустила книгу с коротким и емким названием «Бывает и так», и я поняла, что не могу молчать и оставить все, как есть, то есть так, как понимают непосвященные, далекие от нашей жизни люди, и решила, что голос моего дневника слишком слаб и тонок, чтобы кричать, и решила написать правду о том, как я пыталась не быть чужестранкой в этом мире, в этом городе и в этой жизни. Но тогда все смешалось, когда в окно моей кухни влетел широкий тупой серебристый нос, и она стала разваливаться надвое, а я – медленно оседать вместе с бетонными плитами. Меня откопали сразу, я была жива и почти что невредима и потому смогла внятно объяснить, что произошло. Мои вещи, компьютер и книги растащили смышленые мародеры, я осталась без крыши над головой, сжимая в руке чудом уцелевшую версию дневника на особом, защищенном диске. Я поняла, что решение, принятое мной после ухода Руди и появления книги, окончательно отрезает все пути к отступлению, и в первый же вечер, в молодежной гостинице, где жили погорельцы, написала первую строку. Я ничего не сказала Труди, а она не спросила меня о том, что я думаю по этому поводу, мы просто продолжали пить вино из погреба Руди и молчать. Зато мне позвонил Матфей, не знаю, как ему удалось разыскать меня в этом огромном стогу сена. Мы встретились все в том же кафе «Смалле» на берегу канала, но на этот раз я подошла сама, иначе он опять не узнал бы меня. Мы пили пиво, желтое, горьковатое пойло горожан и подмастерьев, напиток и еда одновременно, и молчали. Молчали тела, молчали рты, молчали руки, сжимавшие ручки кружек. Он заговорил первым и сказал, что женится, женится на светловолосой голубоглазой мускулистой блондинке из хорошей семьи, упаси бог, ничего общего с этим городом. Он сказал, что она чудно готовит индонезийскую и китайскую кухню, водит спортивную машину и ухаживает за розами. Еще он сказал, что она не умеет только одного – не умеет валяться в постели, как кролик, и быстро вертеть задом в такт с движениями его члена. Я спросила его, чего же он хочет, и он ответил: ты умеешь это делать так хорошо, приходи на мой день рождения, будет вечеринка свингеров, поменяемся партнерами и ты ей покажешь, ведь это так просто. Мне было нечего терять, и я пришла. Дебелая кобылица с вытянутым от усердия лицом и отвисшей задницей, и ей мне придется показывать, как вертеть задом, насаживаясь на вертел любви и желания, я фыркнула и убежала в глубокую амстердамскую ночь. Трамваи и автобусы заглохли, мосты развели, и мне ничего другого не оставалось, кроме как скоротать время в кафе неподалеку от Лейденской площади. За столиком напротив сидела странная пара, она напоминала меня, а ее подруга – Анну много времени тому назад. Я приросла к стулу, не в силах сдвинуться с места. Они много и оживленно болтали, псевдо я положила руку на колено псевдо Анне, псевдо Анна мягко отвела ее в сторону, но беседа не прерывалась. Я смотрела, как двигались их губы, руки, как дрожали от дыхания груди под тонкой полупрозрачной тканью, они попросили счет и собрались уходить, повернувшись вполоборота ко мне. Во рту у меня пересохло – это были я и Анна, никаких сомнений. У меня уже были призрачные двойники, легко просочившиеся сквозь меня к выходу. Я ощутила на лице легкий прохладный ветерок их бесплотных тел и увидела, как они растворились в темноте. Ему не удалось затопить меня зловонной амстердамской грязью, разворотить на куски камнями в почках, вытравить всякую память печатной бессмыслицей, раздавить упавшим с неба самолетом и расплавить на члене чужого желания, но он нашел не менее изящное решение – просто удвоил мое существование, создал призрак меня и моих спутников, также обреченных на бесплотное скитание по городу. Это было уже слишком даже для меня, но даже ребенок не рождается быстрее, чем через девять месяцев. Мой плод почти созрел, оставалось набрать немного жира, нарастить мясо на крепкие косточки. Я готовила свой ответ городу, всем, кого любила и ненавидела, домам, где жила и была счастлива, людям, ведшим меня под руки, каналам, затопившим мои мечты и далекой родине, оставившей меня своей милостью.

Глава 4. Роман

Новый дом

После того, как Анна ушла из моей жизни, Руди превратился в ангела, и благодаря Труди и Боингу 747 мое жилище окончательно утратило физическую форму, я поняла, что есть только один выход – найти дом, где бы город еще не успел пустить корни, место, где я бы еще не успела побывать чужой, людей, которые бы ничего не знали обо мне. Я хотела уединения и времени, чтобы зализать раны, отрастить новую блестящую кожу, научиться жить по-новому. И все же мне не хотелось уходить слишком далеко от тех мест, где я была когда-то счастлива, пусть недолго и не совсем так, как представляла себе.

Этот старый хутор понравился мне сразу – уединенно стоящий посреди правильных прямоугольников-пашней, дорог, проложенных с ювелирной точностью, он казался пришельцем из другой эпохи – прохудившаяся темная крыша, старый замшелый камень, потемневшее от старости дерево, запах сырости и легкой гнили, поднимающийся от земли прямо в ноздри, запущенный сад, словом, все говорило о том, что дом одинок и отчаянно нуждается в новых деликатных хозяевах. Слава богу, что у меня имелся кое-какой капитал, накопленный не слишком благовидным способом, однако его как раз хватило, чтобы после непродолжительной дискуссии с банком оформить кредит и начать новую жизнь в качестве домовладельца.

Когда входишь в чужое жилище, лишь недавно таинственным образом сменившее владельца, остается только гадать, получится ли у тебя роман с этим домом, или вам все-таки придется разойтись. Когда я перевезла жалкие пожитки, уцелевшие после пожара, и прошлась по огромным гулким помещениям бывшего амбара, мне стало ясно, что у нас много общего – мы оба жили чужой жизнью, дом и я. Мы подстраивались под тех, кто бороздил наши просторы, проходил сквозь наши стены, мы защищали тех, кто нас использовал в своих целях, мы изменяли тело и дух в угоду мимолетным настроениям и веяниям, и что же – это ни к чему не привело, вот мы сидим на развалинах собственной истории, вынужденные собирать ее заново из мельчайших частиц давно утраченного прошлого. Мне было легко внутри этого опустошенного пространства без души и истории, как ему было легко со мной – я ведь ничего не хотела, не требовала и не делала, просто лежала на кушетке, позаимствованной у Руди по причине ее полной ненадобности, просто сидела на сохранившихся от прежних хозяев стульях, просто пользовалась мебелью, свезенной в качестве мусора и хлама многочисленными знакомыми и оставленной ими с огромным чувством облегчения. Дом и меня подобный коктейль никак не оскорблял, мы инстинктивно понимали, что наше содержимое неизмеримо глубже дешевой потасканной формы, и оно непременно обогатит все, что с нами соприкасается.

Так и вышло. Спустя некоторое время на пороге появились представители голландского телевидения, которым очень приглянулся дом для натурных съемок мистического триллера. Единственным условием с моей стороны было провести в дом воду, газ и отопление, но сделать это так неочевидно, чтобы ни я, ни дом этого не заметили. Уезжая, киношники оставили нам всю мебель, специально созданную для съемок, и мы вздохнули с облегчением: ведь она как нельзя лучше подходила духу и букве нашего существования. Соседи, встревоженные появлением у дома нового хозяина, видели меня лежащей в саду на кушетке поздней осенью, что навело их на мысль о скрытой инвалидности, и они дружно помогли мне с садом, в котором я ничего не смыслила. Потом, совершенно неожиданно, у меня появился постоялец – мужчина, нуждавшийся в отдыхе от городского стресса. Он возник в саду из ничего и шикарной машины, сказав, что не будет стеснять меня и займет комнату в задней половине дома за очень высокую плату с одним условием – кто-то будет убираться и готовить еду. Я не смогла ему отказать – красивое лицо было обезображено заботами и носило печать преждевременной усталости, поэтому мне пришлось нанять для него кухарку-экономку, каждый день приезжающую в мою глушь на старом дребезжащем велосипеде. Я почти не видела Герарда – он приезжал поздно вечером, периодически подключал ноутбук и работал допоздна. Мы питались в разных комнатах и не встречались в саду – его прогулки происходили ночью, при луне, я же садилась завтракать ранним утром. Мне не приходило в голову спросить у почтенной экономки, восседавшей на велосипеде, словно курица на насесте, чем занимается мой жилец, а она не считала нужным делиться со мной, поскольку не я, а он платил ей деньги. Вскоре он привел еще одного человека – мужчину с темным смуглым лицом, приятными манерами и желанием снять у меня еще одну комнату, и я опять не смогла отказать. Дом был слишком велик для меня одной, и слишком пуст даже для троих человек. Мои жильцы были порядочными людьми – они приводили в порядок стены, подметали дорожки, чистили старый колодец, словом, вели себя так, словно я была хозяйкой, а они – заботливыми слугами, с полуслова понимающими хозяина. Не знаю, что так привлекало их в доме и во мне – возможно, то, что я никогда не задавала никаких вопросов и избегала всякого общения. Мы – я и дом – не навязывали своего общества, мы терпеливо ждали, что будет.

Известно, что любой поток начинается крохотным ручейком, чтобы излиться огромной бурной рекой, и события не заставили себя ждать. За Герардом и Мартином пришли новые люди – высокие красивые мужчины совершенно разного типа – блондины и брюнеты, веселые и меланхоличные, безупречно одетые, на дорогих блестящих машинах, с прекрасными опустошенными лицами, и всем пятерым, а их было пятеро, я не смогла отказать. Нас стало 8 человек – я и семеро гномов, Герард, Мартин, Ян, Питер, Томас, Ваутер, Эдди, гномы уезжали на работу, пропадали неделями, экономка выбивалась из сил, убирая пустующие комнаты и нетронутую еду, я сидела или лежала в саду, машины ревели и срывались с места, раз в неделю мы обсуждали планы по устройству крытого бассейна – параллелепипеда под толстым закаленным стеклом, окруженного нетронутым в своей дикости садом, пили поздним вечером завещанное мне Руди драгоценное вино (я угощала), расходились по своим комнатам, устраиваясь поудобнее в широких немодных кроватях и засыпали сном ребенка. Я положительно не представляла, сколько времени мы сможем жить, не прикасаясь к существованию друга друга, я ведь и понятия не имела о том, знакомы ли мои гномы между собой, видятся ли они друг с другом в городе всего в нескольких километров от моего сада, чем зарабатывают на жизнь, есть ли у них семьи, любимые женщины, дети. Они не задавали мне вопросы, а я не обременяла их своим присутствием. Так мы и жили, окруженные патриархальной простотой наших отношений, негромким дыханием дома и сада, освещенные неярким европейским солнцем. Мой роман с домом и с новыми жильцами был идеален или близок к идеальному – был построен бассейн, у каждого жильца появилась своя ванная комнатка, мы обзавелись каминным залом для зимних вечеров, экономка пристроила на работу свою подругу, мы наняли кухарку и оборудовали кухню по последнему слову дизайна и непреходящего хорошего вкуса, под холмом расположились уютные подземные боксы для машин, а о нас и нашем пристанище по-прежнему никто ничего не знал, ведь мы даже не обзавелись телефоном и телевизором. Оставалось только гадать, что произойдет дальше, но ничего не происходило, и это наводило меня на мысль, что подобная тишина еще более подозрительна, чем открытое противостояние, поскольку под внешне спокойной поверхностью бурлят настоящие потоки, рано или поздно вырывающиеся, подобно лаве, наружу.

Последнее время я стала выезжать в город, потому что боль моя утихла, и я могла сравнительно спокойно гулять по улицам, навещать старых знакомых. Я давно ни от кого не зависела, мое существование было легким и беззаботным, я могла считать себя богатым человеком, потому что гномы платили мне сполна, словом, я излучала уверенность и спокойствие человека, твердо стоящего на ногах, и это внушало должное уважение. Первой я навестила Труди – она писала книгу, и, хотя ей было не до меня, она все-таки пригласила меня наверх и откупорила бутылку. Я спросила ее, как продвигается замысел, и она ответила, что хорошо. Больше говорить было не о чем – я ведь знала, что она не даст мне прочесть ни строчки, что то, что она напишет, будет в высшей степени несправедливым по отношению ко мне, Руди, Ангелочку и ее немощному мужу, поскольку уж так она устроена, эта Труди, и ей не понять нас, замешенных совсем по-другому. Я знала, что после выхода ее книги мне придется расстаться с мыслью об устном опровержении всего того, что она сочинит о бестелесном Руди, и что мне придется самой заняться судьбой ангела, дабы восстановить справедливость, а Труди, в свою очередь, напишет очередное опровержение, привлекая на помощь врачей всего мира, а я буду утверждать, что продолжаю общаться с ангелом и после его смерти, и так без конца. Все это было хорошо известно и мне, и Труди, поэтому мы молчали. Труди лишь спросила меня, когда я в последний раз виделась с Руди, видимо, ей понадобилась точная информация о наших встречах, но я пожала плечами и ответила, что для общения нам вполне хватает беспроводных телефонов и мирового эфира. Когда я покидала дом, где прожила лучшие моменты прошлого, меня окликнула Ангелочек и пригласила к ним на чашечку кофе. Я зашла – и в этом доме ровным счетом ничего не изменилось. Ангелочек была все так же чудо как хороша, ее округлая попа топорщилась под любой одеждой, беспомощный муж неожиданно сильно сжал мою руку и попросил об одолжении – помыть его вместе с женой в душе наверху. Мне было все равно, и я согласилась. В душе я разделась, разделась и Ангел, старый мужчина соединил наши руки, я повернулась спиной к окну и прижалась головой к его острым по-старчески желтым коленям, Ангел взяла в руки шершавую губку и стала легкими движениями гладить мои ягодицы и ноги. Я не могла ждать и попросила ее поторопиться, тогда она плавно прижалась ко мне животом, неожиданно твердым предметом раздвигая мне ноги. Я не успела сказать ни слова, когда поняла, что вместо связной речи у меня получаются лишь всхлипы и глубокие вздохи. Ангел не останавливалась, продолжая тереть меня намыленной мочалкой, ее муж держал мои руки, а в зеркало я видела, как в душе соседнего дома стоит старая седая женщина, не спешащая положить очки на полку. Через несколько минут я выходила из дома, и Ангел с мужем оживленно махали мне рукой, лицо старика было подкрашено легким розовым румянцем, Ангел даже не сбилась с дыхания,  за спиной она держала твердый округлый предмет размером с хорошую палку, и я искренне надеялась, что они его моют всякий раз, когда зовут друзей в гости. Труди к тому времени уже приняла душ и наблюдала за сценой прощания из окна первого этажа. Она приветливо помахала мне рукой, и я знала, что она все прекрасно видела.

Я ехала в поезде к Руди, не зная, кого и что встречу в стерильной палате – никому из нас не было дано предугадать, когда же начнется восхождение, воспарение, когда закончится земное и начнется небесное. По дороге от станции, проходя крытым коридором, я видела, как деликатно дымят трубы местного центра прощания с усопшими, и мне казалось, что дым – это уходящие на небо души, прикрывшие свою наготу темными горячими клубами. В палату меня пропустили лишь после соблюдения строжайшей процедуры дезинфекции – после горячего душа, специального лосьона, в перчатках и респираторе, я вошла, ожидая увидеть неподвижное тело. Но тела практически не было – Руди почти что висел в воздухе, пристегнутый для безопасности ремнями к широкому основанию кровати, голубые небесные глаза его излучали яркий свет, руки и туловище скрывали легкие бесформенные ткани больничного одеяния. Я присела на краешек стула, потому что Руди глазами пригласил меня к разговору. Я плохо помню, как мы общались – была ли то связь, идущая напрямую от мозга к мозгу, или Руди говорил со мной глазами, а я отвечала ему звуками, да это и не важно. Важно было то, что отлетающий дух по-прежнему был со мной, с нами, видел гораздо больше и дальше нас. Дух Руди сказал мне, что  я должна быть предельно осторожна, я причастна к некой тайне, однако он не мог объяснить всего того, что видел, и потому я лишь поняла, что мои жильцы – не совсем те, за кого себя выдают, но, с другой стороны, мне они не сделают ничего плохого. Дух Руди поведал мне, что то, что кажется мне концом пути, на самом деле еще не конец, что не стоит пытаться остановить поезд-Труди, что надо смириться с тем, что и она видит события особым, уникальным взглядом, имеющим право на существование, и достаточно того, что мы – я и он – знаем настоящую правду о нем, обо мне, о всех, кого Труди выставит на всеобщее обозрение. Дух Руди просил меня не обижаться на Ангела  и ее мужа, не отвергать Матфея и его новую жену, не бросать несчастную Труди одну после его смерти и воспарения, как бы ужасна ни была ее книга, достойно похоронить пуделя Феникса и больше не приходить сюда ни при каких обстоятельствах. Почему, спросила я, единственный раз подав голос. Дух ответил мне, что для того, чтобы мое сознание сохранило слова и мысли Руди, я должна быть свободна от мыслей о его нынешнем физическом облике, иначе они растворятся в страдании и смерти, хотя были задуманы бессмертными и вечными. Я поклялась, что сдержу слово. Дух Руди закрыл за мной дверь, не сделав ни шагу с кровати.

С того дня я начала следить за жильцами. Конечно же, я занималась этим не одна – группа хороших детективов из дорогих частных агентств взяли на себя время вне дома, мне оставалось лишь установить специальную аппаратуру во всех помещениях дома. Я надеялась, что дом простит меня за это кощунство, не зная тогда, как далеко зайдет эта невинная забава. В глубине души я надеялась, что на этот раз дух Руди ошибся в наших земных делах. И действительно, первое время нам казалось, что это пустая и глупая затея – гномы не были связаны совместным бизнесом, изредка встречались друг с другом в кафе и ресторанах, вели нормальную семейную жизнь и даже не изменяли женам. Единственное, что меня удивляло – то, что они почти одновременно поселились в моем доме и явно не собирались отсюда уходить, что вот уже на протяжении полугода они приезжали на заброшенный хутор, оборудованный под высококлассный отель, без женщин, друзей или домашних любимцев, оставляли в подземном гараже дорогие машины и мучительно спокойно проводили вечера в саду, у камина или под звездами в бассейне. Напрасно я вслушивалась в записи их разговоров друг с другом, по телефону, напрасно вчитывалась в отчеты сыщиков, - я не видела ровным счетом ничего предосудительного, но ведь дух Руди не стал бы предупреждать меня о том, чего не было и в помине. После нескольких месяцев слежки я уволила детективов и сняла аппаратуру – было очевидно, что требовалось другое зрение, недоступное простому человеку, чтобы разглядеть, в чем тут дело. Однако Руди уже не было с нами, Труди вовсю трудилась над книгой, об Ангеле и ее муже я вспоминала с содроганием, Матфей уехал отдыхать с молодой женой, а знакомые старательно избегали моего нового жилища, испытывая подсознательную зависть к тому, как быстро и безболезненно устроилось все в моей жизни домовладелицы. Мне не с кем было поделиться тяжестью в душе, и я решилась сама спросить своих жильцов о том, зачем они поселились в моем доме. Неделю я провела в мучительных раздумьях, почти не вставая с кровати, и всю неделю никого из постояльцев не было. Я чувствовала себя ужасно, болела голова, подкашивались ноги, меня тошнило. В ближайшей аптеке я купила тест на беременность, и утром следующего дня мне уже все было ясно – я беременна, беременна уже давно. Эта новость на время заслонила от меня все остальные – как могло случиться то, чего быть не могло по природе вещей – ведь уже больше года я не встречалась с мужчинами, если не считать мужчиной огромный фаллос, которым пользовались Ангел и ее муж. Вот уже больше года ко мне не прикасался ни один мужчина, если не считать легких рукопожатий моих гномов. Я похолодела от одной мысли о том, что вот уже полгода семеро высоких красивых мужчин безжалостно усыпляют меня ночами, чтобы развлекаться в укромной глуши, а я все это время покорно принимаю от них квартирную плату и извиняюсь за бытовые неудобства! Неужели это возможно, думала я по дороге из госпиталя, где только что сделанное ультразвуковое исследование подтвердило мои самые худшие опасения – многоплодная беременность, семь зародышей мужского пола, самочувствие прекрасное, как и следовало ожидать. Я гнала машину домой в лихорадочном возбуждении, надеясь увидеть свет в окнах, но там не было ни души. Молчал мой сотовый телефон, пусто плескалась вода в бассейне, гулкая тишина стояла в подземных боксах. Я позвонила в свое сыскное агентство, и уже через несколько часов получила ошеломляющий ответ – никого из гномов не было в стране – кто-то сменил место жительства, кто-то покинул страну в неизвестном направлении, кто-то отказался от прежнего имени, и не было решительно никакой возможности отыскать моих постояльцев по тем данным, которые у нас имелись. Самое интересное заключалось в том, что все они исчезли в один и тот же день – когда я поняла, что беременна, исчезли вместе с семьями и компаниями, которыми владели, друзьями, знакомыми, словом, всем миром в городе, который их окружал. Остались лишь особняки, в которых они жили, улицы, по которым они ходили, рестораны, в которых они обедали, словно их самим целиком и без остатка поглотил ужасный монстр без имени и названия. Доктора в госпитале предложили удалить шесть зародышей, чтобы дать жизнь тому, кто останется, но я не могла выбрать – ведь мой выбор обрекал на смерть крохотные существа, обладающие разумом и душой. Я знала, что опять не смогу отказать ни одному из них – отказать в праве быть рожденным или не рожденным на этот свет. Я ответила, что оставляю выбор тому, кто действительно вправе сам решать – а именно господу богу и никому иному. Еще я попросила пытливых докторов не беспокоить меня глупыми вопросами и сменила номер мобильного телефона.

Спустя еще месяц прекрасного самочувствия и лежания в одичавшем саду я получила первое письмо. Это был толстый конверт гофрированного картона без обратного адреса. Из плотного картонного пакета выпал лист на гербовой бумаге – это было завещание некоего Мартина ван Гилса, составленное на мое имя. Я наследовала все движимое и недвижимое имущество Мартина при одном единственном условии – если в течении года после указанной даты у меня родится младенец мужского пола, который проживет три полных года своей жизни. Я назначалась опекуном малыша и до достижения ребенком возраста трех лет могла пользоваться завещанным движимым и недвижимым имуществом. По достижении мальчиком возраста 21 года я переставала быть его опекуном и он вступал в права наследования своей частью имущества самостоятельно. Внимательно прочитав документ, авторитетно заверенный подписями и печатями солидных адвокатских контор, я поняла, что это свершилось, и что я вновь против своей воли оказалась вовлеченной в чью-то чужую историю.

Всю следующую неделю строго в одно и то же время я получила еще шесть конвертов, отправленных на мое имя. Меня не очень удивляло то, что все они содержали один и тот же текст завещания с неизменным требованием процедуры установления отцовства и сравнения полученного анализа с контрольным образцом ДНК усопшего отца. В конце концов, у этой затянувшейся истории был один и тот же неведомый мне автор, выбравший меня на роль главного персонажа. Мне предстояло решить, соглашаться ли на роль или сойти со сцены до того, как начнут разворачиваться основные события. Мне нужно было понять, чего ждать от нерожденных младенцев – вселенского добра или вселенского же зла, ведь я ничего не знала ни об их отцах, ни о том, каким образом шустрые зародыши попали в мою матку, мне не было известно и то, при каких обстоятельствах таинственные отцы в одночасье лишились жизни. Я должна была разделить свое бремя ответственности с какой-нибудь живой душой, но вокруг меня была пустыня. Мой дом больше не казался мне крепостью, я ежесекундно ощущала присутствие семерых гномов везде, где бы я ни находилась, - в бассейне, в саду, в каминном зале. Я поняла, что пришло время вернуться в город, который изгнал меня как чужестранку. Посмотрим, сказала я себе, посмотрим, что он скажет, когда я появлюсь с пузом, в котором семь крохотных спиралек, способных развернуться в упругие пружины и смести все на своем пути. Может, он уничтожит меня раскатом грома или ударом молнии, может, он утопит меня в одном из каналов, когда я потеряю равновесие на парапете, может, он одурманит меня на Центральном вокзале, или я рожу в подворотне Красного квартала – иначе как он допустит, что я рожу семерых ублюдков, наполовину состоящих из его лучшей рыбьей крови?

Глава 5. Дневник провинциалки

Я вижу свет

Я знаю, это свершилось – свершилось то, чего я ждала многие месяцы, то, к чему стремилась с самого рождения – я напала на след самой большой удачи в своей жизни. Колобок Труди наверху даже не подозревает, какую интересную информацию она мне случайно открыла, обмолвившись, что знает, где находится один небезызвестный заброшенный загородный дом. Бедная Труди – она возмущалась, что эти бессовестные богачи, чьи деньги имели весьма темное происхождение в незаконном ввозе в страну наркотиков, девочек из стран третьего мира и экспорте оружия, так вот, что эти люди имели наглость скрыться из страны и от рук правосудия в один день и час таким образом, что их неправедные капиталы не попали в государственную казну. Более того, правосудие так и не смогло ни доказать их вины, ни найти того, кто мог бы дать нужные показания. Оказывается, знакомые Труди жили неподалеку от того самого дома, где регулярно происходили встречи мафии, и когда в газете «Пароль» появилась статья с фотографиями, знакомые Труди тут же позвонили ей вот по какому поводу – дело в том, что у дома была хозяйка, которая была хорошо знакома Труди. Сложить головоломку дальше не составляло труда – именно она жила в том самом доме, и, возможно, там можно найти нужные мне доказательства.

Огромный запущенный сад встретил меня не очень ласково – стояла глубокая осень, почти что зима, дом был закрыт, вокруг ни души, одни ровные аккуратно расчерченные поля. Побродив по саду, я поняла, что холмы, лежащие чуть поодаль, скрывают полуподземные гаражи, неплохо замаскированные от постороннего взора. Я наудачу дотронулась до прозрачной двери, ведущей в пустой бассейн, наполненный голубоватой водой. К моему удивлению, дверь мягко открылась, пропуская меня внутрь. Я вошла, и дверь бесшумно вернулась на свое место. В бассейне было холодно и тихо, я почувствовала, что по коже у меня бегут мурашки. К горлу подкатило ощущение страшного сна, когда хочешь бежать, но ноги не слушаются и подкашиваются от слабости. Я прислонилась к стеклу и вытерла холодный пот. Каждым следующим шагом я нарушала все священные заповеди неприкосновенности, каждой секундой пребывания здесь я перечеркивала безупречную жизнь до этого момента, но отступать уже не было сил. Я понимала, что если я не сделаю этого сейчас, то не сделаю никогда, и единственное, что мне останется, - с позором возвратиться в родной провинциальный городок и больше никогда не вспоминать об Амстердаме, не ходить его улицами, не флиртовать с его мужчинами, не пользоваться заслуженной славой, не написать больше ни строчки. Этого я не могла себе позволить, какую бы цену мне ни пришлось заплатить.

Я методично перерыла весь дом, я лазила под кровати, я вспарывала матрасы, я простукивала стены и прощупывала диваны, я копалась в саду, ныряла в холодный бассейн – все тщетно, нигде не было и намека на то, что именно здесь она спрятала дневник. А ведь я знала, что дневник существует – я слышала о нем от Труди, я читала о нем в книге, я не могла не понимать, что без дневника невозможно столь точное воспроизведение имен, людей и событий, с ними связанных. Многие журналисты говорили об этом дневнике – якобы он содержал и те трагические материалы, которые с головой выдавали политиков и бизнесменов, упомянутых в ее автобиографической книге с таким говорящим названием «Все было иначе», в нем хранились оцифрованные фотографии, магнитофонные записи, весь ее архив, разоблачающий и обвиняющий, который она выплюнула из своего одиночества в ответ на злобную книжонку Труди, оболгавшую и ее, и светлую память Руди, и всех, кто был с ней связан. Она не случайно назвала все фамилии и имена, описала все эпизоды, назвала суммы денег, которые получала от этих людишек, сделавших впоследствии так, что она бесследно исчезла. Но исчезла ли она на самом деле, пропала ли она физически после родов, или кто-то заставил ее замолчать добровольно или насильно, приняла ли решение вернуться на чуждую ей родину или предпочла какие-то далекие острова после того, как ее книга взорвалась на книжных прилавках и в персональных посылках самым известным журналистам, никто не знал. Вот уже год, как никто не слышал от нее ни слова, скандалы потихоньку утихают, и на первое место выходит то, чего раньше никто не заметил – рассказы о городе и людях, об их непростых отношениях, о духе и духовности того, что населяет этот дух, словом, вторая часть ее книги под названием «Сон городского воробья», которую сначала просто не заметили. И вот уже искусствоведы заговорили о новом имени, об уникальном феномене писательницы на чужом языке, о глубине восприятия чужестранкой родного нам мира. Вслед за искусствоведами в игру опять включились журналисты – дело было в том, что книга получила престижнейшую премию за лучший дебют года – но никто не объявился, чтобы получить приз и вкусить заслуженной известности. Я втягивала носом затхлый воздух каналов, но так и не могла учуять следа. Вторую часть книги издали еще раз и она сразу вошла в число бестселлеров года, я давилась слюной от зависти и прилежно изучала стиль, слог, ошибки, неточности в конструкциях, допущенные ею. К тому времени старый муж Ангелочка почти ослеп, Труди, получившая чувствительный удар по носу и пощечину на глазах у всей  публики, притихла и не желала вспоминать ненавистное лицо, Руди давным-давно вознесся на небо и принадлежал миру ангелов, Матфей покинул страну, перебравшись в Америку, Анна перестала интересоваться психическими расстройствами, другими словами, история затягивалась подслеповатой пленкой времени, через которую мало кто уже различал реальные и вымышленные фигуры. Но мне не хватало самого главного – дневника автора, дневника, скрупулезно учитывающего граммы информации, отвешивающего правду и вымысел. Мне был нужен дневник, чтобы просеять все, чтобы напитаться ее жизнью, чтобы создать текст, достойный ее таланта и ее жизни, но все мои поиски не дали желаемого результата. Не было не только дневника – не было даже намека на то, что он когда-либо существовал в реальном виде. Попутно я выяснила массу занимательных вещей – как, например, то, что ее имя и фамилия, аккуратно внесенные во все компьютеры нашей страны, - вымышленные, что ее документы, предъявленные в полиции, давно просрочены, что ее счета, дома и дети, если таковые родились, записаны на разные имена, что она никогда не покидала страну под своим именем и не значится в списках погибших, умерших своей смертью, или эмигрировавших из страны. Мы живем в маленькой стране, и все же она потерялась в ней, как иголка в стогу сена. Что ж, думала я, тем лучше – ее нет, она не хочет быть узнанной, какая мне разница – я с радостью займу ее место, создам книги, которые будут ее достойны, но для этого мне нужна самая малость – ее жизнь в деталях, во вкусных подробностях, со всеми правдами и вымыслами. Почему-то я была уверена, что она не унесла дневник с собой, что существует место, где он надежно спрятан и дожидается – ее ли, меня? Зачем ей дневник, вечное напоминание о другой жизни, о том, чего нет и чего больше не хочешь переживать мучительно и бесконечно?

Опустошенная, я отпустила дверь бассейна, и она бесшумно встала на свое место. Куда идти, где искать свет, ведь я только что осквернила ее последнее известное мне жилище, и нигде ни намека на то, что она когда-либо существовала – никаких личных вещей, записей, книг, ничего. Но почему-то мне не хотелось уходить из этого дома – такого холодного, такого далекого, такого опустошенного, как я сама. Почему-то мне захотелось остаться здесь, замерзнуть в саду под клетчатым пледом, нырнуть в прозрачный холодный бассейн, разжечь камин, попробовать еще раз прожить чужую жизнь. Зачем мне этот город, ведь я родом из провинции, зачем вся эта жизнь, если я ничего не создаю, зачем чужая слава, если я не научусь быть ее достойной?

Я вернулась в дом, села в кресло, вытянула ноги и достала диктофон. Пришло и мое время собирать камни, время творить историю на чужом надгробии. Первое слово уже сказано, и назад дороги нет – мне тоже придется отказаться от собственного рода и народа, перейти в неведомую мне субстанцию чужестранки в собственной стране, быть везде и нигде, никем и ни для кого. Смогу ли я доказать, что я это не я, а она, или она объявится раньше, чем я успею заявить о себе, я не знаю. Но я знаю точно, что лучше меня никто не сможет быть ей – даже она сама, которой уже нет.

Глава 5. Дневник автора

Мои дети

Мне хорошо с ними, моими детьми. Мне не бывает скучно или грустно – ведь их семеро и кто-нибудь да утешит меня, если я плачу или смеюсь. Они такие разные – как их отцы, и это меня радует. Возможно, все мы были не лучшими людьми в этом мире, но ведь то, что рождается от нас, лучше, чище и выше нас. Оно не принадлежит нам, мы – лишь его проводники в этот мир, да и то – на самое короткое время, на миг, не более. Мои дети появились на свет ночью, потому что днем у города слишком много дел и забот. Ночью – другое дело, ночью весь город выходит на улицы, чтобы праздновать и веселиться, пить и объедаться, заниматься любовью и курить гашиш. Я шла по городским улицам, пока еще хватало сил, держась руками за огромный живот. Внутри меня семеро детенышей просились выйти на свет, а я еще не была готова. Я должна была решить – чьи это дети, дети добра или дети зла, мои или города, чужие или свои. Я решила: будь что будет, пусть они родятся здесь, посреди городской суеты, на заплеванной мостовой, среди серых ночных камней. Нет, я не брошу их, я отдам их городу, который сумел втянуть меня в свое лоно, но не сможет удержать навсегда. Я не принадлежу ни им, ни их отцам, ни городу, ни родине – никому. Я чужая навечно, я вся ваша, и все же я ничья. Я думаю, что пришло мое время переродиться. Я слишком долго была в таком простом обличье человека – не слишком красивого, не слишком успешного, все время живущего чужой бредовой жизнью. Вот и сейчас, стянутая поперек туловища чудовищной болью, я бреду, чтобы освободиться от чужого бремени. Они будут счастливы, эти ангелочки тьмы. Я дам им с собой важные бумаги, которые станут их пропуском в настоящую взрослую жизнь. У них будут новенькие с иголочки родители, жадно целующие их спелые попки. Они будут богаты, они будут независимы, они будут счастливы.

Но я не хочу такой жизни, не хочу быть игрушкой в чужих руках, не хочу закончить так, как их отцы, безвременно сошедшие со сцены по мановению чужой палочки. Кому было нужно, чтобы вся история свершилась так, как она произошла – городу-призраку, настоящему отцу моих детей, или Руди, превратившемуся в ангела, или гигантскому фаллосу, которым орудовал Ангелочек, не знаю. Мне бы не хотелось думать, что я – лишь маленькое звено в этой цепи, заготовленной с одной целью – продлить чей-то сумрачный род. Меня посетил странный сон – я шла с огромным животом по улицам квартала Красных фонарей, вокруг меня сновали люди с быстрыми и хитрыми глазами, медленно проплывали в витринах дивы с черными овалами глаз и напряженной розово-красной плотью. Я торопилась, торопилась добраться до укромного уголка вблизи одного подвала, куда не достает  свет неоновых витрин и где не слышны крики удовольствия и разочарования. Я села на каменные ступени, сходящие в темную дурнопахнущую воду. Живот мой колыхался, распираемый изнутри крохотными ручками и ножками моих детей. Рядом со мной на камень присел невзрачный городской воробей. Он скосил на меня глазки-бусинки, словно я порывалась ему что-то сказать. И вдруг – непонятно каким образом – я очутилась внутри маленькой птахи, а мое большое безжизненное тело начало извиваться на холодных камнях. Я проснулась и поняла, что это не сон, а явь – мое тело скорчилось от новой волны боли, и я бессильно опустилась на каменные ступени. Услышав легкий звук складываемых крыльев, я уже не удивилась – мой воробей уже сидел подле меня и терпеливо ждал, пока я опростаюсь. Все произошло очень быстро – стоило мне взглянуть в его крохотные черные глазки, и я уже была там, а мое тело продолжало извергать маленьких человеческих детенышей, хотя я уже наполовину была птицей. Все, что мне оставалось сделать, так это твердым клювом, как камнем, расколоть витраж кафе «Смалле» и подождав, когда посетители выбегут на улицу, увидеть, как они затаскивают обездвиженное бесчувственное тело, продолжающее рожать, в прокуренный храм любителей пива и вечерних газет. В кармане пальто лежали те необходимые бумаги, которыми я сочла нужным снабдить нерожденных ублюдков. Я знала, что мои малыши спасены, я знала, что их ждет блестящее будущее, в котором они никогда не будут чужими и нежеланными. Мне же был уготован совсем другой путь – путь грустного городского бродяги-воробья, собирателя крошек, вечного прихлебателя ворон и голубей, самого верного и незаметного обитателя этого города, самого скромного его трубадура и самого искреннего хранителя его тайн. Так нужен ли такому, как я, дневник с датами чужой жизни и смерти, подумалось мне, и эта блестящая вещица, такая хрупкая и стойкая одновременно. Спрятать в надежном укромном месте или уничтожить совсем, сохранить для детей, которых я буду любить вечно, видеть каждый день и ни разу не поцелую, или отдать холодной воде амстердамских каналов. Я так и не решила этот вопрос…

Я думаю, что мы оба добились своего – я осталась там, где хотела быть, и мое новое существование никого не обременяет. А ведь иначе в мои руки попало бы страшное оружие – неокрепшие детские души, и что бы я вложила в них – одиночество, боль утраты, тоску по неутоленной бескорыстной любви, или холодный расчет психиатра, снисхождение ангела, бесстрастную ревность служения, - не знаю. Я бы не смогла сделать их родными городу и дому, ведь никакие деньги не могут выкупить детское ощущение родины и безмятежного счастья – того, чего я не могла им дать. Я бы не смогла ни вернуться, ни остаться – у меня просто не было выхода. Помню, как волновался, если это еще можно было назвать колебанием души, безмятежный дух Руди, предрекший мне смерть тяжелыми родами. Но я была слишком глупа и слишком прямолинейна, чтобы спасти свое тело. И разве лучше было мне просто упасть головой в темно-болотную воду, если маленькое птичье сердечко лежало у меня на ладони, готовое поглотить всю мою бессмертную душу? Я выбрала другую смерть – легкую смерть животного от холода или голода, вечный страх ястреба или пустельги, угрозы ворон, коварство кошек, рогатки и пневмопистолеты,  теплый белый хлеб и заворот кишочек, хотя вам это вряд ли будет интересно…

Ах да, у меня осталась еще одна человеческая слабость – я очень люблю этот уединенный сельский дом, в котором поселилась одна занятная особа. Она рассеянно кормит меня по утрам, проводя целый день за чтением одной и той же книги, периодически перерывая весь дом в поисках какой-то странной блестящей штуковины, о судьбе которой мне доподлинно известно. Она очень талантлива, эта особа, даже слишком талантлива, пишет книгу за книгой и преуспела в том, что люди называют литературой. Ее печатают большие издательства, она подписывается чужим именем, она живет чужой жизнью, свидетели которой предпочитают молчать, но уже давно она не покидает моего любимого дома, и не сделает этого никогда. Никогда ни один издатель не встретит ее лично, ни один поклонник не пожмет ей руки, ни один мужчина не положит ее в свою постель. А где-то далеко на севере живет женщина с суровой и нескладной крестьянской внешностью, вот уже много лет оплакивающая смерть дочери, без остатка съеденной большим городом. Труп так разложился, что и нечего было опознать, сказали ей полицейские, когда она приезжала в Амстердам. Они сжигали ее в закрытом гробу в крематории, и бедняжка Труди всплакнула от жалости к девочке. Но я-то знаю, что незадачливая наркоманка, присевшая принять дозу на крылечко в самом центре города, вовсе не собиралась умирать от передозировки. Не собиралась она и гнить в закрытом гараже, так, что обнажились кости и слезло мясо, чтобы впоследствии быть найденной полицейским патрулем на заднике Центрального вокзала. Она не собиралась становиться частицей чужой истории, но рано или поздно любой из нас вступает в игру, надеясь первым закончить свою партию и даже не подозревая, как далеко ведут нити, дергающие марионеток за хрупкие ручки и ножки. Придет день, и та, которая думает, что играет в свою игру, выйдет на порог, где ее встретят семеро взрослых сыновей, достигших совершеннолетия, и разоблачат обман, представив неоспоримые доказательства своей правоты. Придет день, и ее старая мать не захочет больше видеть ее предательского лица, извлеченного из небытия. Останутся лишь книги, написанные ею слова, по-прежнему причиняющие боль тем, кто их читает. Останется тяжелая кровь провинциалки-наркоманки, погибшей во имя прекрасной мечты и тех самых слов, тогда еще не написанных. Останется вся жизнь, сыгранная по чужим нотам, но не будет ни минуты, чтобы не сожалеть о содеянном. Мне же некогда думать о том, что меня ждет. Пока что ее рука щедро насыпает мне корм, ее пальцы четко стучат по клавишам, повторяя мои мысли, ее губы шепчут мои истории лучше, чем я бы могла их расслышать. Она думает, что никто не знает меня лучше нее, а на самом деле она живет лишь потому, что я каждый день пролетаю над любимым городом и купаюсь в его запахах. Я читаю его героев, словно открытые книги – колобок Труди учит язык моей родины, чтобы понять, почему Руди вознесся на небо, Ангел утешает немощных и бессильных, Анна складывает бусы затейливыми темными пальцами, Матфей безуспешно трахает дебелую кобылку в далекой Америке, отчаянно мечтая вернуться домой. И только мои ночные сыновья – или это на самом деле мои ненаписанные книги, брошенные мной на полпути, где они? Они растут сами по себе, они – плоть от плоти этого города, они полны его рыбьей крови, они стройны, словно башня Западной церкви, и мне нечего больше желать. Кроме, пожалуй, одного – пережить свои воспоминания, похоронить их так же надежно, как блестящий диск в кафе Смалле, вздохнуть свободно и начать жизнь с чистого листа. Чтобы было хотя бы вполовину не так больно и светло.

10 октября 2001 г.

Напишите автору