|
Владимир
Караковский СТОЛ
ДЛЯ ТАРАКАНОВ
(Сборник
рассказов, 2001)
IMPOSSIBLE
# СТОЛ ДЛЯ ТАРАКАНОВ
# ИГРУШЕЧНЫЙ ЗАВОД # БУМАЖНЫЕ
КРЫЛЬЯ
IMPOSSIBLE
Эта
музыка режет уши, но приятна для
организма, голова подчиняется ритмичным
вибрациям уже почти по привычке. Музыка
becomes
всё более невыносимой, доходя до
наивысшей точки, but потом вдруг резко обрывается. Это,
правда, мешает to
note
свои произведения, это раздражает, но я
ничего не меняю, it’s
impossible.
Пора заканчивать
to
impress
some
дерьмо, ‘cause
мне надоело это делать, maybe
надо отходить от футуризма, авангарда and
other
hard-hearted
things,
чтобы не забивать свою голову всякой
дрянью. But
it’s interesting and attracting for me, что я могу
поделать.
Может быть, нужно улететь на
Амазонку или еще куда-нибуdь,
чтобы не было так привычно, спокойно и rottenly in
this
world,
но я не уверен, что это меня спасёт от
бессмысленных строчек.
Футуризм
— это моя галлюцинация. Не нужно
придавать ему какое-либо значение,
определение and
etc. It’s
a free stream in contemporary literature. Но эта svoboda
отягощается полной бессмысленностью,
каша в голове — основной сюжет,
настроение — выразительное средство.
Надо плыть по течению, чтобы не мешать
плыть по нему другим, и это так классно,
жить в культурном обществе, есть, что choose
people,
петь, что поют people,
be
happy
like
people,
ничего не беспокоиt.
Странное сочетание атмосферы in
my mind with атмосферой в комнате,
делает меня stupid according with my location in this room,
social life and others, hating others. Ну, разве не
silly?
Грубость —теперь не понт, как earlier,
а пресная вода in
our
life;
это смешно, but
продуманно. Golova
настолько запуталась in
my
subjective
world
and
other
subjective
worlds,
что мне уже наплевать, что и как я делаю. A-B-C-D-E-F-G,
дальше — забыл, но это к теме не
относится, sometimes
I’m
happy
everywhere.
Понтово or
нет — не меняет сути. Значение TIME
бессмысленно; я сохраняю полное
спокойствие in my world. Не нужен developed
интеллект, чтобы написать tакое.
Я
начал next page. Никак не могу остановиться,
why? Наверное, я просто плыву по течению,
но куда ведёт это течение, никого не
волнует; никто не знает, где оно
закончится и зачем. Мой мозг раздражён
не tолько achievements and advertisment, но и sпокойствием.
Пойду-ка я спать, пока не началась
следующая песня.
Ну,
воt поzдно,
опоздал. Началась следующая песня; плыву
дальше… что ли сказать… да нет, не стоит,
вдруг я сейчас читаю это тебе, who
knows.
Но я всё равно скажу: I
love
you, and
than
будёт всё хорошо.
Ooh…
как хочется спать, но не могу: течение
несёт дальше; кукушка; нет, здесь нет
птиц; разве что души и friends,
and
ghosts, maybe;
но это не главное; главного нет; звуки
раздражают моё спокойствие; получается
складно; балалайки там нет, и это nice;
I
hate
this
tool;
главное, чтобы звёздная болезнь не
началась, но и это impossible,
impossible, impossible…
Да,
чуть не забыл; я начал новую страницу.
Песня кончилась. I’m going to bed.
СТОЛ
ДЛЯ ТАРАКАНОВ
Сейчас
день и мерзкое настроение, потому что
бабочки и мухи залепляют уши. Запах
режет ноздри на мелкие дольки, подавая
их на стол для тараканов.
Тараканы
приступают к еде. Тараканы едят
тараканов; они умные и голодные. Глаза от
этого выпадают в гороховый суп, а уши —
на десерт в замороженный торт с горячим
льдом. При поглощении плоти тараканы
рыгают басом в припеве, торжественно и
одновременно. Трагично, но это так:
вокруг лежат сытые гости. Вон, один из
них пытается отведать кусочек
сырокопчёной верхнеконечности…
Мозги…
в них сидят другие — ракообразные и
насекомые, с членистыми частями тела и
поддельным наружным скелетом. Они
охотятся за беззащитными серыми
клеточками. Сытная и питательная еда.
Зуб чешется; видишь, с какой жадностью и
ревностью они дерутся за каждый кусок…
После
великого пира в мозгах на десерт
остаётся периферическая нервная
система. Хитрые, ведь знают, что самое
вкусное; знают, что в пищеварении всё
заняли черви, которые обязательно
объявят войну плохо вооружённым
представителям другой расы.
Пир
продолжается. У человеческого тела —
пожизненный срок годности.
ИГРУШЕЧНЫЙ
ЗАВОД
(в соавторстве с Алексеем Караковским)
С
утра до ночи, не переставая, работает
маленький игрушечный завод. Нет на нём
никакой жизни, но если приглядеться, то
можно увидеть, что на этой грандиозно
миниатюрной конструкции всё время
бегают и трудятся маленькие человечки.
Человечки
эти удивительно похожи друг на друга.
Лица их устоявшиеся и застывшие, как
сама технология производственного
процесса. В конвейере нельзя выбиваться
из ритма…
Однако,
каждый из них носит свою форму,
соответствующую своей профессиональной
специализации и чертам характера. Кто-то
спокойно делает своё дело, а кто-то
нервничает и ошибается в работе. Более
того, в целом, атмосфера напряжена:
раздражение передаётся от одного
человечка к другому, от другого к
третьему, и так по цепочке. А работа всё
идёт, идёт своим чередом.
Главный
инженер беззвучно бранится со старшим
мастером смены. Седые их бороды
вздрагивают, слезящиеся глаза сверкают.
Только самые старые и искусные
работники игрушечного завода имеют
право носить бороды.
Несмотря
на то, что завод этот игрушечный,
работает он как настоящий — с
игрушечными станками, где производят
пластмассовые винтики и прочие детали, с
игрушечными инструментами. И цех как
настоящий, только всё очень маленькое,
вот и всё. Ведь и работают маленькие
человечки как большие, собирая день и
ночь деталька к детальке, агрегат к
агрегату то, ради чего и существует
игрушечный завод.
Пока
это «что-то» напоминает нечто среднее
между электрическим стулом и
пластмассовой космической ракетой. Если
быть безукоризненно точным, то «это» не
похоже вообще ни на что. И всё-таки оно
существует, день от дня увеличиваясь в
размерах и принимая всё более
законченную форму. Может быть недолог
тот день, когда «оно» и вовсе будет
построено.
Маленькие
человечки довольно топчутся вокруг
своего детища. Им нравится, что у них
получается гармоничное произведение
науки и техники…
А
больше всего маленькие человечки хотят
в отпуск. Эта маленькая мечта согревает
их маленькие сердца.
«Да
будет ли это когда-нибудь?», — спросите
вы, заглядевшись на упоённую работу
маленького игрушечного завода. Будет.
Обязательно будет. Маленькие человечки
обязательно выйдут в свой маленький
отпуск после того, как достроят свою
маленькую атомную бомбу…
БУМАЖНЫЕ
КРЫЛЬЯ
…В
зале было темно, лишь одно далёкое
маленькое окно бледно освещало
массивные колонны, поддержавшие не
менее массивную крышу. Снаружи я не был,
и поэтому не знал, как выглядит здание со
стороны. В помещении гулко разносилось
эхо, и каждый мой шаг создавал немалый
шум. Сначала я не замечал, но потом вдруг
понял, что около колонны всё время
бегают и копошатся какие-то маленькие
чёрные существа. Один из них громко
крикнул и, резво прыгнув мне на ногу,
внезапно укусил, но я почему-то не
почувствовал боли. Все существа
оживились пуще прежнего после крика
кусавшего и постепенно как-то нехотя,
лениво, стали вгрызаться в моё тело,
добираясь до сердца; но я опять не
почувствовал никакой боли, было лишь
неприятно…
«…фу,
что за мерзость?! Ну и сны мне в последнее
время снятся… какой кошмар… что за
дрянь…», — отходил я ото сна, который
мне снился уже четвёртый день подряд.
Было как раз семь часов утра, пора в
институт. За окном было ещё сумеречно, но
солнце было уже готово выйти из-за
деревьев. Яркие осенние клёны терялись в
тумане, ещё не проснувшись.
Я
быстро оделся, позавтракал, по привычке
прочёл записку на холодильнике,
висевшую здесь уже полгода, но
говорившую мне истинную правду каждый
день: «УШЛА НА РАБОТУ, ВЕРНУСЬ В ДЕВЯТЬ,
ЕДА В ХОЛОДИЛЬНИКЕ (МАМА)».
Итак,
спускаясь по лестнице родного дома, я
повстречался с новой соседкой, живущей
этажом ниже. Здесь всё и началось —
начало конца.
Выглядела
она… в общем, я не помню, как она тогда
выглядела… словом, она была до боли
привлекательна. Инстинктивно в голове
моей всплыли три слова, появлявшиеся лет
с двенадцати: «ОНА МНЕ НРАВИТСЯ», и
быстро закрепились в моём сознании.
Услышав,
как я иду по лестнице и увидев потом меня
на фоне бледного окна, куда иногда по
ошибке проникали лучи осеннего солнца,
она обернулась посмотреть на
нарушившего спокойствие тихого
подъезда. Я ещё раз отметил, что она
очень хороша, но даже если бы было и не
так, избранное направление мыслей всё
равно бы подталкивало меня на
необдуманные поступки. Именно поэтому я
завёл с ней бессмысленный, но приятный
для меня разговор:
—
Привет. Ты что, живёшь здесь?
—
Ну, я недавно переехала, да.
—
Лёша, — я пожал ей руку.
—
Лена, — улыбнулась она в ответ.
—
Ты где учишься?
— В
соседней школе, в одиннадцатом классе. А
ты?
— В
институте, на первом курсе.
Так
мы дошли до двери, ведущей на улицу.
Попрощавшись, мы пошли в разные стороны:
она — к школе, а я — автобусной
остановке, но в институт мне не
захотелось, и я повернул назад: осень
была в том виде, в каком её обычно рисуют
на картинках.
Улица
наша была одной из московских улиц, куда
давно не заходили в гости шумные,
нервные городские проблемы, оживлённое
движение, пропитанное запахом бензина,
здесь давно не проходили торжественные
праздники и красочные свадьбы с
пирушками. Жили здесь, по большинству
своему, старики и старушки.
Всё
успокаивало и было приятным: шум дождя,
шелест увядшей листвы, свежий холодный
воздух. На пути встречались знакомые
лица: дворник Лёня, спешившие в школу
девочки 9-10 лет, старики-ветераны, тихо о
чём-то разговаривающие за домино.
Дворники
— особенно загадочные люди и очень
родственные мне. Они никогда не меняют
свой облик и остаются всё такими же
задумчивыми и неприкасаемыми, не
замечая окружающий мир. Они делают свою
работу по привычке, но вкладывают в
каждое движение какой-то определённый
смысл.
Такая
атмосфера спокойствия и тишины, хорошо
гармонировавшая с моим настроением и
вообще характером, не покидала меня до
конца дня. Не думая о реальном мире, я
полностью углубился в философские
размышления, лёжа на мрачной кровати,
устремив взгляд на белый потолок, откуда
часто появлялись идеи новых
произведений.
Практически
каждый день мы встречались с Леной в
подъезде, и с каждым разом разговоры
наши становились всё осмысленнее и
осмысленнее; это привело к тому, что мы
стали опаздывать на учёбу. Отсюда и
вытекает известное всем правило,
которое так часто действует в нашем
молодом возрасте: любовь и наука — вещи
несовместимые, они всегда мешают друг
другу и надо выбирать что-то одно.
Но я
не задумывался об этом, не задумывался
об институте, где дела шли всё хуже и
хуже, и, как многие на моём месте, выбрал
любовь. Каждую нашу встречу я ожидал, как
экзамена, а когда мы, наконец,
встречались, в душе моей взрывалась
атомная бомба.
Самое
хорошее в нашем общении было то, что тема
для разговоров находилась всегда. Мы не
молчали и не смотрели стеснительно в пол,
мы порой жарко спорили, порой в чём-то
соглашались, в общем, точек для
соприкосновения была уйма — самых
разнообразных от погоды до политики.
Особенно мы любили критиковать
американцев, которые недавно начали
бомбить Пекин за то, что те отказались
сокращать своё население.
В
конце концов, подъездных разговоров нам
стало не хватать, и мы договорились
встретиться у дома в семь часов вечера.
Это свидание нам понравилось, и мы
решили гулять каждый день, что меня
забросило в облака ещё дальше.
С
каждым гулянием мы всё больше
сближались. Постепенно, как вирус в
организме, мою душу заразила самая
настоящая любовь, что было отнюдь не
только милыми свиданиями и приятным
волнением, но и мучительной
непрекращающейся тоской, бессонными
ночами, голодным утром и бесконечно
мучительными размышлениями. После
очередной бессонной ночи, я,
обессилевший и измотанный, писал:
«Сегодня
не спал ни минуты, всё вспоминал о Лене.
Иногда я обожаю чувство любви, а иногда
ненавижу, оно доводит меня до
умопомешательства. Сейчас 5:13. Я как
будто летаю. Но я не сплю; я вижу: стол, на
столе тарелка, в тарелке 6 персиков, 2 из
них червивые. Я больше не могу. Мне так
надоела эта чёртова любовь, что на днях я
даже хотел покончить с собой, напившись
кислоты. Надоело!!! Такое впечатление,
что Лена умерла, и вокруг меня летает её
дух. Я проклял себя миллион раз. Почему
судьба свела меня с ней? Это какой-то
кошмар! Ни физических, ни моральных сил у
меня не осталось, я нахожусь в странном
равновесии с воздухом и светом, но в то
же время постепенно поглощаюсь тьмой и
мраком. Папа, мама — все теперь для меня
простые ходячие тела, неспособные меня
понять».
Любовь
— это целый болезнетворный процесс.
Сначала маленькая бактерия заносится в
организм, где быстро размножается;
сердце наполняется сладким ядом, а мозг
— мутнеет. Болезнь прекрасна и
заразительна, как наркотик; ты всё
больше и больше думаешь о любимом
человеке, и с каждым разом всё больше
понимаешь, что любовь — это персик.
Червивый персик. И тогда, дойдя до
кульминации, любовь откидывает свою
карнавальную маску во мрак, открывая
своё подлинное жестокое лицо; яд в
сердце начинает действовать, разъедая и
медленно уничтожая орган изнутри. Все
функции мозга перестают работать и
перестраиваются в одном направлении —
направлении любви. Ты становишься
дешёвой марионеткой в руках болезни.
Всё
зависит от последствий: не пожалеешь ли
потом?! Я же до сих пор не могу определить,
насколько злокачественный вирус владел
нами, потому что мои воспоминания и
впечатления были несколько
непоследовательными… решайте сами.
Однажды
вечерком мне, наконец, поступило
интересное и долго ожидаемое
предложение. Мы, как всегда говорили,
жарко споря, но вдруг Лена перебила мою
убеждённую речь о том, что реклама на
телевидении нужна.
—
У меня родители уехали на дачу, —
намекнула, ЗАРАЗИТЕЛЬНО улыбаясь, она.
Я
подумал было, что лучше продолжать
говорить о рекламе, но она продолжила:
—
До завтра уезжают… может, пойдём ко мне,
а то ты даже ещё не был у меня, фотографии
посмотрим, ну ещё что-нибудь…
Разборчиво
я ничего не смог произнести и только
кивнул головой в знак согласия. Она
улыбнулась; мы пошли к её подъезду,
больше не разговаривая.
Квартира
её была такая же по размерам, как и моя,
только эта была ещё новой, необжитой,
обои ещё не оборваны, наклеек и
календарей на стенах мало и, конечно,
здесь ещё не поселились домовые. Везде
было чисто и простенько, кроме коридора,
где обычно накапливалась обувь, похожая
на толстых банкиров в дорогом ресторане,
разбрасывающих доллары, а в данном
случае — уличную грязь.
Мы
прошли в её комнату, выглядевшую более
уж точно более обжитой, чем коридор. Над
широкой кроватью на стене висела
большая физическая карта России.
Рабочий стол содержался в образцовом
порядке: все учебники аккуратно сложены
в стопочку, карандаши и ручки — на месте.
Сверху стол был покрыт стеклом, под
которым лежали фотографии, календарики
и прочие бумажки.
Хозяйка
засуетилась:
—
Ой, сейчас подожди, мне надо домашку
доделать, я быстро, ладно?
Я
кивнул головой и стал рассматривать
карту России. Но потом вдруг опомнился. «Подожди»-то
оно, конечно, «подожди», но чего ждать-то,
собственно? Отвлёкшись от карты, я стал
пристально наблюдать за ней; никогда ещё
не видел её работающей за столом.
Лена
полностью погрузилась в свои тетрадки,
не обращая на меня внимания. Со стороны
она казалась не менее красивой, чем на
улице. Не смотря на то, что мы всегда
много и энергично разговаривали, она всё
равно казалась тихой, спокойной,
уравновешенной, в чём-то даже
застенчивой. За работой она иногда вдруг
нежно дотрагивалась до лица кончиками
пальцев. Иногда — устремляла свои
большие, исполненные жизни и огня глаза
кверху, задумываясь о глубинах науки.
Иногда — резко отклоняясь назад,
аккуратно убирала свои волшебные волосы
за спину, и получалось у неё это
настолько чудно, что эти движения в её
исполнении представлялись мне словно в
осеннем тумане или во сне.
Наконец,
она отодвинула стул, встала из-за стола,
погасила лампу и, тем самым, отвлекла
меня от великолепного сновидения.
Темнело, но в сумерках, было всё
отчётливо видно. Заглянув в её глаза, я
заметил в них ожидание и страсть,
горячую страсть. В эту секунду я понял,
что стою нос к носу перед барьером, а
душой моей овладели страх и
неуверенность, но любовь всё-таки
победила; барьер был пройден.
Ночь,
наполненная любовью, закончилась для
меня удивительным сном. Я летел на
натовском самолёте к солнцу, было тепло
и светло, наконец, катапультировался и
полетел вниз так стремительно, что и не
заметил, как до земли остаётся метров
сто. Перед тем, как упасть на китайское
посольство, я понял, что был не лётчиком,
а бомбой…
…Я
открыл глаза и увидел перед собой белый
потолок, сопровождавший меня всю жизнь.
Разбудило меня тихое пение птиц. Память
возвратилась, сознание сразу же
наполнилось текущими жизненными
проблемами.
Первое,
что меня взволновало, — это то, что мама
наверняка беспокоится обо мне, потому
что я не ночевал дома. Затем я вспомнил
вчерашнюю ночь. Приподнявшись, я увидел,
что Лена стоит у окна, слушает пение птиц
и смотрит на деревья. Сердце моё,
проснувшееся от фантастического сна
снова забилось в ускоренном темпе.
Лена
медленно повернулась ко мне. Красивые
длинные пряди волос всегда поражали
меня, это и сейчас не было исключением;
но бледность, холодность лица и странное
выражение глаз смущали. Казалось, сейчас
она умрёт, но внезапная улыбка,
неожиданно стёршая всю эту грусть с её
лица, сняла камень с моей души. Я подошёл
к ней и мы, обнявшись, встали у окна
наблюдать за дворником Лёней,
копающимся во дворе.
Как
только я пришёл домой, сразу начались
проблемы. Во-первых, в квартире было
грязно и неубрано: на кухне — куча
немытой посуды, в коридоре — всё та же
грязная обувь, в комнате — и вовсе
последний день Помпеи. Вся эта
неприятная ситуация сложилась только из-за
того, что мама дежурила на работе и,
соответственно, в течение суток не была
дома. Во-вторых, как только я начал мыть
посуду, раздался так долго ожидаемый
неприятный звонок. Разговор был
примерно таков.
—
Привет.
—
Привет, ты где вчера был? Я тебе весь день
названивала, волновалась.
— Э-э…
я в лифте застрял…
—
На целый день?
— …нет…
— И
чего?
— …а
потом спал весь день, ну и, наверное, не
услышал, что ты звонила.
—
Не умеешь ты врать.
—
Ладно, мам, я убираюсь, пока!
В
уборке прошёл целый день и, наконец,
пришла тихая, спокойная ночь. Я, как
всегда, смотрел в потолок, лёжа на
кровати после тяжёлой уборки. И тут меня
осенило. Осенило написать про нашу с
Леной любовь. Этот сюжет не был похож на
предыдущие идеи моих записей. Желание
написать рассказ раздирало меня изнутри,
оно даже было похоже на первый поцелуй с
Леной, что меня очень удивило. Я писал
всю ночь и, в конце концов, уснул на
письменном столе, пропустив институт.
Проснулся
я часов в двенадцать, увидел свои ночные
записи и, ничего не помня, начал жадно
читать проникнутые нежными чувствами
строки. По телу пошли мурашки, на глаза
стали навёртываться горячие слёзы. Я
упал на пол, закрыл лицо руками и стал
выть, как волк, не понимая почему. Скорее
всего, это было подсознание…
Подсознание
— это страшная вещь, мы даже не
подозреваем, что оно может натворить.
Оно, как и любовь, может свободно
манипулировать человеком, только
получается всё это очень неожиданно;
нельзя точно сказать, что и когда может
всплыть из подсознания. В принципе, ему
нужен только мотив (в данном случае,
прочитанные строки), а дальше из
подсознания в мозг может легко и быстро
проникнуть что угодно.
Я
всё больше и больше прижимался к полу,
как будто пытаясь с ним слиться.
Холодный липкий пол выступал на лице,
заливая глаза.
Но
всё-таки в чём причина сего горя?
Неужели
я разлюбил Лену? — возможно, не уверен,
нет…
Может
быть, я волновался за учёбу? — ну нет,
смешно и глупо…
Наверное,
эта ночь была кульминацией нашей
болезни. Я добился любви, перешёл барьер,
но что же дальше? Вот в чём вопрос.
В
усталости и гневе я подошёл к столу и
стал перечитывать неоконченный рассказ.
От давления неведомой силы из носа
потекла кровь. Не осознавая, что делаю, я
склеил из листов бумаги со своими
записями что-то подобное крыльям,
нацепил их на себя и раскрыл окно.
В
лицо хлынул свежий осенний воздух. Во
дворе каркали вороны, но в остальном всё
было тихо и спокойно, даже ветер не
тревожил это утро. Знакомые мне клёны,
полуголые и умирающие, терпеливо
ожидали весну.
Я
почувствовал, что обретаю свободу,
свободу тела и души. Болезнь отступила
от меня, но подсознание всё ещё не
оставляло в покое. Я втянул в себя этот
холодный грустный воздух двора и, не
испытывая никакого страха, прыгнул,
взмахнув крыльями. Теперь и подсознание
меня отпустило; мой мозг был свободен.
Свободен от всех земных забот: учёбы,
любви, ожидания чего-то. Теперь всё это
осталось далеко позади, в моей мрачной
комнате. Беззаботно, смеясь над
ничтожностью земного мира, пролетал я
над нашим двором.
Летел
я, не зная куда, потому что было всё равно.
Ничто не волновало; это было настолько
замечательно, будто я оказался
переброшенным в другой мир. Я слился со
светом и, как будто выплывал из воды,
долго задерживая дыхание, жадно вдохнул
воздух и оказался там, где слова теряют
свой смысл…
…Во
дворе, около дома, на земле лежал человек,
холодный и безжизненный. Он был
наполовину прикрыт жёлтыми и красными
кленовыми листьями и рваными бумажками,
на которых неясно виднелись строчки,
размытые кровью. А во дворе так же в
домино играли ветераны; насвистывая
простую мелодию, убирался дворник Лёня,
всё ещё не замечая в листве мрачную
фигуру. День шёл своим чередом, как
обычно.
Тем
временем в шумной школе Лена задумчиво
смотрела в окно, вспоминая
фантастическую ночь. Её тело и душа
жаждали снова встретиться со мной.
Стройная фигура горела под лёгкой
одеждой, ожидая конца урока. Лена всё так
же нежно дотрагивалась до лица
кончиками пальцев, ещё не зная… … …
IMPOSSIBLE
# СТОЛ ДЛЯ ТАРАКАНОВ # ИГРУШЕЧНЫЙ
ЗАВОД # БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ
|
