ГЛАВНАЯ

Олег Языков

ПОЦЕЛУЙ ДЖОКОНДЫ
(Повесть)

Часть I # Часть II # Часть III

Слова “ я хочу знать правду ” едва не слетели с моего языка. Но удержались на самом кончике. Я вздохнул и попросил:

-           Принеси мне еще вина, если можно.

-           Вот это другой разговор, – оживилась невидимая Джоконда. Ее каблуки застучали, удаляясь.

Лишь только она достигла своей двери, как я вскочил с кресла и, с легкостью спешащего на свидание инвалида, припадая на одну ногу, устремился к своей, подразумевающей выход из зала. Тяжелая дверь подалась легче, чем можно было ожидать, и я по инерции вылетел в конюшню.

И первое, что увидел – даже раньше, чем почуял запах соломы и конского навоза – первое и главное, чем я оказался остановлен – был его взгляд. Большой, трепещущий, как бабочка на сосновой коре, лиловый глаз, в короне густых, подрагивающих ресниц, смотрел на меня зачарованно. А весь он, замерший в неподвижности, с вытянутой по-лебединому шеей, настороженными ушами и открывшимся от удивления ртом – весь он предстал передо мной наследником тех крылатых вихрей, что издревле проносились над степями, прериями, сельвами и саваннами.

Я подошел к нему. Толстые жерди стойла разделяли нас, как палочка дроби разделяет числитель и знаменатель. Он всхрапнул. Но не от страха. Скорее – от нетерпения. Я в нерешительности протянул руку и погладил шоколадную шкуру, теплую и бархатную.

Он не испугался. Напротив. Он признал меня своим сразу и безоговорочно. Благодарно потерся щекой мне о плечо. И посмотрел мне в глаза. Обжигающе. Нестерпимо. С убийственной надеждой.

Он приплясывал на месте, переминаясь с ноги на ногу. Как давеча переминалась Джоконда с подносом.

Я покосился на слеги и увидел, как сильно они изгрызаны крепкими конскими зубами. И вдруг разозлился на себя за то, что вспомнил про Джоконду.

За моей спиной что-то мерно похрустывало. Я оглянулся.

Второй жеребец, рыжей масти, стоял смирно, низко опустив голову и хрумкал овес из яслей. Длинные спутанные пряди конского волоса упали на глаза, но тот словно не замечал неудобства. Сквозь жерди я тронул его в бок. Рыжий не отреагировал, уткнувшись в свою кормушку.

Я вздрогнул. Мой шоколадный встал на дыбы, заржал и рвался с коновязи.

Я испуганно глянул на него, потом на дверь, оставленную открытой. Мне почему-то стало стыдно, что Джоконда застанет меня здесь в конюшне. Я торопливо похлопал его по шее и пообещал, что все будет хорошо. Наверное, это выглядело гадко.

Конь в недоумении отшатнулся.

Смотреть на второго мне не хотелось.

Я, как ошпаренный, выскочил и плотно прикрыл за собой дверь. Джоконды еще почему-то не было. Я метнулся в кресло и устало закрыл глаза. Мне очень хотелось угостить того, шоколадного, но я не мог превозмочь стыд. Стыд перед конем. Ведь я не мог ничего ему обещать. Я наощупь взял со столика бисквит и стал сосать его.

Свобода. Зачем она дана человеку, если человек не обучен ею воспользоваться? Зачем она ждет за каждым углом? Зачем смущает так тяжело выстраданный покой? Человек может всю жизнь искать свою тихую пристань, свой темный вонючий угол. А когда все позади, и жизни осталось на пару затяжек, когда охапка старой соломы и глоток дождевой воды становятся самой большой роскошью и самым желанным подарком, когда моль и ржа превращаются в атрибуты домашнего уюта, а то, что сверх меры, надежно и навсегда переходит в область мифологии – человек неожиданно узнает от самого себя, что закрывал глаза на главное. Кому-угодно можно не поверить. Отмахнуться от самых строгих заповедей и самых бескомпромиссных догматов. Но как же, как ты отмахнешься от того, что осознал сам?..

Холодный край бокала внезапно ткнулся в мои губы, ткнулся болезненно и бесцеремонно. Скальпель хирурга касается раны с бОльшим тактом. И вырванный из кратковременного философского обморока, я догадался, что моя пытка сейчас продолжится.

Кресло напротив меня уютно скрипнуло, и голос, уже успевший стать знакомым, проворковал:

-           Он писал меня два с половиной года. Надеюсь, ты понимаешь, что два с половиной года для художника и модели – это больше, чем целая жизнь. Если бы ты только видел эти руки. О, эти руки!

Мне стало смешно. “ О, эти руки! ” Как многие повторяли эту реплику за истекшие столетия. Как многие были восхищены руками Джоконды. И вот теперь я слышу те же слова из уст самой загадочной флорентийки. И обращены они – к художнику.

-           Зачем ты рассказываешь мне про своего любовника? – спросил я, не удержавшись, и открыл глаза.

-           Зачем? – она смотрела на меня в искреннем изумлении. – Потому что ты не был во Флоренции. Чего же тут непонятного?

-           Я был в Париже.

-           Ах, выброси из головы эти глупости, – отмахнулась она, – Твои воспоминания теперь ничего не стоят.

-           Это не воспоминания. Я был в Париже, – упрямо повторил я.

Джоконда поморщилась.

-           Какой же ты все-таки зануда. Точь-в-точь, как Франческо.

-           Кто это? – не понял я.

-           Франческо? – она снова была удивлена, как это я могу не знать. – Франческо – старый осел, уверенный в том, что за деньги можно купить все. Причем, уверенный совершенно искренне. Если бы однажды все деньги на свете были упразднены, думаю, он умер бы от мозгового паралича. Франческо дель Джокондо – таково его полное имя. Он был обделен воображением и ни черта не смыслил в искусстве, а Леонардо нанял только потому, что об этом мечтала вся флорентийская знать. Да только мало к кому шел Леонардо, – она не смогла и не захотела скрыть своего торжества.

-           А все же, ты на него очень похож. Вы оба копите свое прошлое, а потом трясетесь над ним, боясь лишиться. Вы не понимаете, что сокровище ваше – подделка, бутафория, пыльный хлам. Нет, Леонардо не был таким. Он не был скрягой. Его широкая душа не знала границ, не признавала деления на прошлое и будущее.

-           На то он и Леонардо, – отозвался я.

Джоконда негодующе покачала головой.

-           В этом ты весь. Ты готов отдать первенство другому, пожертвовать всем, лишь бы только уберечь свой мираж. Убедить себя, будто обладаешь самым лучшим, самым красивым, самым продолжительным миражом на свете. Ну, скажи, разве это не смешно?

-           Это ты мираж! – внезапно крикнул я.

-           Я мираж??? – Джоконда начала сперва тихо, потом все громче смеяться, пока не впала в настоящую истерику. Она хохотала, как безумная, то прижимая руки к груди, то вытирая слезы.

-           Давай, давай. Еще поваляйся по полу, – я встал и в сильном раздражении стал вышагивать по замысловатому паркету взад-вперед.

В эти секунды что-то во мне произошло. Я подошел к ней. Но Джоконда выскользнула из тяжелых объятий кресла и метнулась к витражу, продолжая хохотать. Я, как привязанный, устремился за ней.

-           Послушай, детка, я так понимаю, что мы заложники друг друга. Не знаю, что там на небесах не так провернулось, но мы стали, как бы, оборотными сторонами одной монеты.

Джоконда перестала смеяться и внимательно слушала.

-           Вряд ли даже ты представляешь, сколько это может продлиться. Мы, конечно, можем и дальше трепать друг другу нервы, но я предлагаю тебе какой-никакой, а выход.

Я постучал пальцем по витражу.

-           Выпусти меня туда, в эти скалы, и все дела. И тогда черт с ними, с легавыми. Пусть ловят, пусть ищут. Вряд ли они меня найдут.

Она устало прикрыла лицо ладонями и сокрушенно покачала головой. И я почувствовал, что опять что-то не так сделал или помыслил. Шагнув к ней, я схватил ее руки и отнял от лица.

-           Отстань, – вырвалась она, – Ты, верно, думаешь, что я каждое утро хожу в эти скалы купаться и расчесывать волосы, сидя на камне?

Она отошла к камину и стала протирать тряпочкой потускневшую фигуру Вергилия.

-           Лиза, – я подошел к ней, подошел сзади, подошел вплотную. Я положил ей руки на плечи, подчиняясь внезапному порыву нежности.

-           Лиза, – я почувствовал ладонями тепло ее тела, почувствовал, как она вся дрожит. Руки скользнули вниз и крепко сжали ее тонкие предплечья.

-           Лиза – моим ладоням передалась дрожь ее тела, они напряглись, они неудержимо стремились навстречу друг другу в слепой попытке преодолеть этот живой сгусток пространства, ладоням так хотелось соединиться, чтобы не было этой невозможной преграды, они так жаждали сослужить добрую  службу потерянному рассудку. Чтобы все было понятно и легко.

-           Лиза, мы все скареды. И так же скупа к своему прошлому, как и все остальные. Если в прошлом найдется хоть капля настоящей, упоительной жизни, – а эта капля всегда найдется у каждого – если мы действительно рождены, чтобы вечно идти по ледяной пустыне, как стадо дикобразов, и колоть друг друга своими иглами в бессильных попытках согреться, пржавшись к идущему рядом, если есть хоть малейший шанс остаться наедине со своим ушедшим, как вода в песок, счастьем – любой из нас отдаст все за этот шанс, весь остаток жизни, что бы он ни сулил. И Леонардо такой же, как и все. Не лги мне, он такой же, он не мог быть другим.

-           Лиза… – у меня перехватило дыхание, перед глазами поплыли багровые круги, – Лиза, я хочу в Париж. Или, хотя бы, в леонардовские скалы… Оттуда до Парижа рукой подать. Отпусти меня, Лиза… Пожалуйста.

-           Отпусти меня, – прошептала она.

Я не сразу понял, что означает эта фраза, не сразу сообразил, что Джоконда не просто повторила мои слова.

-           Отпусти меня, – застонала она, – ты делаешь мне больно!

Только тогда я увидел, как побелели мои пальцы, стиснув ее руки выше локтей. Я отпустил и позволил ей обернуться. Ее глаза были полны слез.

-           Неужели ты еще не понял? – произнесла  Джоконда  дрожащими  губами.– Неужели ты все еще не понял, что здесь возможно все, что угодно… Кроме того, что тебе нужно… Что необходимо… Без чего ты не согласен жить. Ты действительно не понимаешь?

А в самом деле: понимал ли я? Для чего сразу из кафе я направился в аэропорт? Не заходя в гостиницу. Пожертвовав чемоданом со всем содержимым. Я убежал, как убегают от своей тени. Я наивно верил, что такси – достаточно быстрый вид транспорта. Я полагал: ты не поспеешь за мной. В аэропорту я позвонил в гостиницу и, не сказав ни слова, повесил трубку. Я знал, что тебе хватит и моего молчания, чтобы все понять. Ведь я и так сказал слишком много. Недопустимо много.

Что я мог тебе дать? Паровоз? После я не раз задавал себе эти два вопроса. Сделка с совестью требовала, чтобы они задавались хоть изредка.  А желательно – как можно чаще.

На билет не хватило карманных денег, и мне пришлось продать часы в баре. Бармен оценил их в смехотворную сумму. Но мне хватило. А когда сделка состоялась, он выразил желание приобрести золотой или позолоченный портсигар. Я молча достал пачку “ Голуаза ”, выйдя таким образом из разговора.

Мне дорого обошелся этот полет. Нет, часов было не жалко. Но когда шасси оторвались от взлетной полосы, а крылья в иллюминаторах неожиданно быстро увязли в облачной вате – я вдруг вспомнил, что в той стороне, где раньше находился мой дом, с некоторых пор больше нет пассажирских аэродромов. Одни военные авиабазы, закамуфлированные под теннисные корты, плавательные бассейны, рынки и танцплощадки. Мой туризм слишком затянулся. Чужой самолет, да еще пассажирский, будет сбит однозначно. Беспересадочный перелет тем хорош, что принимать решение приходится только один раз. Но иногда страх перед ответственностью оборачивается ловушкой. И я в нее попал.

Внезапно меня потрясла мысль: а как же остальные пассажиры? Они, что, не знают, куда летят? Я оглянулся по сторонам, собираясь превратиться в бортового пророка, но…

Но все обернулось иначе. Опять иначе. В который раз иначе. Я увидел, что кресла в салоне заполнены манекенами. Здоровый пластиковый румянец играл на их одинаковых щеках. А одинаковые кадыки смотрели вперед, по направлению полета. Это была имитация. Массовая имитация послеобеденного сна, когда от тебя ничего не зависит, когда штурвал в надежных руках. И мягкие подголовники усиливали это ощущение.

Я уже был готов в панике вскочить со своего кресла, но почувствовал: что-то не так. Как, еще?! Еще не все сошло со своих осей? Разве осталось в запасе хоть что-нибудь, бывшее прежде в норме? Откуда это дикое, пугающее чувство? Откуда?..

Мне потребовалось несколько секунд психологического времени, дабы осознать, в чем дело. Да, я понял. Манекены были все на одно лицо. Конечно, вполне естественно, это удешевляет производство. Но лицо было моим. У всех. Я сел в свое кресло, как полагается – запрокинувшись на мягкий подголовник, по направлению полета – и стал рассуждать.

Теперь меня занимала одна мысль. Одна единственная: как я смогу узнать, кто из всех этих манекенов, включая и меня, – живой? Ведь не выяснив этого, нельзя было обеспечить себе будущее. А без будущего любая моя претензия на существование оборачивалась дешевым фарсом.

Стюардесса начала развозить напитки. А я ждал, выделит ли она меня из остальных. Тележка стюардессы проехала мимо, не замедлив ход. Я обернулся, хотел крикнуть, что самолету не суждено совершить посадку. Но мне вдруг показалось, что манекен напротив через проход косится на меня из под приоткрытого века. И слова замерли на губах. Я закрыл глаза, дабы не испытывать судьбу. Дабы не встретиться с кем-нибудь взглядом.

Когда стюардесса ушла, меня посетило присутствие духа. Я покинул свое место, твердо зная, как должен действовать. Раздобыть консервный нож – имея в кармане перочинный – не составило труда. Я подошел к первому попавшемуся манекену, мирно спавшему в своем кресле с запрокинутой головой. Я стоял над ним с поднятой рукой, и в голове не было ни одной мысли. И даже полумысли. Наконец, я решился и резко ударил манекен консервным ножом в шею. И ничего не произошло. Ничего. Я едва заметил маленький надрез на коже. И ни капли крови. Белая рубашка осталась незапятнанной.

Первый шаг придал мне уверенности в себе. За первым манекеном последовал второй. За вторым – третий. Я шел вдоль длинного ряда кресел и поражал их в услужливо подставленные шеи. Поражал направо и налево. И никто ничего не имел против. Никто. Когда я дошел до хвоста самолета и оглянулся, чтобы обозреть дело рук своих, моего плеча кто-то коснулся. Я подскочил на месте и едва не заорал. Но это оказалась стюардесса. Она беззвучно появилась из багажного отсека. И теперь, кажется, она понимала, что со мной происходит.

“ Вы разочарованы? ” – спросила стюардесса. Я посмотрел на консервный нож, зажатый в руке, и, в свою очередь, спросил: “ У вас не найдется парашюта для меня? ”  Она кивнула. И повела меня в багажный отсек.

Я долго прилаживал ранец парашюта. Так долго, что у нее кончилось терпение. “ Мне пора разносить ужин ”, – сказала она. А я попросил ее побыть со мной эти последние минуты. Ее последние минуты со мной.

Стюардесса никак не могла откатить вбок дверь выходного люка. Дверь не поддавалась. Я помог ей. Я хотел предложить ей прыгать со мной. Даже если нет второго парашюта в запасе. Ведь парашют выдержит двоих, он выдержит.

Но я не успел предложить. Потоком воздуха меня выбросило из самолета. Единственное, что я успел сделать напоследок, так это ударить ее в шею консервным ножом. Ее нельзя было оставлять в живых на этом летучем голландце. Кажется, она вскрикнула и схватилась за шею. Но была ли кровь, я уже не видел.

Ветер заполнил мне легкие, и я не мог дышать и ничего не видел вокруг. Потому что было темно. Время ужина. И еще потому что в небе, особенно когда в нем находишься, всегда чего-то не хватает. Всего не хватает. Всего, чего ни захочешь. Я летел, и мне было уютно не ощущать своего тела. И очень не хотелось дергать кольцо. Ведь тогда тело сразу налилось бы свинцовой тяжестью. И напомнило бы, что еще далеко не все закончено.

Но я все-таки дернул кольцо. И упал на лес. На слепой ночной лес. И ветки не проткнули меня, как это ни странно. Я ничего не сломал себе. Кроме нескольких веток. Я поднялся с невидимой земли и пошел. Я шел, и парашютные стропы тянулись за мной, как выпущенные кишки.

Мне не пришлось долго идти. Вскоре я споткнулся о шпалы и понял, что добрался до железной дороги. И теперь остается только ждать. Но и ждать долго тоже не пришлось. Земля задрожала, и тяжело груженый состав на малых парах подошел вплотную ко мне. Словно в кустах стоял.

Я остолбенело застыл перед железным забралом паровоза, ослепленный прожектором, и думал. Как ни странно, но я хорошо помню, что в ту минуту думал о тебе. Я пытался представить, какое время суток сейчас в Париже, и думаешь ли обо мне. Неужели там так же темно? Почему же я этого раньше не замечал? Когда был там, рядом с тобой. Когда верил тебе. И когда верил в себя. Почему там ночами было светло, как днем? Светлее, чем в полдень. И почему теперь, стоя в луче паровозного прожектора, я ничего не вижу?

Мои думы о тебе прервал человек с маузером. Он спрыгнул с подножки и пристально всмотрелся в мое лицо. Видимо, с лицом у меня было не все в порядке. Потому что он спросил мои документы. А когда я никак не отреагировал, то нашел их сам в моем внутреннем кармане. Не знаю, как там обстояли дела с моими документами, но я вдруг заметил, что почему-то лежу на шпалах лицом вниз. И прожектор больше не слепит глаза. Потом кто-то рывком поставил меня снова против света. Человек с маузером громко рассмеялся здоровым животным смехом и сказал кому-то, что по документам я им подхожу и что, похоже, я как раз тот, кого они так долго искали.

Меня взяли с собой, и мы тронулись. Человек с маузером, похоже, был очень рад нашей встрече. “ Где же вы так долго пропадали? ” – спрашивал он меня почти по-приятельски. А я отвечал ему: “ В Париже ”. Надо отдать ему должное: он деликатно опустил подробности моего парижского периода. Только снова рассмеялся своим здоровым смехом и заверил: “ Ну, это вам больше не потребуется ”.

А потом он вдруг перестал смеяться и сказал очень серьезно: “ Но за проезд придется платить, имейте в виду ”. Я промямлил насчет того, что сейчас не при деньгах. А он отмахнулся и снова заверил: “ Какие пустяки. Ваши франки никому не нужны. Заплатите натурой ”.  “ Как это? ” – не понял я и почему-то вдруг испугался.

Лицо его стало загадочным, как лицо халдейского мудреца, открывающего мне тайну мира. Его рука нырнула куда-то в темноту. А в следующее мгновение он торжественно протянул мне лопату.

Так все и пошло. Уже той ночью я опробовал свои силы в новом деле. А наутро меня уже знакомили с моим экипажем.

Одного я не знал тогда. Что платить за проезд придется так долго…

-           Мне нужно выйти, – сказал я Джоконде.

Она смерила меня проницательным взглядом и с легкой иронией в голосе спросила:

-           Далеко собрался?

-           Здесь есть туалет?

-           Есть что? – этой стерве нравилось помучить меня. Неважно чем.

-           Ватерклозет, сортир, отхожее место… Выбирай, что больше нравится. Мне нужно отлить.

-           О-о-о, – она притворно закатила глазки, – Тебе не хватает артистизма, легкости, изящества мысли. Ты неповоротлив, как старый платяной шкаф, нет, не платяной, ты похож на покосившийся, рассохшийся комод, да, именно комод.

-           Кажется, я задал вопрос.

-           Ты? Вопрос? – она удивленно захлопала ресницами. – Какой из своих вопросов ты имеешь в виду? С тех пор, как ты навязался на мою бедную голову, я переслушала их немало. Порой мне кажется, что задавать вопросы – это единственное, что ты умеешь.

-           Возможно, но могу ли я справить нужду? – я сам удивлялся, как мне удается сохранять видимое спокойствие.

Она вздохнула.

-           Попробуй выйти в ту дверь, – ее божественная рука указала за мое плечо. На дверь, через которую я проник в эту залу. И уже не в первый раз проник.

Я хотел сказать ей, что там лошади. Но вместо этого, неуверенно спросил:

-           В эту? И все?

 Она одарила меня одной из миллиона своих улыбок и пообещала:

-           Мало тебе не покажется.

Я вышел. И тут же, не сходя с порога, оказался в супермалогабаритном нужнике на одну сидячую персону. Я жаждал уединения. Хотя бы на пять минут. Хотя бы здесь. Но так глумиться над человеком… Ибо над бачком, в самом центре стены, одинокая и прекрасная, и бьющая навылет своей неуместностью – была приклеена твоя фотография.

Что мне оставалось? Пасть на колени и истово молиться, судорожно сжимая пальцами холодный край унитаза? Или же воровато сорвать священный образ со стенки и запрятать в складках моей средневековой одежды? Ни того, ни другого я сделать не мог. Не хотел. Не умел.

Я постоял, покачался взад-вперед, зачем-то спустил воду и вышел. Вышел в залу с Джокондой.

Она посмотрела на меня и понимающе улыбнулась. Улыбкой потомственного инквизитора.

Я обреченно попытался сориентироваться во времени. Для разнообразия. Не знаю, на сколько адекватным получился результат моей попытки. Если здесь, в самом деле, нет часов – а похоже, это так, – тогда здесь может не быть много чего. Любого пустяка. Самой последней ерунды, которой я привык доверять. Уж не говоря про важные вещи. Как же можно жить в таком мире? Да еще и считать его своим? Пусть даже временно. Но ведь считать? Но ведь своим?

Я украдкой покосился на Джоконду. Она молчала, о чем-то усиленно думая. Наконец, взглянула на меня неуверенно, почти что робко.

-           Скажи, а почему ты вдруг решил, – она помедлила, – почему поверил… Ну, я хочу сказать, что могла бы… – вновь пауза, – Я ведь действительно могла бы быть, ну, как бы лучше выразиться… – она явно не находила слов.

Джоконда беспомощно и виновато улыбнулась, словно спрашивая подсказки. Подсказки я ей не дал, ибо не знал, чего она от меня добивается. Но ободряющим покашливанием дал понять, что слушаю и, может быть, даже готов ответить, если сумею.

Джоконда сделала второй заход.

-           Ведь если рассмотреть отвлеченно, встречаются, и не редко, люди не только похожие, но даже, как бы двойники, я сама знала одного нищего, настолько похожего на герцога Моро, что… – она снова запнулась.

И вдруг, решившись, словно бросаясь в воду, прошептала:

-           С чего ты взял, что я оттуда, что я не просто внешне, почему ты поверил, что я настоящая?

И зажмурилась, словно в ужасе от произнесенного.

Ну, что же я молчу? Кем бы ни была эта женщина – даже если она вовсе не женщина, а неизвестно что – как бы ни относился я к происходящему в кресле напротив, – но на заданный вопрос нужно отвечать. Кем бы ни был задан вопрос. Даже на вопрос своего палача – на такой вопрос – отвечать необходимо. Поднять голову с плахи и ответить ясно и отчетливо, бодрым голосом и с хорошей дикцией. Чтобы успокоить задавшего и задумавшегося. Успокоить хоть на время. Хоть на полвремени. Хоть на четверть. На сколько удастся. До следующего способного ответить. Способного, хотя бы, говорить. Потому что… Не знаю, почему, но отвечать на этот вопрос нужно обязательно.

Она ждала. На меня не смотрела, глаз не открывала. Но ждала.

-           Почему? Почему мне не пришла в голову мысль о простом сходстве? Это же очевидно, – кажется, я даже пару раз пробулькал вполне убедительным смехом.

Джоконда медленно отворила веки, и оттуда, из-под густых ресниц, осторожно, готовая снова юркнуть обратно, выползла надежда. И я вдруг понял, что ей хочется быть Джокондой. Живой. Настоящей. Ей действительно хотелось ею остаться. И тогда я уже открыл рот, дабы продолжать, но не успел.

Она вскочила с кресла, сжав кулаки, почти готовая наброситься на меня.

-           Только не надо говорить мне про улыбку, не надо говорить про руки и про шею – все в ней клокотало от сдерживаемого бешенства – Слышишь?! Не надо! Эта уловка не пройдет. Слышишь?!

-           Конечно, слышу, – я решил не дожидаться, пока она снова станет кататься по полу, – Но узнал я тебя вовсе не по рукам и уж, тем более, не по шее.

Она замерла.

-           Я узнал тебя вследствие той же самой причины, по какой даже в безбрежной толпе безошибочно находишь любимого человека.

-           Я? – не поняла она. Но я жестом заставил ее молчать.

-           Как ночью, в полной темноте, человек узнает, в ту ли комнату женского общежития он попал – если вожделенная постель не пуста. Как угадывает, кто из шалости закрыл ему глаза, стоя сзади. Все дело в том, что мы очень быстро и очень надолго запоминаем того, кто причинил или причинит нам максимальную боль. Запоминаем на сверхчувственном уровне. Образ любимого и облик врага выжигаются в нас каленым железом. Такой ожег – пусть даже предстоящий – забыть нелегко. Подсознание работает на самосохранение своего хозяина. И мы не помним встреченных на улице прохожих только потому, что среди них мала доля наших врагов и наших возлюбленных. Это называется безразличием. На толпе инстинкт самосохранения отдыхает.

-           Но я? – вырвалось у Джоконды. И снова моя рука усмирила ее нетерпение, загнала обратно в клетку.

-           С тобой несколько иначе. Если людей необходимых или опасных для нас – по-настоящему необходимых ил опасных – на свете немного, – то людей, которых мы не любим, таких в мире – считанные единицы. На протяжении тысячелетий. Любой прохожий потенциально может стать для нас источником адской муки или райского блаженства. Но человек ленив и часто снисходительно пропускает незамеченными не только возможных палачей, но и тех, кого – при некоторых обстоятельствах – мог бы любить. Даже их. Даже от них ленивый человек не всегда хочет защититься запомнив, даже объект высшей опасности для себя игнорирует до времени. Хоть в любом из нас сидит врожденное знание о том, что полюбить – высшая казнь, перед которой меркнут любые эшафоты. Но человек ленив. Ленив до той поры, пока ему не повезет по-крупному и он встретит на своем пути редчайшего гостя в своей судьбе. Пока не встретит того, кого не может любить в принципе. Даже теоретически. Даже умозрительно. Есть такие, к кому не испытывая ни ненависти, ни презрения – мы не способны питать расположение. И уж подобного сокровища память человеческая не упустит никогда. Существо, которое никогда не причинит тебе сколько-нибудь существенной боли, которое безболезненно для тебя по той причине, что ты никогда не полюбишь его, никогда не прирастешь к нему душой – такое существо, конечно же, надо знать в лицо. И когда сегодня ты отворила мне дверь, я испытал сильнейший толчок памяти, удар, которого нельзя забыть и который я пережил только раз прежде: стоя в Лувре перед пуленепробиваемым стеклом, охраняющим великое творение Леонардо.

Я видел, как Джоконду отпустило. Отпустило буквально на глазах. Нечеловеческое напряжение, сковавшее ее тело, пока я говорил, исказившее черты ее лица до неузнаваемой маски – прошло, как только были произнесены последние слова. Она медленно опустилась в свое кресло и несколько раз вздохнула всей грудью.

-           Значит, все-таки, я Джоконда, – умиротворенно промолвила она. И я едва не расхохотался. Из сказанного мною ей было важно лишь одно. Что значит женщина.

Джоконда достала из под стола почему-то незамеченную мною ополовиненную мною бутылку вина и налила себе в бокал.

-           А мне? – подал я голос.

-           Обойдешься, – был ответ, – Больно ты горазд хлестать “Кьянти”.

Она отпила два больших глотка и поставила бокал возле меня.

-           Ладно, отхлебни, мы же теперь с тобой одной крови.

-           Вот уж спасибо, – пробурчал я, – За вино, конечно. Не за кровь.

-           А все-таки, ты свинья, – Джоконда неподражаемо покачала головой, улыбаясь самой себе, – Столько наговорить, столько нагородить, вместо того, чтобы отделаться коротким и изящным комплиментом красивой женщине. Свинья, ох, свинья.

Она взглянула на меня искоса и добавила:

-           Или, может быть, ты совсем не способен ни к чему изящному?

-           Нет, просто от тебя так просто не отделаться.

-           Тоже верно, – согласилась она, – Но главное то, что я почему-то верю в сказанное тобой. Про удар памяти.

-           И правильно делаешь. Тебе ведь все равно не остается ничего другого.

Помолчали.

-           Слушай, Мона…

-           Не называй меня так, – звенящим шепотом произнесла она. И уже более нормальным голосом добавила, – Только ему я разрешала так себя называть.

-           Ну, наверное, не только это ты ему разрешала?

-           Да, ему было можно все. Почти все. Кроме одного.

-           Ну – не выдержал я – Неужели? Ты лишала его самого главного?

-           Дурак – беззлобно отозвалась Джоконда – Леонардо я разрешала все, кроме разговоров о будущем. Он был божествен, его прекрасные, зрячие руки прикасались ко мне. Но если бы он спросил меня о завтрашнем дне или о будущем годе – я задушила бы его прямо в постели, задушила бы шнурком от корсажа.

-           Ты хочешь сказать, что вздумай великий художник полюбопытствовать, какого цвета подвязки ты наденешь завтра – и величайшее творение всех времен и народов осталось бы незаконченным?

Джоконда состроила брезгливую гримаску и бросила на меня досадливый взгляд.

-           Где, ну где ты набрался этой пошлости?

-           Извини, с кем поведешься. Не успеваю перенимать опыт.

-           У тебя плохо получается. Лучше бы ты перенимал от меня другое, – тихо проговорила Джоконда.

-           Например?

-           Например, мою склонность к прорицательству.

-           Зачем, дорогая Мона? Ни один прорицатель не сделал человечество счастливее.

-           Человечество – да. А себя? – она, не отрываясь, смотрела на меня совершенно немыслимым взглядом.

-           А уж про себя и говорить нечего. Нет судьбы печальнее, чем судьба оракула.

-           Опять же: если служить другим. А если послужить себе и только себе?

-           А разве это возможно?

-           Вполне.

-           И можешь научить?

-           Разумеется.

-           И когда?

-           Хоть сейчас.

-           А если не сейчас?

-           Не увиливай. Сделай хоть раз для себя что-нибудь ценное.

-           Я не готов так сразу стать счастливым.

-           По-моему, уже пора.

-           Ты думаешь?

-           Я уверена.

-           А если я не хочу знать больше, чем мне полагается?

-           То полагается, что не облагается. Полагается то, что сумеешь взять.

-           Чтобы потом потерять вдесятеро?

-           Можно и стократно, если по дурости.

-           А если по умности?

-           Тогда слушай и делай, как говорю, и ничего не бойся.

-           И что тогда?

-           Не пожалеешь.

-           И Париж вернется?

-           Так, последнее предупреждение: или ты выкинешь из головы свой Париж, или тебе уже ничто не поможет.

-           Сперва выкини из головы своего Леонардо, тогда поговорим.

Она молча смотрела на меня, и горящие, как адово пламя, глаза медленно остывали, тускнели, покрывались пеплом. Казалось, еще немного, и она превратится в статую из светлого вулканического туфа, а в воздухе запахнет холодеющим камнем. Наконец, она странно, очень странно улыбнулась и бросила мне в лицо, негромко, но отчетливо:

-           Шнурка от корсажа для тебя не хватает.

Я впился взглядом в ее корсаж, страшным усилием воли заставив себя не съехидничать вслух.

Она стала необыкновенно тихой и задумчивой. Я ждал. Я почему-то ждал. Почему-то ведал, что Джоконда собирается открыть мне нечто. И я не ошибся.

-           Знаешь, – произнесла она, на секунду умолкла и потом уже продолжала, не останавливаясь, – Знаешь ли, человеку может быть многое дано свыше. Ну, ты понимаешь: гениальный поэт, или там, великий математик. Он может обессмертить свое имя и прославить свою страну, свой народ. Но для женщины, которая его любит – ей до всего этого нет никакого дела. Она любит в его душе, в его характере совсем, совсем другое. Ей безразлично, Гомер он, или гладиатор. И даже у гладиатора, сумевшего повергнуть противника – у него больше шансов на ее любовь, чем у Гомера, сочинившего “ Одиссею ” и “ Иллиаду ” вместе взятые. И не потому, что все женщины – идиотки, не способные отличить истинный гений от таланта, а талант от посредственности. Женщины любят победителей. Но если мужчина наивно верит, что написав портрет своей возлюбленной так, что все, увидев, будут цепенеть от восторга, если этот несчастный надеется таким образом завоевать любовь своей госпожи, – то он не видит и не понимает сердце женщины.

Мне вдруг почему-то стало обидно за Леонардо.

-           И что же, – спросил я, – твой дель Джокондо разве не был победителем в этой жизни?

-           Франческо? – она насмешливо прищурилась. – Нет, Франческо не был победителем. Он разбогател потому, что всегда оставался трусливым боровом, озабоченным лишь одним: как обезопаситься от своего будущего и подстелить побольше соломки. А большое количество соломы – даже соломы – как известно, стоит больших денег.

Теперь мне стало обидно за мужа.

-           И если я любила Леонардо да Винчи, то вовсе не за его талант и не за его славу.

-           За что же? – вырвалось у меня.

-           За его руки.

-           Всего-то? Как мало надо, чтобы покорить сердце такой женщины, – я сделал нажим на слове “ такой ”.

-           Это немало, – отозвалась Джоконда, – Я любила его, потому что он мог легко и просто сделать меня слабой и незащищенной. И уже тогда мог брать меня, что называется, голыми руками. О, какими руками! – она сделала нажим на слове “ какими ”. – Поверь, очень немногие способны на такое.

В воздухе зависла звенящая пауза. Опять стало нечего делать.

-           Так одиноко одной в таком большом доме, – вновь раздался голос Джоконды.

-           Надо думать, – промямлил я.

-           Много думать в одиночестве опасно, – она посмотрела на меня, – можно додуматься черт знает до чего. 

Я молчал.

Она отвела взгляд.

-           А думать вдвоем по разные стороны молчания или формального разговора – вовсе нелепо.

Я молчал.

Она снова посмотрела на меня.

-           Вдвоем нужно жить.

-           Тебе не кажется, что для такой большой залы здесь слишком мало предметов? – спросил я. Спросил, чтобы что-то сказать.

-           Ты любишь вещи? – неожиданно и непонятно  встрепенулась  Джоконда. – Нет, в самом деле, ты любишь вещи? Ты подвержен синдрому старьевщика?

Она обошла меня, рассматривая, как диковинное животное.

-           Из уст жены преуспевающего купца, не очень-то убедительный упрек, – парировал я не без обиды.

-           Жены купца? – переспросила она. – Но так же возлюбленной Леонардо да Винчи.

Она так это произнесла, что я невольно осекся. Я почувствовал, что она вправе гордиться таким “ титулом ”.

-           Мой бедный, маленький кочегар, – она подошла совсем близко, – так ты тоскуешь по музейным экспонатам, по этим ловушкам для пыли и инкубаторам грязи? Грязи с пальцев и пыли с душ?

-           Откуда ты знаешь слово “ инкубатор ” ? – совершенно не к месту спросил я.

-          Я много чего знаю. Я вообще способная. А теперь пошли, – и она двинулась к двери.

-           Куда? – спросил я в растерянности.

-           В музей. В мой музей, – бросила она, не оглядываясь. Мне опять ничего не оставалось, как последовать за ней. Теперь я уж и не знал, чего ждать от двери на этот раз. От двери, услужливо, словно трап к самолету, подкатывавшей то одну, то другую, то третью обстановку. Этот дом, как будто, щеголял, хвастался своей скрытой механикой.

На этот раз " трап " был понят слишком буквально. Настолько, что я не успел сориентироваться. Джоконда вышла первой. За ней – я. Сделал шаг – и  покатился по ступенькам. Но этого мало. Я еще сгреб и Джоконду. Она  попыталась удержаться, но за воздух держаться не всегда удобно. В общем, падение было триумфальным. С фанфарами и искрами из глаз. Я, как  мог, постарался смягчить Джоконде путешествие до нижней площадки. Где оба и затихли. Я прислушался к себе, боясь пошевелиться. Где-то  что-то  капало. Было темно и влажно. Меня вдруг охватил панический ужас. Я представил, что убил Джоконду. И теперь ее кровь медленно и безвозвратно вытекает  на  скользкие ступени.

К падению невидимых капель  примешивался  какой-то  ритмичный  звук совсем другого характера.

Прошла вечность, и вечность не одна, прежде чем я понял, что так звучит дыхание Джоконды возле самого моего уха. Она хорошо дышала. Это было мерное, здоровое дыхание человека, не обремененного легочными заболеваниями или угрызениями совести. Я стал вспоминать, как дышала ты. Тогда, в Париже. Или еще до Парижа. Мне показалось, что прошло довольно много времени. Наверное, я ошибся. Воспоминаниям настал конец, когда дыхание Джоконды из легкого и убаюкивающего превратилось в шершавое  и  прерывистое, затем наполнилось хриплым, влажным свистом, клекотом чаек и треском раздираемого холста, а завершилось предсмертным храпом невинно  убиенного  скота. Затем утроба лопнула, как перезрелый фурункул, и выпустила нечто более или менее мелодичное, более или менее человеческое. И все это для того, чтобы  продемонстрировать мне, как звучит в непосредственной близости и в неподходящей ситуации смех Джоконды.

-           Господи, ну за что? – вопрошала она, отрываясь от плит и продолжая давиться смехом. – За что мне такое наказание? Ну, не урод ли? Хватит валяться, я все равно не поверю, что ты расшиб свою дурную башку.

 Я был рад уже тому, что она жива. К моим железнодорожным ушибам добавить было нечего. Поэтому я просто встал на ноги и оказался готов к дальнейшему.

-           Но джентльменом ты себя проявил, это я тебе говорю, – блеснула своей сто двадцать первой улыбкой Джоконда, – Так меня хватал, что думала: пришел мой звездный час.

-           Я только хотел смягчить свою вину…

-           Не оправдывайся, когда женщина делает тебе комплимент. Даже если она заблуждается и знает об этом. 

  Только тут я заметил, что сцена благодарения спасенной спасителя освещается зловещим пламенем двух настенных факелов. Джоконда вовсе не выглядела подавленной. Она вообще казалась довольной. Оглядев меня с ног до головы и многозначительно цокнув языком, она заявила:

-           Если бы не это идиотское падение, ты очень даже неплохо сыграл бы свою роль. Но я думаю, не все еще потеряно. Впредь будь, пожалуйста, внимательнее.

-           Что ты называешь ролью? – несколько запоздало спросил я.

-           Если напрячь воображение, то ты, с некоторой натяжкой мог бы сойти за рыцаря. Тебе приходилось слышать что-нибудь про подвиг зрелости?

-           Ты имеешь в виду дракона?

-           Да. Убить дракона. Впрочем… Впрочем, неважно. А ты когда-нибудь освещал путь даме, неся факел в высоко поднятой руке?

-           Не приходилось.

-           Тогда действуй, – она подмигнула мне и указала на стену.

Я снял один из факелов и неуверенно шагнул вниз, в  темноту, в неизвестность. Что она пыталась намекнуть про подвиг зрелости? Убить дракона? Главный экзамен для средневековых рыцарей? Так сообщают легенды  и предания. Можно  только  посочувствовать благородным дон-Кихотам, особенно учитывая наше неверие в существование драконов. Но нам, современным – не легче. Каждый  из  нас  тоже  должен совершить подвиг зрелости, тоже убить Дракона. Но только уже в себе. И далеко не всем этот Дракон является в облике отвратительного кровожадного зверя. Бывает так, что приходится убивать в себе робкую, трепетную лань, или нежного, утонченного фламинго, флегматичную черепаху, а то и вовсе: какое-нибудь невиданное и безобидное чудо-юдо. Вот на такого Дракона как раз и трудно поднять " копье ". Но  иначе иногда  нельзя. Если не убьешь своего Дракона, не пожертвуешь частью своей души, не задушишь в себе что-то очень дорогое – можно перестать быть человеком. Но важно не промахнуться и, вместо Дракона, не метнуть копье в Человека. Важно принести жертву не бессмысленно. Да, это целое искусство – убить Дракона... Впрочем... Впрочем, она  сказала, пока  это для нее не важно. Ну, а для меня и подавно. Кому же охота раньше времени жертвовать частью  своей души? Какой бы то ни было частью. Может быть, мой Дракон пока подождет?

Я мог бы не оборачиваться:  каблуки Джоконды надежно напоминали, что я не один. И до какой-то степени успокаивали. Багровые блики колыхались по зловещим  гранитным  стенам. Я  на ощупь выбирал ступени, и эта ребристая твердость под ногой была единственным, что представлялось надежным в этом очередном акте немыслимого театра абсурда. И еще, пожалуй, шаги Джоконды за спиной. Я мог не оборачиваться и сполна пользовался такой возможностью.

Имел ли я право на роль Орфея? Даже спускаясь в темноту, а не выводя к свету. Даже в клоунском костюме и с Джокондой подозрительной подлинности за спиной. Если бы там была ты, я бы точно знал:  не имею. Не смею. Играю чужую роль. Но теперь... Когда она... Когда все настолько смешалось, что нет возможности  отделить причину от следствия. Пункт отправки – от станции назначения. Себя – от кого-то иного, так же как и я ждущего смысла и  тепла посреди заплесневелых стен... Не знаю.

Я был уверен, что нам предстоит спуститься к самому центру Земли  и поэтому накручивал спирали, думая о своем и не заботясь о времени и расстоянии. Оборачиваться мне, как Орфею, не полагалось.

И вдруг меня кольнуло:  не Орфей, а Орфей наоборот! А если так, значит, я как раз должен был оглянуться. Должен, и не раз. И уже давно.

Я обернулся. И тотчас каблуки, стучавшие за спиной все это время, – стихли. Я по инерции прошел еще несколько ступеней и замер, пораженный до глубины  души. Но  ведь я слышал, но ведь она шла за мной. Или это очередная шутка Джоконды? Или я сам внушил себе, будто слышу шаги, вторящие моим?

Я бросился вверх, высоко подняв факел и задыхаясь от волнения. Не знаю, что напугало меня сильнее: то что потерял Джоконду, или то что потерялся сам. Совсем уж некстати припомнились слова о моем скелете, на  который  кто-нибудь  когда-нибудь наткнется. Да, такое вот подземелье – как раз подходящее место. Как раз.

Время – вещь относительная. Но мне кажется, что через пару минут краем глаза я заметил какой-то отблеск справа, словно перекликающийся с моим факелом. Я неуверенно сделал шаг в сторону и тогда уже догадался о существовании боковой галереи, которую я прошел по пути вниз. И что самое важное: там, впереди что-то светилось.

Не мешкая, я устремился на свет и, преодолев несколько небольших комнат, совершенно пустых и очень смахивающих на потенциальный семейный склеп – вышел в ярко освещенный факелами зал. И сразу же увидел Джоконду. Она  сидела за столом и преспокойно разглядывала какой-то предмет неясного назначения и происхождения.

-                         Ну, и долго тебя ждать? – не преминула она выразить мне свое недовольство.

-                         Что это? – я нагнулся над объектом ее созерцания.

-                         Поосторожнее со своим факелом, – Джоконда слегка отстранилась.

-                         Почему ты меня не предупредила? – без всякой последовательности спросил я. – Ведь я не знал, куда идти.

-                         Очень надо. Кто шел с факелом:  ты или я?

-                         Но ты же знала.

-                         Еще удивительно, как ты не дошел до самого низа.

-                         А что там? – факел сильно тяготил меня, но я не знал, что с ним делать.

-                         Там? – она так  произнесла это, так вспыхнула на меня своим взглядом… – Там? – и после долгой паузы. – Тебя не касается. Во всяком случае, оттуда не возвращался никто.

Я стоял потрясенный и молча смотрел на нее во все глаза.

-           Знаешь что?.. – Джоконда величественно поднялась и грохнула об стол своим загадочным предметом. – Не устраивай сцен.

Она посмотрела на меня с нескрываемой насмешкой.

-           Твой факел погас. Или тебе все равно?

И уже отходя в сторону и делая неопределенный жест:

-           Воткни там…

Я оглядел почерневшую головню у себя в руках и спросил, беспомощный, как никогда:

-           Куда его воткнуть?

О, как она обернулась! Какой яростью полыхнул ее взор! Я видел, как ей хотелось, как ей нестерпимо хотелось откровенно ответить, в какое место мне следует, по ее мнению, воткнуть факел.

Но сдержалась. Нечеловеческим усилием воли не позволила себе нахамить в этот миг. Почему? Что ее удержало?

И тогда я впервые почувствовал, какая серьезная – нет, не роль – какая нешуточная миссия возложена судьбой и провидением на эту женщину. И многое ей простил. Простил, не понимая.

-           Там, в углу, – ее внезапно севший голос прозвучал  глухо и отчужденно, – Ящик с песком.

Я отделался от мертвого факела и почувствовал себя чуть лучше.

-           Прости меня, Лиза. Я знаю: тебе со мной нелегко. Но мне с тобою – не легче. Так что, кончай злиться. Лучше покажи свой хваленый музей. Не зря же мы сюда спускались.

  Она была уже далеко, но благодаря хорошей акустике каждое слово долетало до ее ушей. Она помедлила, затем развела руками, как будто в легкой растерянности, и произнесла тихо, но отчетливо:

-           Он перед тобой. Вернее, вокруг тебя.

Вокруг меня были одни стены. Я знал, что  у  стен, как правило всегда, есть уши. Некоторым усилием воображения мог себе представить стены с глазами. На что еще способна каменная кладка с заключенным в ней  объемом воздуха, пригодного для жизни – я  понятия не имел.

Задрав голову к потолку, потом вглядевшись в плиты пола, я  побрел, не выбирая  направления. И, спустя несколько шагов, замер, едва не наступив на розу. Она не лежала на холодном камне. Маленький худосощный кустик с великолепной формы ярко-алым цветком рос прямо между плит. И чья-то заботливая рука трогательно подвязала его к обычному деревянному колышку, с  наивной  незамысловатостью вбитому прямо в гранитную плиту. Я наклонился и понюхал. Аромат над цветком стоял изумительный, а на губах  моих  осталась влага росы.

Я сделал несколько шагов в сторону, рассматривая пол так, словно  пришел  собирать грибы. Но моя установка:  искать под ногами – не сработала. Я был остановлен голосами. Невесомый, бархатный ворох голосов, подобный порхающему полету махаона, произвел на меня сильнейшее впечатление. Может быть, их было два, а возможно – два  или три десятка. Я не различал  ни слова, хотя  шепот  был  чистым, отчетливым, ясным. Ясным своей принадлежностью счастливым существам. А слова? Наверное, они были просто не нужны. Во всяком случае, дело было вовсе не в иностранщине. Восторженные возгласы перемежались с хрустальным смехом и сменялись удивленными интонациями. Не ощущая  под  собою  ног, как  канатоходец, я осторожно продвинулся чуть правее. Затем еще чуть. И голоса погасли. Я испуганно вернулся на старое место, и наваждение возвратилось. Мне было немного неловко за то, что я подслушиваю чужое счастье. Но в то же время, ошеломление прошло, я  успокоился. Быть может, это и наивно, но  я порадовался за них, за то, что они имеют привязанность к пространству и  не  рассеются, стоит мне покинуть этот зал.

Я глянул на Джоконду. Она одобрительно наблюдала за мной. Я хотел поделиться своим открытием. Но когда я направился к ней, мощный, острый запах набухших тополевых почек и мокрой  скамейки – едва  не свалил  меня с ног. Запахи  были  столь сильны и убедительны, что я послушно опустился на пол. Тело не могло не отозваться на повелительный  приказ ассоциативного мышления. Я  жадно ждал птичьего гама, хруста гравия, смачного чавканья лопаты садовника. Но тишина закладывала уши. Одни запахи и больше ничего.

Если бы не тишина, неизвестно, что  бы  со  мною  стало. Я бы окаменел, превратился бы в придаток этого странного зала, просто не смог бы уйти. Но было тихо. И тогда я сделал над собой усилие, встал на четвереньки и медленно пошел.

Почки отступили. Но пауза, на этот раз, оказалась совсем короткой. Меня почти сразу же обдало горячим ветром. В одно мгновение я покрылся испариной. Но хуже было другое. Столь непривычного чувства мне еще никогда не приходилось испытывать. Меня качало из стороны в сторону, качало  немилосердно, хоть я и продолжал идти на четырех точках строго по прямой. В бедрах и ягодицах возникло очень странное ощущение. Мне никогда прежде не приходилось ездить на верблюде, но сомнений у меня больше не оставалось: я сидел меж двух горбов. Я сообразил, что если бы просто сел на пол – несоответствие исчезло бы. Но ехать на верблюде и одновременно идти на четвереньках по холодным гранитным плитам оказалось чрезвычайно неудобно. Но я продолжал идти, я, кажется, даже лег и пополз по-пластунски. И полз до тех пор, пока пустыня не исчезла.

Я поднял голову и увидел, что дополз до стены. На высоте человеческого роста в камень было вделано кольцо, с которого свисала  блестящая  цепочка. Свисала до пола. Я уцепился за нее и стал подниматься на ноги. Я уже почти выпрямился, когда проклятая цепочка оборвалась. Большего ужаса я  не испытывал никогда в жизни. Моей жизни было мало, чтобы родить столь необъятный страх. Я летел в бездну. Я падал целую вечность. Я орал на  всю  мощь своих  легких, а  подо мною ревел океан. Я не видел ни неба, ни скал – ничего. Я только падал, падал, падал...

Когда я очнулся, раскинув ноги и руки на полу, океан уже стих. Надо мною стояла Джоконда и смотрела на меня с нескрываемым любопытством.

-           Что это было? – прошептал я, облизав чужие и сухие губы.

-           Финал побега из башни. Экспонат номер двадцать пять тысяч триста тридцать три.

Джоконда охотно отвечала, но казалась озабоченной.

-           Орал ты, конечно, здорово. Учитывая местную акустику – даже опасно. Можно повредить экспонаты.

-           Верблюда? – спросил я, продолжая лежать.

-           И верблюда, и скамейку в весеннем парке, и многое другое, – она прищурилась на меня, – Да, с тобой надо осторожнее. Можешь нанести человечеству непоправимый урон.

-           Человечеству? – мне нравилось смотреть на нее снизу вверх.

-           Ну, не мне же. Мне все это даром не нужно. Хотя, конечно, какое-то развлечение и занятие.

Я сел и с опаской покосился на цепочку. Она мирно спускалась со своего кольца в стене.

-           Это ты снова прицепила цепочку? – спросил я.

-           Снова?

-           Ну я же ее оборвал.

Джоконда помедлила, потерла переносицу.

-           Знаешь, есть такой анекдот.

Встречаются шестеро.

Первый спрашивает:

“ Ну, как после вчерашнего? ”

Второй – вопросом на вопрос:

“ А чтО  было вчера? ”

Третий отмахивается:

“ А-а-а, что только было вчера-а-а! ”

Четвертый – в свою очередь:

“ А что бЫло – то бЫло вчера? ”

Пятый удивленно:

“ А что было – то разве было вчерА? ”

Шестой подводит итог:

“ А что, разве было вчерА? ”

-           Ну и что? – тупо спросил я.

-           А то, что ты – второй в этом списке. И это самое тоскливое. Ты не имеешь ни малейшего представления о свойствах мира. Твое незнание выражается в самой грубой и оскорбительной для Мироздания форме. Но при этом ты непоколебимо уверен: стоит тебе задать один из своих дурацких вопросов – и знание в последней инстанции тебе обеспечено.

-           Что же, по-твоему, мне следует делать? – спросил я покорно.

-           Чтобы понимать, хотя бы чуточку, нужно смотреть, а не пялиться. Нужно думать, а не рассуждать…

-           Нужно быть, а не иметь? – неожиданно перебил я ее.

-           Ты понимаешь меня с полуслова, – кивнула Джоконда, – И пожалуйста, не забывай, где ты.

-           А где я?  

Как ни странно, она не разозлилась.

-           Ты еще не понял? Тогда пошли дальше.

И мы пошли.

-           Вообще-то, этот зал еще не закончен. Все руки не доходят, а нужно многое изменить. Кое-что перенести в соседние залы, кое-что расставить по-другому. Если бы ты только знал, сколько приходится заниматься рутинной работой, результат которой все равно никто не сумеет оценить…

Она рассказывала мне о своих заботах смотрительницы музея, а я стоял, не в силах сдвинуться с места. В углу, в самом углу самозабвенно вращался волчок. Обыкновенный детский волчок. Он тихо и уютно гудел самому себе о чем-то сокровенном. Красные и зеленые огоньки двумя светящимися нимбами мерцали над темным корпусом.

-           Что ты встал? Пошли, – она тронула меня за рукав.

-           У меня в детстве был почти такой же, – тихо сказал я.

-           Это не твой, – фыркнула Джоконда, – Он будет вращаться здесь до тех пор, пока я не перенесу его в другой зал. И тогда он будет вращаться там, пока не изотрется ось. Но повторяю: это не твой.

-           Я же сказал:  почти.

-           Почти не считается. Здесь все и всегда точно. Ну, ты идешь?

-           Иду, – отозвался я, и мы пошли.

Соседний зал был полностью укомплектован. Поэтому смотреть оказалось нечего. Лишь ряды стеклянных шкафов, установленных в шахматном порядке. А за стеклом, на полочках – совершенно непонятные предметы. И все одинаковые. Совершенно. Я обходил их с разных сторон и честно старался найти хоть малейшее отличие. Пока не убедился, что это бесполезно. И начал зевать. Единственное мое открытие состояло в том, что точно такой предмет рассматривала Джоконда за столом, когда я отыскал музей.

-           Неужели скучно? – язвительно осведомилась моя спутница.

-           Что это? – спросил я.

-           А тебе не все ли равно? Ведь скучно?

-           Скучно, – согласился я.

Следующие три зала оказались битком набиты попытками. По словам Джоконды. Впрочем, многочисленные надписи говорили о том же. Здесь были попытки оранжевые и фиолетовые, источающие запах чеснока, и кокетливо втягивающие свой полупрозрачный хоботок. Попытка с бронзовыми надкрыльями жука соседствовала с попыткой в виде полумесяца, парящего на длинной веревочке. Простая и невзрачная попытка чернильного цвета в маленькой бутылочке стояла рядом с изысканной и утонченной попыткой, грациозно меняющей свою форму в зависимости от яркости освещения.

Мне особенно приглянулась небольшая попытка из розового камня. В самом тонком месте стенки почти просвечивали. И, бережно укрытое от посторонних взглядов краями, несколько напоминающими створки раковины, было вырезано слово ПОВИНУЙСЯ. Последнюю букву автору не удалось закончить, видимо, что-то помешало. Но это ПОВИНУЙС без последней “Я” дышало таким драматизмом  и, в то же время, хранило в себе столько нерастраченного кроткого смирения, что я не мог отвести глаз и стоял, как зачарованный. Трудно было понять, обращен ли вырезанный призыв к самому себе, или же неизвестный мне мастер желал добиться повиновения от другого человека.

-           Ну, что, нравится? – Джоконда бесцеремонно обошла меня и заслонила собою розовокаменный шедевр. – Я не сомневалась, что ты падок до подобных безделиц. Может быть, оставишь в книге посетителей восторженную запись?

Я молча смерил ее взглядом. И снова, в какой уже раз, поразился: что нашел в ней Леонардо?

-           Пошли, – ее тон был непререкаем и исключал неповиновение, – Пошли. Всех попыток не пересмотришь, им нет числа. Зато причал мечты – один единственный.

Следующий зал она попыталась преодолеть с разгону.

-           Пошли, пошли, здесь нет ничего интересного.

Я и не претендовал.

В центре была насажена крошечная рощица из чахлых деревцов, из-за недостатка света напоминавших скорее какие-то бурые морские водоросли. А среди них петляла узкая дорожка, посыпанная крупным желтым речным песком. Стоявший наготове велосипед указывал на возможность любого желающего прокатиться по лесу своих воспоминаний. Конечно, не своих, а чьих-то. Владельца велосипеда. Но на то и музей, чтобы пользоваться чужими достижениями.

С потолка спускался на тяжах диковинный летательный аппарат, отдаленно напоминающий огромное кровососущее насекомое из стальных спиц, кожаных ремней и промасленной бумаги. Летать никому не возбраняется. Даже кровососущим способом. А уж в качестве музейного экспоната подобная штука и вовсе казалась вполне безобидной и даже трогательной.

Все остальное пространство было густо уставлено самым разномастным хламом. Какие-то мебельные гарнитуры вызывающего дизайна; телевизоры, проткнутые гигантскими гвоздями; мясорубки, сращенные с патефонами; и даже поставленная на попа модель сырокопченой колбасы, выполненная с таким натурализмом и в таком навязчивом масштабе, что вызывала острое сочувствие к своему создателю.

Я шел вслед за Джокондой, не останавливаясь, опасаясь не поспеть или заблудиться. И только мельком глазел по сторонам, не переставая дивиться человеческой фантазии.

И вдруг что-то во мне оборвалось, гулко и бесцеремонно. Я сперва не понял, завертел головой, оступился на выбоине плиты.

-           Не останавливайся, здесь для тебя ничего нет, – окликнула меня бдительная Джоконда.

Но я уже остановился. Уже нашел. Уже узнал. Узнал и признал своим. Да и как же было пройти мимо…

Колесо. Всего лишь колесо. Стальное, щедро тронутое ржавчиной и запекшейся смазкой, с ребордой и искореженными остатками кривошипа. Мог ли я не узнать. Вне  всякого  сомнения, это было мое  колесо. С моего паровоза. Его, именно его я менял на ходу, когда состав на полных парах преодолевал подъем, и внезапно лопнула ось кривошипа. Останавливать состав нельзя ни при каких обстоятельствах, даже в случае угрозы столкновения. И  пришлось менять на ходу. Все колесо разом. Естественно, поручили мне, больше было некому. Это единственный раз, когда помощнику машиниста пришлось взяться за лопату и поддерживать огонь в топке. Смена колеса на ходу требует полной концентрации, чтобы не превратиться в кровавые ошметки. Но куда большей концентрации требует последующая работа в одном коллективе с помощником машиниста, по твоей милости кидавшим уголь в топку.

Джоконда пыталась увести меня насильно. Но тщетно. Я уже перекинулся с колеса на подзорную трубу. Мою, опять мою. Мне было пятнадцать лет, когда на день рождения мне подарили то, о чем я мечтал всю свою сознательную жизнь. Я не хотел ни телескопов, ни микроскопов, ни биноклей. Я  хотел  подзорную трубу. Правда, телескопов мне тоже никто не предлагал. И подозреваю, что я согласился бы. Возможно, даже на микроскоп. Но подзорная труба... Мой двоюродный брат смеялся над моей мечтой и не упускал случая за мой счет поупражнять свое чувство юмора. Он говорил не " подзорная ", а " позорная ". И это доставляло брату такое удовольствие, что мне, назло ему, хотелось трубу еще больше. Я понял, насколько я ошибался, только когда мне, наконец, подарили  трубу. ПоДзорную. Как  я  хотел. Только тогда я понял, насколько телескоп лучше. Но телескопа мне уже не подарили...

А потом были перочинные ножички, первая авторучка с золотым пером, губная гармошка, два мятых билета в кинематограф на последний сеанс и в последний  ряд, ошейник  любимого спаниеля, записная книжка и даже шницель, об который я  сломал  правый  верхний  коренной... И  все это было здесь, разложенное  на  полочках, на  столиках и в шкафчиках. Я не понимал нервозности Джоконды, все порывавшейся увести меня. Я  забавлялся, как дитя, обнаруживая давно и хорошо забытые предметы. Пока не дошел до очередного экспоната.

Это была твоя расческа. Перламутровый гребень с одним обломанным зубцом. Даже если учесть, что в мире существует множество точно таких же расчесок, даже если допустить, что какая-то часть из них имеет обломанным тот же самый зубец, если собрать все эти расчески и сложить здесь и сейчас – я все равно узнал бы твою. Ведь я столько раз видел ее в твоих пальцах, столько раз наблюдал, как ты расчесываешь свои замечательные карие волосы, так шедшие к глазам  цвета только - только созревшего каштана. К глазам, взгляд которых я так и не научился выносить без трепета душевного.

А потом пошло-поехало. Понеслось. Сломанный каблук твоего сапожка, с которым я промучился столько времени, лежал рядом с недоеденным бутербродом. Мы откусили от него по разу. Откусили с двух сторон. Но доесть так и не успели. Очень торопились... Подаренная тобой энциклопедия мифологии, такая большая, что, казалось, была больше тебя самой... Камешек, привезенный тобою, уж  и не припомню откуда... Новогодняя свечка в форме елки... Шикарный альбом из Барселоны – опять же  подарок... Оторвавшаяся пуговица... Обертка от конфеты... Кулон в виде восьмерки – но ты объяснила мне, что это не восьмерка, а символ бесконечности. Конечно, конечно бесконечности. Сейчас, здесь, в музее Джоконды я отчетливо видел, насколько ты была права...

И, наконец, та самая сережка. Серебряная. По форме напоминающая то ли орешек, то ли ракушку-гребешок. Завиток сияющего металла. На маленьком, но высоком винтовом столике. Под миниатюрным стеклянным колпаком. Как эталон в Палате мер и весов. Еще бы – не эталон... Эта сережка стала для меня эталоном сияющей и зияющей, чистейшей и непостижимой, непроглядной, как венец Персефоны, жгучей, ясной, ничем не замутненной боли. И я пронес в своей памяти эту боль, подобно обломившемуся где-то там, в глубине, острию случайно сорвавшейся с тетивы стрелы. Выпущенной невзначай. И со снайперской меткостью достигшей предназначенной ей цели. Со временем острие прижилось, обросло душевным хрящем. Почти забылось. И вот сейчас, в этой чудовищной  кунсткамере осколок  стронулся, пришел в движение, зашевелился. О, Господи, почему я не послушался Джоконды?..

История эта проста и даже буднична. День не задался с утра, и я ничего не ждал хорошего от сочетания мглистой дымки в воздухе, сонных  витрин по сторонам, запахов гари и сапожного крема, но главное – я  ничего не ждал от асфальта под ногами. И от нашего с тобой молчания.

Мы шли. Не знаю, куда и неизвестно зачем. Не помню – это одно. Но я  и тогда не имел понятия, для чего мы мнем и мнем асфальтовую ленту. Молчание сгустилось в тяжелом и плотном парижском воздухе, и я почти на физическом уровне ощущал, как мы несем несгораемый лист из неизвестного материала. Лист был тяжелый и страшно неудобный. И так хотелось его бросить, ко всем чертям. Но тогда стала бы очевидной бессмысленность нашей прогулки. В самом деле, зачем двоим людям идти по городу Парижу, не выбирая пути и, если и имея формальную цель, то уж во всяком случае, не имея ни малейшей потребности к ее достижению. Зачем – без знака вопроса. Просто – зачем. А когда не остается никаких вопросов, кроме главных, – то лист из  несгораемого материала в какой-то степени помогает. По крайней мере, можно что-то нести вместе. И это, некоторым образом, объединяет.

Но даже этот проклятый лист не мог закрыть от меня твоего разочарования. Ты была грустна. Нет, это было бы еще полбеды. Но в твоих глазах  поселилась тоска. И я ничем не мог помочь. Все попытки со свистом отлетали от бронебойного листа и рикошетили, рикошетили больно до слез. Я судорожно перебирал всевозможные варианты. Но ты была начеку и успевала все отвергнуть прежде, чем я успевал подумать об этом.

Перелом возник неожиданно и нелепо. Ты остановилась и заглянула в маленькую витрину. Я не понимал, почему тебя вдруг заинтересовал крошечный и невзрачный часовой магазинчик. Неужели наши отношения вошли уже в ту стадию, когда требуется срочно купить часы?

Ты жестом дала мне понять, что сейчас мы войдем. Я слегка замешкался в дверях, и когда подошел и коснулся плечом твоего плеча – коснулся, чтобы дать знать:  я здесь – все  уже произошло. Я растерянно посмотрел на стоявшего за прилавком коренастого француза с огромной курчавой  шевелюрой и сперва не понял, что он делает. Часовщик мурлыкал себе под нос какой-то мотивчик, а в его умелых и чутких пальцах что-то блестело. Что-то знакомое. Такое маленькое. Такое...

Он быстро и ловко подогнул зажим и отложил в сторону инструмент. А затем, не пытаясь сдержать улыбку, вернул. И тогда я узнал. Рассмотрел. Успел рассмотреть, прежде чем ты вновь закрепила сережку на мочке уха. Хозяин часовой лавки оказался словоохотлив. Подозреваю, что он сказал тебе больше одного комплимента. Куда больше. Но мне было не до него. Я смотрел на тебя. Я смотрел на тебя в упор. Став глухим, немым и неосязающим твердь земли под ногами. Почему? Зачем? Во имя чего? Эти десять – пятнадцать секунд, пока  руки мастера ласкали еще теплую от твоего уха каплю серебра – ты скучающим взглядом скользила по разноголосо тикающим  стенам. Тебе было все равно. Конечно, все равно. Просто сережка тревожила твою нежную мочку. Просто требовалось приложить малейшее усилие. Ты думала, я не смог бы? Нет, конечно, ты так не думала. Просто... Просто тебе было легче обратиться к человеку, которому это все равно. Который через пять минут забудет этот эпизод. А я помнил бы несколько тысячелетий подряд. Но именно это тебя не устраивало. Не устраивало данным мглистым утром. Данным нам.

Зачем? Почему? Во имя чего? Ведь мне не было БЫ все равно. И не только – “ БЫ ”. Мне и НЕ было. Без " бы ". Иначе эта сережка не обернулась бы для меня совершенно нечеловеческой болью, едва не угробившей меня в то мглистое утро. Иначе не лежал бы этот серебряный завиток в форме то ли орешка, то ли ракушки-гребешка на таком почетном месте, на высоком винтовом столике, под стеклянным колпаком, как в Палате мер и весов.

И еще я хорошо помню: молчание в маленьком часовом магазинчике стало прелюдией нашего последнего разговора в кафе...

Напишите автору