|
Алексей
Караковский УЙТИ
ИЗ ДОМА-НАВСЕГДА
(Безнадёжно
неоканчиваемая повесть, 2000)
ГЛАВА
1. Вечер и накуренная погода # ГЛАВА
2. В метро часто сходят с ума # ГЛАВА
3. Пешеходная Родина # ГЛАВА
4. Лаборатория для глухих # ГЛАВА
5. Монополия на истину # ГЛАВА
6. Вечное движение # ГЛАВА
7. Дивный мир #
ГЛАВА 8. Преображенская
площадь # ГЛАВА 9.
Карнавал на память # ГЛАВА
10. Дом-навсегда
Глава 4. ЛАБОРАТОРИЯ
ДЛЯ ГЛУХИХ
Посторонний Китай; Наружу
пламенем; Антонина; Жёлтые младенцы;
Рыжий и его дочь; Красная капелла;
Бесприютность зеркальных отражений; Не
знаю уж и как сказать; Эллинист (к
счастью, это тоже сон, причём, неизвестно
чей); Бег по несущим конструкциям.
Посторонний Китай
В переводе с китайского "гуаньси"
- это "контакты", "связи", в
общем, "мафия".
Гуаньси. Go and see.
Хотя при чём здесь Китай...
Наружу пламенем
Этот дом настолько состоит из
ярких зрительных образов, что
представляется некоей огромной
лабораторией для глухих.
Конечно, эти чудовищные
развалины, которые вот-вот рухнут,
трудно назвать домом. Всё это -
осыпающийся красный кирпич, фанера
вместо недостающих стёкол, сквозные
щели с чердака до подвала, провисшая под
грузом десятилетий проводка, ржавая
вода из-под ржавого крана - всё это очень
грустно, темно, трясинно и совсем
несентиментально.
Вот уже несколько часов, как
Поэта не соблазняет даже преферанс; он
совсем уже сонный, но всё так же упорно
зовёт гулять по ночной округе, Рыжему
совершенно не до этого, Полковник
отсутствует, а Наринэ спит.
Раздосадованный Поэт садится у едва
работающего телевизора и отстраняется
от внешнего мира.
Рыжий всерьёз напуган. С тех
пор, как в доме стали случаться
самовозгорания свечей, проводов и, в
общем, почти всего, что только может
загореться, здесь стало находиться
действительно не по себе. И ногой
ступить страшно: заденешь гнилую
половицу, а она вдруг загорается жёлто-оранжевым
немигающим пламенем. Причём, интересно,
что Поэт, например, не то не видит этот
огонь, не то просто не обращает на него
внимания. А Наринэ, напротив, избегает
пламени, и по выражению лица её понятно,
что она видит, чувствует, обжигается и
боится, боится, боится...
Все эти возгорания и угасания
пламеней совершенно бессистемны,
хаотичны и неожиданны; однако, они
действительно обладают некоей
драматической торжественностью,
свойственной только помпезности обряда.
Именно так, должно быть, выглядит
восковая свеча, чудесным образом
воспламеняющаяся в руках единственного
кардинала, достойного стать Папой.
Этой ночью опять навязчиво
стучатся в дверь; на этот раз приходится
открыть. Там, за её пределами, находятся
двое мужчин средних лет, живущие этажом
выше, под самым чердаком. Обычно они
носят какие-то дощатые ящики к своей
машине, стоящей во дворе; но теперь один
из них закрывает собой путь к
отступлению в квартиру; второй слегка
хлопает по плечу (вполне, впрочем,
доброжелательно, но спину тотчас
сковывает паралич) и начинает медленно
вговаривать вовнутрь Рыжего какие-то
указующие слова. "...он лишил меня воли,
и теперь я буду делать только то, что он
захочет...", - натужно догадывается
Рыжий, ни разу не испытывавший на себе
прелесть внушения.
Рыжий на непослушных ногах
идёт по лестнице, поднимается в квартиру
соседей; его ждут. Он не хочет идти, но
тело охвачено такой блаженной ленью, что
сопротивляться чужой воле нет никакой
возможности. Неизвестный мужчина с
неоткрытым лицом держит в руках нечто
вроде тёплого и мягкого металлического
листа. Рыжий берёт ножницы и вырезает
звезду замысловатой формы с заранее
написанными иероглифами, не
притрагиваясь руками к материалу. У него
заботливо вынимают из рук ножницы и
звезду; задание выполнено. На входе в
квартиру тот же сосед сверху снова
хлопает его по спине, и Рыжий постепенно
приходит в своё обычное состояние.
Закрыв дверь, он идёт спать в ванную,
наполненную тёплой водой - всё только
для того, чтобы уменьшить вероятность
возгорания.
Когда выходишь на улицу,
опасно оставлять пожароопасный дом
предоставленным самому себе. Конечно,
хорошо и торжественно, когда загораются
свечи; но когда горят следы на полу - это-то
как понимать? Ведь получается, что даже
опасно пригладить рукой волосы; вдруг -
загорятся?!
Полковник так и не пришёл (у
него всегда много дел даже по ночам);
Наринэ по-прежнему спит; Поэт - сидит на
кухне и делает вид, что смотрит японское
кино (это притом, что, во-первых, кино
ирландское, а во-вторых, он спит давно).
Рыжий засовывает голову под
кран; от ещё более порыжевших волос идёт
тяжёлый железистый запах. Всё-таки надо
выйти на улицу: ведь это ненормально,
когда дом сгорает в огне быстрее, чем
растворяется во времени! А если так, то
надо спросить совета у кого-нибудь из
опытных знакомых, почему всё так; вдруг,
может, кто-то и подскажет что-нибудь.
В беседке напротив - старые
приятели. Как обычно, они обсуждают ряд
многозначительных тем, особенно
характерных для беседок и вечернего
пива...
Осознание того, что выпитого
за день достаточно, и всё последующее
будет только лишним, ловит Рыжего уже
только поздно вечером у главного входа
на центральный рынок. Случайные и
неслучайные знакомые, собираясь
расходиться по домам, жмут руки,
обмениваются телефонами, путают свои и
чужие имена, внешности и убеждения, но
никто, никто так и не объясняет, почему
именно этот дом и именно сейчас пожелал
загореться столь неожиданным образом.
Необходимость нахождения ответа на
трепещущий вопрос не оставляет Рыжего
ни на минуту, но дома так опасно: везде -
свечи и друзья... всё-таки надо идти
обратно.
Когда Рыжий возвращается
домой, половицы всё реже и реже
загораются от неосторожных шагов.
Полковника по-прежнему нет, Наринэ всё
так же спит, а Поэт делает вид, что
смотрит американские мультфильмы, лёжа
на полу и уткнувшись лицом в
отогнувшийся грязный угол линолеума.
Теперь можно и Рыжему отдохнуть.
Антонина
Свеченька стоит на столе,
гладит нежно иконку под потолком; за
стеной голосит о чём-то своём сосед по
коммунальной квартире, вечно нетрезвый
студент-архитектор Дима; по телевизору
второй час идёт избитый киноприём.
Господи Иисусе, что же это за жизнь такая,
что за жизнь, Господи...
Двенадцать ночи. Антонина,
приняв душ, завернулась в тёплый халатик,
некогда подаренный бывшим мужем, и
устроилась в уголке, глядя в пламя свечи.
Дверь закрыта на довольно надёжную
финскую задвижку, временно защищающую
от визитов бескорыстно сексуального
Димы, и надо бы спать, но чего-то не
хватает. Антонина лениво убирает со лба
мокрую прядь волос и, не придя ни к
какому определённому выводу, продолжает
смотреть в огонь.
Единственное, в чём она
уверена - это в том, что хочется
запечатлеть в сознании это своё
предсонное состояние, не похожее ни на
что. Завтра опять тяжёлый труд, толкотня
в транспорте, бездушный и презирающий
мир... "...я же красивая и молодая баба...
а трачу себя Бог знает на что...". В
доказательство этой мысли Антонина
распахивает халат и осматривает тело.
Действительно, тело красивой,
православной и не рожавшей ещё
двадцатидевятилетней женщины; в общем,
есть на что посмотреть...
я красивая // я молодая // у меня
привлекательное тело // и мне никто не
нужен / я никому себя не доверю / только
самой себе // как такую драгоценность
можно отдать / моё тело // мне не нужны
мужчины / от них бывают дети // я так
хороша / что мне и одной хорошо / хорошо /
господи как хорошо / аах-х / аа-х / аа-х
Стук в дверь. Антонина
запахивает халат, делает глубокий вдох и
подходит к двери, за которой, разумеется,
как всегда, ждёт нетрезвый студент-архитектор
Дима, пришедший попросить нежности и
денег на водку. Не отвечая на призывы
Димы, Антонина вздыхает ещё раз и теперь
уже точно ложится спать...
Жёлтые младенцы
Все фотографии печатаются по
три экземпляра, и все разные, но по
прошествии некоторого времени на них
выступает совсем иное изображение,
совсем не то, которое ждали. Превалируют
мёртвые младенцы, скорчившиеся в углу
фотографии. Иногда лежащие в странных
позах люди без голов - тоже по трое.
Вернее, не то, чтобы у них совсем нет
голов, просто их не видно. В третьих
случаях - совсем загадочные мутные
силуэты, смысл которых неясен. Как же всё
это понимать?
Особенно ужасают, конечно же,
младенцы. Маленькие существа с жёлтыми
от смерти лицами загадочно улыбаются,
никогда не претендуя на центр кадра; они
всегда с краю, всегда немножко не в
фокусе, но от этого они не становятся
менее правдоподобными.
Старая армянка, живущая в
соседней коммуналке, склонившись над
изменёнными фотографиями, находит в них
скрытый смысл, но сложность его такова,
что выразить словами всё это почти
невозможно. Испуганный и замороченный
Рыжий садится на пол рядом с армянкой и
вдруг видит последний кадр - десятый. На
нём изображена группа людей - примерно
семь-восемь мужчин и женщин, но вместо
голов у них растут руки, странно
обхватывающие друг друга...
...звонок будильника, и Рыжий
вскакивает в холодном поту. Часы
показывают половину седьмого утра,
давно пора вставать...
Рыжий и его дочь
Рыжий взбаломучен, взлохмачен
и взбалмошен; он совершенно не здрав, как
Поэт, и не хладнокровен, как Полковник.
Только Наринэ, при всей своей
надменности, пожалуй, иногда бывает
столь же эмоциональной, как он.
Иногда Рыжему начинает
казаться, что у него есть дочь. Его даже
не интересует, кто её мать; это, по его
мнению, пустая формальность: мать,
видимо, уже была любима, а дочь - ещё нет.
Поэтому ему очень хочется проехаться с
ней по магазинам игрушек, сводить её в
парк, на аттракционы, купить ей
мороженого. И она будет доверчиво
держать свою маленькую ладошку в
большой его и называть его "папой"...
Рыжему кажется, что о лучшем просто и
мечтать невозможно.
Рыжий уже давно не бывал
влюблён; женщины ему нужны только для
того, чтобы любоваться (для этого ему
вполне хватает Наринэ и случайных
прохожих красавиц). Но когда знакомые
замужние молодые женщины начинают
рассказывать при нём о своих маленьких
чадах, Рыжий мрачнеет, как небо над
Финским заливом, и уединяется внутрь
себя.
Мучительно также
прогуливаться во дворе: ведь если
случается хорошая погода, бабушки из
окрестных домов выводят на прогулку
толпы очаровательных малюток, которых
совершенно не хочется замечать, зная,
что где-то обязательно должна быть и
своя маленькая красавица-дочка...
Постепенно Рыжий становится
невыносим. Он пересекает несколько раз
весь двор, бросая по сторонам взгляды, не
оставляющие сомнений по поводу того, как
выглядят маньяки; стыдится, идёт домой,
принимает холодный душ, устремляется к
телевизору, опять стыдится, но отвлечься
всё равно совершенно не в силах. "...я
назову её Настя...", - думает он, роясь в
шкафу в поисках рафинада и
успокаивающих средств...
В детском саду людно и громко.
Рыжий прижимается лбом к решётке и снова
ищет в толпе свою маленькую девочку-дочку
Настю, так нуждающуюся в его отцовстве. И
в голове предательски громко бьётся
мысль: "...зачем решётка? зачем? чтобы
отделить меня от дочери или дочь от меня?
кто из нас вообще больше за решёткой?
зачем вообще это всё надо?... зачем, зачем
этот зоопарк?...".
Но поскольку вопрос никогда не
задаётся вслух, Рыжий вряд ли дождётся
положительного или отрицательного
ответа.
Красная капелла
Если мы захотим, то доживём до
декабря 1942 года... если захотим. Ведь
когда не думаешь о работе, а живёшь ей,
время идёт незаметнее.
Особенно можно не думать о
войне, когда не спишь. Можно ходить на
службу, ездить на транспорте, заниматься
прочими сходными по осмысленности
вещами. Можно даже утомлять себя, ведь
днём это не приносит вреда. Другое дело,
к вечеру.
Вечер, а, точнее, его
приближение сильно ощущается ещё до
сумерек, хотя в сумерках проще вспомнить,
на чём закончилось действие. Самое
основное преображение совершается
ночью, ближе ко сну, когда не только
вспоминается бывший сон, но и ощущается
его незавершённость. Вот тогда и можно
снова шляться по конспиративным явкам,
слушать сводки с фронта, пересылать
радиограммы через Брюссель, бежать на
велосипеде через Альпы... но всё равно в
момент пробуждения действие обрывается,
и к вечеру надо опять начинать всё
сначала, несмотря ни на что... боже, зачем...
Всё дело в том, что Полковник
никогда не сможет до конца быть ни Харро
Шульце-Бойзеном, ни Арвидом Харнаком.
Если он кем-то и может оставаться, то
только Полковником, да и то только днём...
Бесприютность зеркальных
отражений
"...посуду можно мыть когда и
подо что угодно... особенно, под "Einsturzende
Neubauten", если "Beatles" рядом нет...
интересно, что это там такое сейчас
творится за стеной...", - думает Поэт,
склонившись над переполненной посудной
раковиной.
Перегородка настолько тонка,
что читаются даже мысли соседей,
иррациональные настолько, что всякая
мысль о наличии их имён кажется дикой.
"...в небритости вообще
заложена какая-то бесприютность", -
думает один из них, глядя на себя в
запотевшее зеркало, - "это лицо
проигравшего... или так... самое обычное
западло...".
Думается плохо. Виной тому,
видимо, выпитая вчера водка и ещё стакан
с утра, чтобы унять дрожь. "...и она...
ушла, что ли...". Он никак не может
вспомнить; чем дальше он пытается думать
на эту тему, тем больше его охватывает
беспокойство, настолько невыносимое,
что впору думать о втором стакане.
Она, однако, вовсе никуда не
ушла. Пребывая в соседней комнате, она,
по совпадению, тоже смотрит на своё
отражение в зеркале, и в голове её мысли.
"...вот... в зеркало посмотрела... и всё,
больше никаких планов на день...". Ей
неприятно думать по иным причинам: не
потому, что тяжело, а потому, что больше
особенно не о чем. "...теперь хоть
сериал какой-нибудь паршивый посмотреть...
и он... спит, что ли...".
Ему, тем временем, всё-таки
удаётся побриться. После такого
утреннего подвига свою миссию на день
можно уже считать выполненной, но всё
равно чего-то ещё не хватает. "...ух,
однако... поди ж ты, вот забыл... постель...
заправить надо, наверное...", - с
усилием вспоминает он и направляется в
комнату со внеурочно работающим
телевизором.
У порога кухни они
сталкиваются и, страшно удивляясь, хотят
уже пройти друг мимо друга, но в этот
момент за стеной слышится странный и
даже, пожалуй, мелодичный звон. Это Рыжий,
опять замечтавшийся о несостоявшейся
дочери, задевает свежевымытую Поэтом
фарфоровую тарелку на последних звуках
очередной композиции "Einsturzende Neubauten"...
Проснувшаяся Антонина
торопливо крестится и засыпает снова. До
звонка будильника остаётся ещё примерно
тридцать пять минут.
Не знаю уж и как сказать
Да не надо, не надо ничего
говорить. Главное, просто записать своё
новое видение до того, как увидишь
следующее.
Эллинист (к счастью, это тоже
сон, причём, неизвестно чей)
Уже столько лет, как идёт
гражданская война...
Трудно вспомнить, отчего
возникла эта идиотская подпольная
кличка - Эллинист. Трудно даже вспомнить,
что означает это слово. Кажется, так
называются историки, специалисты по
Древней Греции. Это неважно.
Важно отсутствие нормальной
обуви. Почему-то трудно раздобыть себе
сапоги. Не хватает времени, просто не
хватает времени.
Важно почти полное отсутствие
людей вокруг. Те, которые появляются
здесь и зовут себя званиями, достойными
людей, людьми на самом деле не являются.
Это обман, фикция, такая же, как и их
дурацкая Эмблема, извлеченная из
древнего, отжившего свой век эпоса.
Кличка Эллинист - это, конечно,
их изобретение. У Них не принято
называть людей по именам, или Они просто
не знают о том, что у людей, а тут уместно
говорить именно о настоящих людях,
вообще бывают нормальные, человеческие
имена.
Зато Они старательно ищут
врагов в своих и чужих рядах. Они даже
взорвали бункеры времен Зимней войны,
для того, чтобы там не могли укрыться
Братья. Впрочем, напрасный труд: Братья
всё равно есть везде, и Они об этом
неплохо осведомлены. Более того, даже
часть их самих является Братьями, и Они
это тоже прекрасно знают, но машина
уничтожения, прекрасно сработанная и
выверенная когда-то, уже несколько лет
движется по инерции.
Везде - в кафе, магазинах,
просто на стенах домов - написано лишь
одно простое слово, являющееся тайным
паролем для посвященных. Слово пытаются
стереть, закрасить, но тщетно: оно сразу
же появляется на другом месте,
написанное то рукой седого старика, то
шестилетнего ребенка, то околоточного
полицейского. Эти люди, а я говорю именно
про людей, тоже называют себя Братьями и
тоже не сдаются, тоже борются - каждый в
меру своих сил.
Но их ищут. Их часто находят. Их
сотнями расстреливают. Их тысячами
заживо сжигают в крематории на окраине
города. А Они - те, кому и имени нет, -
разъезжают в своих зловещих фургонах и
ловят людей прямо на улицах: женщин,
детей, стариков, не щадя никого. Большую
часть пойманных увозят в бывшее здание
республиканского университета - теперь
там отдел контрразведки.
В этом отделе есть точные
аппараты, с помощью которых они снимают
неуловимые индивидуальные признаки
людей, а потом включают эти данные в
картотеку жителей всей страны. Изменить
себя или представить им какие-либо
неверные данные о себе совершенно
невозможно - они обладают всей
теоретически возможной информацией.
Знание - не только сила; знание - это
смерть...
И всё же однажды я вышел тайком
из леса, приобрёл у Старшего фальшивое
удостоверение, а потом попал сюда, для
того, чтобы продолжать делать общее дело
внутри Города. Поэтому теперь меня зовут
Эллинист, и я стучу на портативной рации
в их штабе, расположенном в бывшей школе.
Самое смешное, что Они меня
ценят. Они мне доверяют. И Они даже не
догадываются, какую чушь я приказываю их
информаторам и филерам, что за бред я
отправляю их начальству, оправдывая
постоянные неудачи контрразведки
происками вездесущих и невидимых
Братьев. Я у Них на хорошем счету.
Но это не значит, что Они меня
не найдут. Они хорошо знают, где надо
искать; Они даже, возможно, уже взяли мой
след и теперь просто присматриваются.
Но я не сдамся. А это значит,
что если я не умру, то, возможно, успею
выполнить своё задание. И если мне
повезёт, то пусть потом опять будет лес,
разбитый вертолет, гречневая каша на все
случаи жизни, сигнальные костры и
надежная тяжесть автомата на плече...
Если Они не успеют меня найти,
я, пожалуй, куплю здесь игрушку для
дочери. Она у меня уже большая. Училась
бы в школе, но сейчас, сами понимаете...
Я знаю, мы обязательно победим.
Они могут растерзать своими
причудливыми орудиями уничтожения меня,
моих товарищей, ещё десятки сотни и
тысячи таких же людей, как и мы, но такими
способами Они ничего не добьются: мы всё
равно будем стрелять им в спину. До тех
пор, пока не умрёт последний из них. До
тех пор, пока не будет отомщён последний
из нас. И тогда нас смогут простить
мертвые, а оставшиеся в живых впервые за
эти годы сумеют жить так, как они захотят
сами, а не так, как повелевают бездушные
машины.
Возможно, мне уже осталось
недолго. Если вам все же удастся
прочитать это письмо, знайте, Эллинист
верил до конца. И если Эллинист умрёт; он
знает, как это лучше сделать.
Передайте привет моей жене и
дочери. Прощайте.
Бег по несущим конструкциям
Несмотря на общую
захламленность краснокирпичных
лабиринтов, в их расположении
существует определённая геометрическая
закономерность. Все эти дома кажутся
построенными на фундаменте древней
крепости, соблюдающей и по сей день в
своём строении какую-то архаическую
логику и точность.
Собственно, поэтому даже самые
пострадавшие от времени строения несут
на себе печать древнего тайного знания и
относительно порушенной надстройки
представляют собой некие несущие
конструкции.
Вся структура кажется
устойчивой не менее, чем весь замысел в
целом. Даже самые опасные, как кажется
сначала, переходы и спуски оказываются
надёжной страховкой. Лёгкость перебежек
на расстоянии десятка метров над землёй
такова, что ощущаешь себя не то героем
компьютерной игры, не то просто частью
сновидения.
И можно будет неудержимо
бежать по этим крышам, карнизам и стенам,
и даже если снизу начнут стрелять седые
охотники и случайные фашисты, ни одна
пуля не догонит тебя. Наоборот,
намерение привлечь убийц к неуловимому
себе, кажется, таит в себе соблазн дать
возможность твоим друзьям, оставшимся
внизу, успеть уйти из зоны обстрела. И
тогда, свободные, они присоединятся к
твоей безопасности - рядом с тобой, на
несущих конструкциях квартала, среди
решетчатых окон, кирпичных водопадов и
деревьев, растущих на ненадёжной
плоскости карнизов и крыш.
Однажды, впрочем, настанет
настоящий день, и коричневая луна всё-таки
зайдёт. Ты поймёшь, что теперь можно не
уподобляться киплинговским бандерлогам
и, спустившись вниз, сделаешь свой
первый шаг по земле. Только не
отчаивайся. Да, ходить, пожалуй,
неприятно, но разве коричневый восход -
это лучше? Не забывай к тому же, что твоя
"красная капелла" всегда с тобой;
они всегда поддержат тебя, помня о том,
как ты выводил их из зоны обстрела...
"...всё надо делать своими
поступками - на то и воля моя...", -
приходит к окончательному виду Наринэ и,
наконец, просыпается. В бильярд-баре "Анаконда"
уже практически никого нет, и только
известная компания -Рыжий, Полковник и
Поэт - до сих пор упоённо спорят, что
искренней: признать своё несовершенство
и умереть или признать своё небытие и,
наконец, начать путь к совершенству.
- Пошли, - резко говорит Наринэ,
решительно поднимаясь с наспанного
места.
- Куда? - удивляется Поэт
интонациями человека познавшего
онтологию бытия в полном объёме.
- Какая разница, куда, - так же
резко отвечает Наринэ, - важно, откуда.
Главное - уйти. Уйти из этого дома.
- Из дома-навсегда, - эхом
откликается Полковник, и все четверо
покидают бар.
ГЛАВА 1.
Вечер и накуренная погода # ГЛАВА
2. В метро часто сходят с ума # ГЛАВА
3. Пешеходная Родина # ГЛАВА
4. Лаборатория для глухих # ГЛАВА
5. Монополия на истину # ГЛАВА
6. Вечное движение # ГЛАВА
7. Дивный мир #
ГЛАВА 8. Преображенская
площадь # ГЛАВА 9.
Карнавал на память # ГЛАВА
10. Дом-навсегда |
