ГЛАВНАЯ

Марат Садченко

ЛЮБИТЕЛЬ (Ч. 4)
(Роман)

Стук в дверь. Еще раз; еще, – пока негромкое “Спасибо, встаю!” не обрывает унесшие сон звуки.

Отбрасываю одеяло и действительно встаю.

Вспыхивает свечное дитя зажигалки.

Пока одеваюсь, в хрупком огоньке по темным углам расползаются змеи кошмаров и после плотного, пахнущего спящей девочкой свитерного облегания, вся сонная муть теряется из головы вообще.

Последним на плечах повисает бронежилет: – прямая защита пока что от утренних туманов да холостых выстрелов степных ветров.

За атаками на пустые холмы, отступлениями и перепостроениями, пока мокрые капитаны пытались расставлять людей, а солдаты, поскальзываясь и окончательно просыпаясь об спину впередистоящего, мучались бессильными ругательствами, еще некоторое время в сырой промозглости вспоминалось так и не проснувшееся пока шел к двери драгоценное бормотание во сне, но и оно к третьему часу занятий на одном из особо злых порывов ветра потухло и растворилось задутой свечой.

— Повторить! – от холода греюсь командами.

— Опять?!

Отдельный нецензурный кажется ропот и новое построение.

Харканье команд, тот же вымученный бросок, что и последний раз под критическим взглядом в спины.

Одинокое глотание ветра – вдали от города, вдали от на какой-то там улице школы с пришедшей на занятия ученицей, где-то там же пустой сейчас лагерь в равнинной заброшенности вспоминаемый как короткий промежуток между чередой степных пыток.

Казалось бы, как все просто: вцепиться руками в нервы и забыть про ежедневный титановый груз на плечах, молча замирать от ветра весь день – покуда поле не будет истоптано всеми запланированными на сегодня комбинациями, планировать распорядок и на завтра очередной музыкальный погром на лагерном плацу, только там и возможный в полный голос (дома скованный наушниками, а здесь с оглядкой на ветер и случайных наблюдателей невозможный совершенно), да и не то настроение чтобы что-то мешало солдатам, когда и так все на нервах.

Когда подвезли еду, они, натаскавшись оружия, разбрелись чтобы не мешаться по трем холмам и, амнистировав ноги, попадали с котелками в траву.

Через полчаса они снова стояли сомкнутыми рядами.

— Ладно. Поехали следующее движение, Зидик! Приготовился! Быстрей закончим – быстрей уйдем.

“чтобы прийти пораньше и все-все расспросить: с кем сегодня играла, что было в классе; или быть может вызывали отвечать урок?”

Объявление перед строем воспринимается без энтузиазма.

— Постарайтесь.

Отошел и подал команду.

Две первые шеренги фаланги дрогнули и сжались в куски по сорок человек, покачивая копьями, расплылись в разные стороны и замерли, ожидая.

Пять лишних минут на высыпание дроби тяжелой пехоты ЗДЕСЬ и на окончание урока математики ТАМ, глухие щелчки арбалетов и безрадостная действительность. Еще и Фазод что-то мудрит с конницей…

По следующей команде боевые порядки свернулись – на правом фланге кто-то замешкался и чуть все не сбил, и копейщики снова стали в фалангу. А на их место, немного запоздав, упали стрелы.

Прекратилось.

Отбой.

Как это интересно все выглядит со стороны – а ведь кто-то ведь видит, так же, как и мы, цепенеет от холода на своем бугре сторожа невидимую границу собственной территории – а вдруг мы эту границу перейдем. Можно себе только представить – две сотни греческих пехотинцев и около ста интернациональной конницы топча одной, второй, ага – третьей атакой уже чужое пастбище который день убивают свое время и не им принадлежащие гектары травы. Ну, греки – понятно, а скифы-то тут причем? И еще этот – ни грек, ни варвар, судя по одежде, задыхающийся от хрипа своего варварского акцента на подходящих время от времени капитанов; он же – то пробующий рассмотреть погрешности построений, а то вдруг в противоположную сторону: на степную химеру – город, с оставленной там без присмотра никому непонятной драгоценностью, действительно никем неоцененную до степени отречения от престола ума ради катакомб сердца только за единственность вдруг сбивающего с толку вопроса или накрывшегося  дневным сном детского движения с меркнущими, меркнущими от частых купаний границами загара на плечах, которые можно вспоминать целый день: с предвкушением их тепла на весь будущий вечер – сквозь этот сумасшедший холод и оцепенение застывших без команды войск:

— Эй! Передохнули?! Фазод, давай на новый круг.

…И все-таки что-то не так, все-таки чего-то не хватает.

Какой-то естественной судороги, которую легко придумываешь только с этого продутого, размытого каплями расстояния целый день глядя на искаженные усердием лица, и которую так трудно нащупать в себе, когда капли остаются кап-капать за неприступными для них ставнями и бородатые морды сменяются на долгожданное личико.

Может быть потом – когда научится хорошо читать, с этих раскрашенных синим вверху – зеленым внизу расстояний можно будет посылать ей письма, объясняющие это морско-травное настроение – такое от нее далекое, но обязательно с подкупающими подробностями “о чуть неубившемся с лошади всаднике и обругавшем его Фазоде” действительно, где такое увидишь чтобы варвар матюкал грека, или о только по краю горизонта светлой, зелено-голубой полоске щели: для ветра из степи-ловушки – “я тебе когда-нибудь такое нарисую”, или же, но как бы между прочим – про слепой блеск воткнувшейся в трех шагах дрогнувшей на арбалетном пазу стрелы рядом с размечтавшимся о маленькой читательнице (разборчивый почерк) господином, и так ежедневным чем-нибудь отличившимся гонцом – сегодня можно было бы и Зидика – в школу, а если уже разбежались, то домой, сообщив напоследок пароль, придуманный еще утром вдвоем в постели. А пока:

— Фазод! Кончай лаяться, как собака!

Тускло-водородное украшение неба высится на отметке двух часов: – проверка по стрелкам уточняет – “даже на пятнадцати минутах третьего”.

У маленькой ученицы сейчас должно быть уже начался предпоследний урок. Последние сомнения заново построенных рядов замирают, и я затаскиваю взгляд от города снова на солдатские спины.

— Зидик! Сидинис!

— Готово?

Сидинис отходит от конструкций человеческих тел на капитанское возвышение.

Сейчас посмотрим. – Сидинис становится рядом и глубокомысленно осматривает то, что получилось, и дает команду отряду Фазода.

— Прорыв надо попробовать здесь и здесь, в двух местах одновременно. – Капитан штурмовиков делает ударения рукой в намеченных точках.

Ребята скифа начинают дугообразный разбег и слегка брызнув стрелами, через препятствия подрагивающих копий пытаются вклиниться в указанные Сидинисом участки.

На одном это через пятиминутное сопротивление удается, а на втором, будто споткнувшись об мелькающую золотую точку между рядами, останавливается.

Конница Фазода сбивается в кучу и начинает отступать перед радушно осыпающими их стрелами. Копья фаланги обжимают всадников и постепенно вытесняют их обратно.

— А у Атика неплохо получается, – выдает свое отношение к происходящему Сидинис: – Ишь, как собственного дядю перебил.

— Да. Неплохо.

— А вот Зидик что-то слишком суетиться – не отвлекаясь от борьбы внизу, пробормотал капитан сбившихся, заотступавших на левом участке штурмовиков: – Он говорят скоро нас покинет?

— Да. Корабль уже готов. На Боспор.

— Нисохорм мне тоже предлагал, а я подумал – ну чего я там не видел на этом Боспоре.

— К тому же без тебя тут бы один мальчишка бунт бы поднял.

— Ну и это тоже – поморщившись, досадливо кивнул Сидинис: – …А Зидику зачем на Боспор? Скоро штормы ведь.

— Я знаю. И Нисохорм знает, но так нужно. Сперва в Пантикапей, а потом если получится, то и дальше… Пока об этом рано говорить. Лучше вон туда посмотри…

Конница наконец прорывает на фланге пехоту и выходит на запланированную точку – “начальский” холм. Капитаны дают знак прекратить сопротивление и поднять оружие.

— Хорошенькие улучшения мы вчера придумали. А Сидинис? – вслед за подъехавшим начальником конницы к холму приближается с пустым арбалетом Аер.

Фазод флегматично получает команду зайти на новый круг и уводит своих на исходные позиции.

— Аер!

— Что?! – он отбрасывает эмоции холостым визгом тетивы в землю.

— Добавь на пробитом участке ряд своих и скажи Зидику и скифу, чтобы поставили по две десятки в том месте поближе к фаланге.

— Попробуем так.

— Мы уже пятый раз пробуем. Сколько еще можно? – арбалетчик поднял свое тяжелое оружие и грохнул его на плечо.

— Сколько-сколько… Не знаю сколько! До вечера, до Нового года! Сколько нужно!

— Сидинис! Ты видел. Где нужно добавьте людей.

Капитан зигзагами – чтоб не поскользнуться начал спускаться к Аеру и они идут к войскам – начинать все заново.

— Будем пробовать.

*

И мы пробуем до темноты, до вечера, который по пятам последнего учебного отступления прошел до самого Танаиса, и ворота за нами захлопнулись от него напрасным грохотом – он перевалил через стены на улицы; затем гостиница начала претворяться спящей, отпустив в заложницы хозяйскую кошку во двор, и, наконец, только две ставни отделяют нас от задушившей шаги последнего пьяницы под окном темноты.

И ветер.

Он везде.

Где-то там – в оставленной степи. Где-то в ночном тихом лагере, в подглядывании на второй этаж – сквозняками по небольшой комнате.

Снова от его неутомимых колыханий листьев в мелких лужах под окном – вздрагивать, снова прислушиваясь к отсеянным им до гласных далеким переговорам кого-то с кем-то придумывать собственное нарушение тишины хоть чем-то для девочки интересное…

Маленькая на кровати – от наклоненной головы из-за вуали расчесываемых волосиков виден один подбородок. Взрослая расческа в тридцать пятый раз оставляет, оставляет на месте личика блестящие раздвигающиеся полосы.

— Что у вас было в школе? – неожиданность нарушения тишины заставляет вздрогнуть даже наши тающие дубликаты солнца – четыре нелепо расставленные в разных местах свечи.

— Ничего! – маленькой наконец надоедает и сорокового полосования не делается.

Она бросает расческу на свое кресло – ловлю и, привстав, отправляю ее в задний карман. Падаю обратно.

— Не хочешь разговаривать?

— Я вредина! – с емкой хмуростью выдает ребенок.

— Ну, вот еще. Кто тебе это сказал?

— Ира! – ответы первоклассницы идут в устало восклицательных тонах. “Наверно в школе так и учат…”

— Ее так бабушка называет, а она меня, – маленькая немного покачалась на кровати раздумывая: – И еще Ира мне говорила, что ты плохой. А ей бабушка так сказала.

— Даже так? – я говорю намного спокойнее, а то, по последним данным, акустика гостиницы доносит некоторые наши разговоры до первого этажа, и я получаю в свой адрес за ужином глупые улыбки со стороны комнатосдатчика этих предательских стен.

— Да так – маленькая вдруг встретилась с что-то уж слишком тягучим хозяйским взглядом и насторожилась: “наверное напрасно проболталась, что он плохой”.

— А есть будем сейчас?

Плечико пожало неопределенно склонившуюся щеку.

— Или будем делать что-нибудь другое? “Похуже”.

— Сейчас-сейчас, – поспешила опомниться девочка и добавила по затухающей: – А что? Вон ту дыню?

Мой кивок полон соболезнования как к плоду, так и заодно и к обжегшемуся об холодный пол ребенку, вплотную подошедшему к столу.

— По-ня-ятно, – по инерции протянула она и задумалась, глядя, как безжалостный хирург с лагерным акинаком уже наклонился над дыней.

— А что у вас сегодня было?

Отрываюсь на мгновенье – личико серьезно. Хитрая девочка, похоже, темнит. “Дался ей мой отряд в это время суток”.

— Ничего особенного – четвертование нашего желтого ужина идет как можно равнодушнее: – Скоро отправляем с Зидиком посольство за архитекторами.

Она делает вид, что этот факт разжигает ее интерес, как если бы она увидела, что я прикуриваю под водой, и у меня это получается.

— И что потом?

— Потом будем делать город. Для тебя. Тебе ведь надоела эта гостиница? –

Она кивает, а я падаю в кресло перед раскромсанной дыней: – И чтоб нам никогда никто не мешал.

Маленькая забирается на второе, чтоб быть со мной вровень. До “ровня” остается еще далеко.

Взяла одну дольку и принялась сосредоточенно надкусывать: “оставим пока этот глупый разговор”.

Одной ладошкой оторвалась, закатила мешающий рукав до плеча, – он съехал обратно до локтя.

“А ничего, сочная”.

По ручке потекла капля, но маленькая и не думает обращать внимания.

Вниз, вниз – к локтю…

На пол пути я не выдерживаю:

— Вытри.

— Что? – она оторвалась, капелька продолжает спускаться.

Меня передернуло.

— Вот тут, – я дотронулся до собственных вен.

Она глядит на меня, на руку. Слизнула. “Липкое на моей руке остается”.

— Вытри рукавом.

“Да скорей же”. Я вижу, как продолжает блестеть.

Девочка, недопонимая хозяйской брезгливости, потерла то место об себя: – “Все?”

“Теперь хорошо”.

Я снова принимаюсь за дыню и, глядя на сидящего радом ребенка, улыбаюсь. “Чего бы такого сказать? Чего-нибудь эдакого”.

— А я тебя сегодня утром не закрывал – откладываю корку и откидываюсь на мягкую спинку: – а ты что, не заметила?

Недонесенный к ротику кусочек повисает в согнутой руке, грозя пустить еще одну противную слюну.

Маленькая подняла головку – волосики безвольно повисли: – “Значит, сегодня была еще одна возможность убежать?” Несколько секунд цвет детских глаз – в полную высоту, и она снова принимается жевать эту проклятую, жесткую (“и как это не проснулась проверить, пока не зашел вести в школу Андроник…”) дыню.

“Ну ладно…”

Отложила.

Выгрызенные куски скальпа лежат, жалко холодея.

Не менее жалкий маленький дикаренок захотел сначала встать, но, вспомнив про свою необутость и холодный пол, решил прежде погреть ножки под свитером. “Потом видно будет. Может быть, удастся до спасительной (мучительной) кровати добраться и на чьих-нибудь руках”.

Попробовала сделаться обиженной – ужасное занятие уже скоро – не получилось. “Прямо сейчас ведь не начнет”.

— Мне завтра рано вставать – пробует намекнуть полусытый хозяин.

— Ну и что, – у девочки от предчувствия срывается голос: “Мраморный пол, кажется, придется переходить вброд одной. Как холодно будет”.

Надо тушить свечи.

— Да? – бесчувственно прошептал ребенок.

Не выдерживаю: – Ты чего такая? Заболела?

— Нет – она опускает глазки – “сам ведь знает”: – Не заболела.

— Зато завтра я выполню любое твое желание. Какое попросишь.

— Это завтра? – маленькая явно не желает радоваться: это еще когда будет, а этот – вот он: сидит, ждет.

— Или ты не рада?

То, как ее ручки вцепились в собственную коленку, ясно показывает тщетность моих отвлекающих уловок. Но она все-таки перебарывает себя:

— Рада.

Маленькая просто ожидает, а вдруг сейчас случиться чудо – молния в дом например попадет; глазки беспокойно расслаблены.

“Но не откладывать же, в самом деле”.

— Теперь все?

Девочка в кресле напротив сонно и достаточно правдоподобно кивает.

— Тогда ложимся?

Маленькая поняла, что ее последняя надежда исчезла.

— Дурак черный. – Она тяжело съехала с кресла и ступила на холодный пол босыми ножками. Ища сочувствия, вздрогнула:

— А может…

Сразу обрываю:

— Что, еще один выходной? Хочешь, чтобы у меня взорвалось сердце? – мне больше нечего добавить, и я немного виновато замолкаю.

Маленькая медленно – какой там пол. Сейчас будет еще хуже. Проходит к месту пытки. Залезает.

Потянула свитер:

— Это снимать?

— Как хочешь.

Она снимает.

Подхожу. Раздеваюсь – наконец-то: можно до утра забыть про все.

Или…

Чтоб навести надежные понтоны, нарубить мосты, набросать гати к детскому берегу – может быть, стоит и рискнуть, а может сердце не взорвется?

А утром, пока маленькая спит, накраду полный рот запахов ее шейки и волос, набью им все карманы, чтобы задыхаться потом весь день – и, может быть, этого хватит, чтобы не думать об окружающем, которое с завидным постоянством прячется в разведенные осенью краски города вот уже который день…

Напишите автору