ГЛАВНАЯ

Марат Садченко

ЛЮБИТЕЛЬ (Ч. 3)
(Роман)

Задумчивое время суток. День думает о ночи. Вечер.

Отрыв от примелькавшейся ограды стены к единственно оставшейся открытой лавке.

–                    Дождался?

Мой золотой нечастым стуком по бедному прилавку приводит старика в суетливый трепет.

–                    Вон ту!

Дыня тяжело – со старческим перегнувшимся через доску вздохом перекочевала в мои руки. Он непомерно долго отсчитывал сдачу и потом еще долго-долго смотрел вслед светящемуся ароматом плоду, проданному в лапы этому странному Человеку Чужих Земель.

Редкие, редкие люди навстречу.

Их глаза встречаются с гуляющими по улице моими, они уступают дорогу еще за десяток шагов и я чувствую – на спине за последнее время, наверное, образовался в том месте нарост, – провожают, провожают взглядами этого необычного человека – (Гения? Иностранца? Сволочь?!) с большой дыней на руках, шагающего и с удовольствием цепляющегося за неровности тротуара их города.

“На душе у человека свободно как в степи над городом. Или нет! Как в небе за степью”.

Лагерная часть дня закончена.

Через ерунду минут вступит в силу заслуженный отдых. До самого утра снова отложатся и греческие амбиции, и варварские недовольства. Самодовольство отложится тоже. На самом законном основании “посольской неприкосновенности” я потеряюсь в стенах гостиницы для всего населения Танаиса кроме одной его маленькой жительницы. На всю ночь… И только с рассветом, с краешком солнца заместитель архонта по отряду отыщется первым прохожим на одной из улиц. А до утра (громадный вагон времени!) любое мужское общество откладывается вообще.

Темные трещины на зданиях и тротуаре как каменная паутина. И я иду по паутине нарезанной романтичным пауком-временем согласно воле вчера раскалившего камень солнца и прошедшего ночью дождя.

До ночи, до густого тумана усталого забытья перед сном – когда для моего едва управляемого сейчас пущенного на неосмотрительный самотек вдоль улицы планера вспыхивают спасительные огни на втором этаже, где можно все забыть, говорить, как хочешь и приземлиться, осталось совсем немного.

Как часто не вписываюсь от усталости руками-крыльями в дверные проемы, валюсь, зацепившись за кресло на кровать с мгновенно пугающимся ребенком, и в этой катастрофе разбиваюсь так, что все мое запретное содержимое бездумным туманом растекается по обломкам и заполняет комнату…

Но об этом только не сейчас, не на улице.

Осталось совсем немного продержаться, дотащить эту проклятую дыню до милого здания, дальше будет коротенький подъем – (если шагать через три ступеньки – то пять шагов), дверь, а там…

И я вхожу:

–                    Привет.

Лицо повернулось и кивнуло.

“Не очень то приветливо…”

–                    Опять меня сегодня забыл разбудить. –

Гостиничный старикан и ухом не ведет.

–                    Смотри, я ведь архонту скажу, он тебе такого устроит…

–                    У тебя плохое настроение, – он подошел к шкафчику, достал оттуда буханку, вернулся к стойке и принялся нарезать: – У меня тоже.

–                    Вот как? Публичные дома закрылись, или в кабаках вино кончилось? А? Старый, а старый?

Он посмотрел, не отрываясь от своей резьбы по хлебу.

–                    …Признайся старый, ты по публичным домам-то еще ходишь?

Ничуть не обиженный такими словами, “старый” остается пассивным:

–                    Что приготовить на ужин?

“Какой неинтересный старый” – как сказала бы девочка.

–                    На твое усмотрение – я протягиваю дыню: – Вот это спрячь до завтра, – подхожу к лестнице:

–                    Моя-то наверху?

–                    А где же ей быть?

Как ты и наказывал.

–                    А кто ее привел? Нисохорм или его раб?

–                    Андроник, как всегда…

–                    Я так и думал. Архонту не терпелось в баню. Ну да ладно, – “что еще?” – Так мы скоро выйдем. Только повкусней там что-нибудь состряпай. – Поднимаюсь по ступеням.

–                    Ладно, – доносится уже в спину.

*

Та самая скрипучая половица. И продолговатый холод, от которого весь день стыла грудь, превращается в ключ от тюрьмы с маленькой узницей внутри. Маленькая уже, наверное, смотрит на дверь.

“Интересно, сегодня угадаю – откуда?”

Открываю:

“Так и есть” –

Застывшее личико смотрит с подоконника.

–                    Холодно ведь на открытом окне сидеть, – закрываю дверью сквозняк, и маленькая ножка “не холодно” расслабилась и свесилась к полу.

–                    А так темно.

Подумав, девочка слазит навстречу подошедшему хозяину.

“Ну и дает. Нашла что натянуть…” – большой для такой маленькой свитер, забытый мной сегодня утром.

–                    Как настроение? Что будем делать?

–                    Чиво? – не понимая, чего хочет от нее этот как всегда подозрительный по вечерам тип, переспрашивает маленькая.

–                    Я говорю – не знаю чем заняться.

–                    А мне все равно надо спать. Когда я пришла, то все время хотела, – “ты значит сам, а я сама собой…” – Ведь сейчас поздно? Да? Нужно ложиться спать? – припухшие губки выговаривают это очень равнодушно и, ожидая ответа, кусают одна другую.

–                    Вообще-то рановато.

Выражаю сомнение гулким обходом между ребенком, столом и кроватью в дальний конец комнаты: через плечо констатирую всю “заспанность” не обернувшейся фигурки, и скользкими шажками вернувшись, подбрасываю прядь на детском затылке. Маленькая дернулась, с запозданием отбиваясь, но я, проскочив  в зону видимости, уже безобидно потягиваюсь. Для полноты вздоха разрезаю грудь молнией; растягивая расколотый панцирь, с чувством потягиваюсь еще раз – долго, насколько хватает терпения мышц на руках.

“Похоже, что опасность миновала” – девочка еще присматривается к хозяину. Но он сегодня чуть-чуть грустный, и какой-то неопасный. Ну, пусть тогда садится вон в то кресло!

Озеро двадцати семи квадратных метров родной обстановки по каналам ноздрей заливает потоком привычных запахов все тело, переполняет и валит его на мягкое сидение.

На “подойди сюда” указательного пальца, ребенок отрицательно мотает головой.

Наверное, у меня взгляд “не такой”.

Я добавляю выражению лица как можно больше безобидности, снова маню, и она подходит.

–                    Огонь сама зажжешь?

–                    Давай!

“Похоже, что сегодня прятаться за сном, чтобы не приставал – не нужно…”

Маленькая берет поданную зажигалку.

Два раза – искры, на третий – новый гипсовый подсвечник принимает из вытянутой детской ручки перевернутый огонь. Тепло и свет – немного, но приятно.

–                    Возьми.

Зажигалка возвращается.

Родное личико хмурое той же погодой что и почерневшее от света окно.

–                    Скучала?

Она думает и отрицательно мотает головой.

–                    А то мне один солдат рассказывал, он тут живет где-то рядом, – как иду, говорит, так часто и вижу – сидит одна на окне, смотрит куда-то, непонятно куда.

Головка вдруг вскинулась:

–                    Ты уверен?

–                    Что?

–                    Скажи – уверен! – с легким беспокойством маленькая уперлась височком в угол высокого стола.

–                    Ну, уверен…

–                    Что ты беремен, – пасмурно улыбнулась она на хозяина, на огонь, в окошко. Так же внезапно насупилась снова – несостоявшемуся эффекту.

–                    Полдня наверное думала на своем окне как бы не забыть мне сказать? Опять в школе подцепила?

–                    Ага.

–                    Черти что, – чтобы сделать приятное, я “сержусь”: – Каждый день что-нибудь новенькое, – глазки, наконец, начинают светиться не только от свечки: – Что радуешься? А ну иди сюда, – ловлю сразу ослабевшего ребенка.

–                    Глупая, маленькая, замерзла ведь и вправду, слушаешь всякую ерунду на уроках, в этой школе, в этом городе. А потом еще и здесь… – лапы согревая бегают по всему тельцу, но не сильно низко;  – И кошка сегодня столько под дверью нявчала, – “согретая” девочка выныривает затылком из-под их захвата: – Хватит.

Уже не так грустно.

–                    А приходи к нам, – предлагает она: – Сам услышишь. Я все не услышала. И учитель даже говорит всякое.

“но мне и лагерных острот хватает”.

–                    Приходи, а?

–                    Не знаю, может быть, на днях.

–                    Ну и не надо. – Она резко обижается.

Отходит от стола и показывает язык: – Дурак.

Наклоняюсь с кресла, чтобы схватить опять – маленькая отскакивает:

–                    Дурак приставучий.

Гасить детскую вспышку лучше всего необращанием внимания. Небрежно отклоняюсь обратно.

Маленькой сразу становится нечего делать.

Стоять на месте глупо, на кровати полдня нечего было делать – сейчас тем более…

–                    Я пошутила.

Следующий шаг навстречу должен быть моим.

–                    Ты что, и вправду как от нас пришла, на окне сидела?

Маленькая подняла руки и схватилась за край стола. Спряталась, выглянула.

–                    А что мне еще делать?

–                    Не знаю. Поспала бы, что ли, пока меня нет.

–                    Не. Не хочется.

“Скажи лучше, страшно одной в комнате”.

–                    Тогда пошли, поедим?

Я не тороплю – у маленькой девочки тоже плохое настроение. Прямо эпидемия какая-то сегодня.

–                    Пошли.

Она идет к двери, оборачивается на все еще сидящего хозяина: – Ну пошли-ии.

Встаю и спускаюсь за уже застучавшими по лестнице шажками.

*

Стол стоит уже накрытым.

Девочка подбежала, взобралась на стул. Ожидающий хозяин гостиницы – (по совместительству – шпион за мной, а с недавних пор путем подкупа еще и за маленьким ребенком) привстал со своего места напротив:

–                    Тебе что?

Маленькая быстро оглядывает.

–                    Вот это, это и еще вот столько рыбок, – показали четыре пальчика.

“Надо будет приналечь с ней на математику”.

Под накладывающие постукивания ложки прохожу, сажусь на свой стул и жду, когда наш шпион-прислуга обслужит и меня.

–                    Так. Тоже, что и ей, только в полтора раза больше.

Моя тарелка возвращается с явно неодобрительным видом.

–                    Ты мало ешь последнее время… – старческий контраргумент, если я действительно надумаю стучать Нисохорму.

Отмахиваюсь:

–                    Как всегда.

Принимаюсь за котлету и салат.

“А ничего, вкусно”.

Показываю вилкой:

–                    Сам-то чего? Ешь давай, а то подумаю, что отравлено.

Со старческим кряхтеньем и ворчаньем он приступает сперва к салату. Но без особого энтузиазма.

–                    Что? Не нравится, как сам приготовил?

Он прожевывает:

–                    Просто спешить некуда.

–                    Это вам, – грязная вилка два раза тыкнула воздух: – надо есть побольше, вы молодые.

Я наклоняюсь через стол:

–                    Что-то разучительствовался наш старик. Тебе-то хоть понравилось?

Маленькая кивает.

–                    А на тарелке тогда почему осталось? Наелась уже? – кивок повторяется.

Она соскальзывает со стула:

–                    Я пойду наверх?

–                    Иди.

Чтобы доставить удовольствие ближнему, накладываю с миски себе еще орехов в зелени. Ближний проводил взбежавшую наверх девочку:

–                    Хороший у тебя ребенок.

Хорошие слова для укорачивания стариковских жизней.

–                    Засмотрелся, засмотрелся уже. Смотри, за тобой тут присматривают.

Он чуть не поперхнулся:

–                    Ну, разве я в этом смысле.

–                    Тогда я понял. Извиняюсь.

–                    Ничего.

“Ничего, ничего, я чуть что и за уже обещанное вознаграждение тебя твой собственный раб и зарежет. Тут в таких делах не до шуток”.

–                    Спасибо за ужин, – отодвигаю тарелку, – “неплохой все-таки человек наш комнатосдатчик”: – Ну а теперь давай последние новости. По Танаису и окрестностям.

–                    Новости?

–                    Да-да, давай выкладывай. Или опять секреты за моей спиной?

–                    Какие секреты? О чем ты? – старый потянулся налить никем невостребованное вино, и я жду несколько старческих глотков.

Кружка отставляется:

–                    Главная новость – то, что сарматы пытаются узнать, куда угнали Атик с Фазодом.

–                    Не добили его в Тавриде, теперь ищут ветер в поле? Ну-ну…

–                    Сарматы сейчас у царя на особом положении. Мы как-никак тоже под ним ходим.

–                    Ну, это пока что. Дальше.

–                    Старым караульным частям полиса тоже не нравится наша связь со скифами.

–                    Наплевать. Это не новость. Дальше. Что архонт?

–                    Нисохорм нервничает.

–                    В этом я сегодня убедился. Еще что-нибудь?

–                    Нет. Это все. И если хочешь мой совет, то постарайтесь на учениях не уходить далеко в степь. Мало ли что…

–                    Ну ладно, – поднимаюсь из-за стола: – Если пораньше меня разбудишь, то не уйдем. И утром – стакан сока. Не забудь.

–                    Хорошо.

*

Подъем пять минут назад уже проторенной дорогой. Вхожу. Дверь закрыть поплотней.

И шторой. “Это никогда не лишне”.

Маленькая уже сидит в хозяйском кресле, ждет.

–                    Сейчас. Только сниму эту гадость.

Бронежилет косо падает на стул в углу.

Хозяин подходит к столу. Девочка продолжает сидеть.

–                    Что сегодня в школе делала? – я наклоняюсь над книгами и толстым альбомом для рисования (изготовлено в СССР) заменяющем маленькой ученице тетради.

–                    А вот… – она показывает: – Ой, это не то.

Но я уже перехватил:

–                    Это какой урок был посвящен этому зверю?

–                    На летиратуре.

–                    Вот, – перелистнула первоклассница: – Сегодня опять училась буковки писать.

Моему взгляду доверяют посмотреть на маленькие, неумелые, царапающие черточки. Я разглядываю и незаслуженно хвалю:

–                    Уже получается.

Она перелистывает дальше.

–                    А учитель говорит, что плохо.

–                    Он тебя обманывает.

–                    Нет. Он серьезный.

–                    А сама сейчас свое имя написать сможешь? А потом прочитать?

Маленькая пожимает плечами.

“Притворяется”.

–                    Давай, попробуй.

Из-под моей руки вытаскивается придавленная к столу ручка. Лев переворачивается вниз мордой.

И она небрежно, старательно задерживая над каждой буквой дыхание, начинает выводить.

Предпоследняя тщательно подправляется. Первая подводится еще раз, и маленькое личико, отклонившись назад, гордо оглядывает свое творение: – Кажется, получилось…

Кривые буковки лежат в разные стороны, у двух или трех расчленены суставы, но не восхититься ими нельзя.

–                    Здорово.

Только вот эта, по-моему, в другую сторону должна смотреть.

Девочка сперва недоверчиво смотрит и, спохватившись, поправляет, окончательно все размазав.

Отстранилась: – “Ну, как?”

–                    Теперь намного лучше. Сама прочтешь?

Сопливо вздохнув, маленькая ученица медленно, по черточке прочитывает свое свежее, корявое (еще и ручка заедала) царапанье.

–                    А что получилось? – я откидываюсь назад.

И губки, опять два раза сперва неуверенно убеждаясь в написанном про себя, наконец-то в полный голос произносят имя.

Ребенок победно улыбается:

–                    А теперь ты напиши свое.

–                    На этом же листе?

–                    Да.

Вынимаю из пальчиков теплую ручку:

–                    На греческом?

–                    Нет. По-своему, – радостно, будто сама придумала, догадывается девочка.

Я записываю.

Она смотрит.

–                    А вот эта и эта как у нас, – пальчик тыкает: – Верно?

–                    Верно. Все правильно. Я сам, когда учился, то читал и писал гораздо хуже, чем ты сейчас.

Личико повернулось:

–                    Правда?

А рисовать тебя тоже учили?

–                    Нет. Рисовать научился сам.

Маленькая вдруг долгожданно вспоминает, – я ведь еще сегодня не отчитывался:

–                    Ой, а сегодня ты рисовал?

Уже успевший нагреться под рубашкой лагерный альбом вытаскивается и доверчиво кладется перед провожающим всю эту процедуру взглядом на стол – поверх школьной книжки очередной необходимой по программе ерунды.

Какое-то время идет листающий, иногда останавливающийся на старых картинках поиск. Еще один листик…

–                    Вот это? – ненужный вопрос сказан и тут же забывается.

Она разглядывает.

–                    Это скала?

–                    Да. А похоже?

Следует насколько похвальный, настолько и завистливый кивок.

–                    Опять под музыку рисовал?

–                    А как же иначе. –

Альбом закрывается.

–                    А мне дашь?

–                    Что, послушать? – прикидываюсь я полуграмотным по предмету “музыка”.

–                    Да, послушать. Как сегодня в лагере.

–                    А если, – показываю на окно: – прибегут и будут кричать? Тут же не лагерь…

–                    А мы сделаем громче, или, – находит решение догадливая девочка: – я буду слушать через на-ушах-кружочки, а сверху еще твой шлем одену.

–                    И сразу рисовать будешь?

Маленькая опять без комплексов превращает чужую идею в свою: – Буду.

*

Ну вот. Хоть одному человеку поправлю настроение. Подчищу совесть.

И хотя это, конечно, отменяет на сегодня все страшные кровати, но не добавлять же, в самом деле, к своему и так уже чудовищному званию еще и титул – “Музыкальное”.

Напишите автору